ВАСИЛИЙ ФЕДОРОВ

ВАСИЛИЙ ФЕДОРОВ

Свержение Советской власти и реставрация капитализма в СССР, расчленение великой державы на отдельные княжества замышлялись мировой закулисой еще до Великой Отечественной. Эта стратегическая задача возлагалась как на внешние вооруженные силы, так и на внутреннюю агентуру, названную впоследствии «агентами влияния». Это отлично понимал великий стратег И.В.Сталин, и потому он с такой неукротимой решимостью и неизбежной жестокостью в предвоенные годы расчищал общество от «пятой колонны», готовой вонзить предательский нож в спину государства в критический момент вражеского нападения. Он знал, что ядро «пятой колонны» составляют троцкисты, засевшие на руководящих постах в государственном и партийном аппарате всех уровней, в армии и карательных органах. Именно они — ягоды, фриновские, володарские, урицкие, уншлихты и рангом пониже создавали образ врагов Советской власти и жестоко расправлялись с невинными людьми, сооружая ГУЛАГи, которыми, как правило, руководили их же соплеменники, разные берманы, фридманы, фельдманы. Фактически, начиная с 30-х годов, Сталин наказывал палачей русского и других народов СССР, ставленников заклятого врага России Лейбы Троцкого. Сегодня внуки и правнуки троцкистов, захватившие в России власть, создали в память своих предков общество «Мемориал». Сокрушительный разгром Советской армией гитлеризма привел в замешательство мировую масоно-сионистскую закулису. Расчеты на победу над СССР при наличии ядерного оружия сводились к нулю. Нужно было менять стратегию, менять горячую войну на «холодную», в которой главная роль отводилась спецслужбам и «агентам влияния», среди которых, как и прежде, ядро составляли сионисты и лица, связанные с ними родственными узами.

Еще не отгремели победные литавры 1945 года, как международный сионизм начал подкоп под наше грозное оружие — патриотизм. Под маской интернационала, оттесняя и высмеивая патриотизм, поползли ядовитыми змеями идеи космополитизма. Однако подмена не удалась: Сталин разгадал и этот коварный замысел врагов СССР. По «безродным космополитам» был нанесен чувствительный удар, который, к сожалению, прошелся по верхушкам, не задев корней. Но он получил поддержку народа, и этого не следовало бы забывать глашатаям «общечеловеческих ценностей». Племя победителей хранило бдительность и отвергало космополитские приманки. Рассчитывая на поддержку широких масс, Сталин принял решение окончательно разделаться с «агентами влияния», вырубить под корень «пятую колонну». Но смерть, и надо полагать неестественная, помешала осуществить ему замысел. Наследники Сталина под видом «оттепели» развернули всестороннюю деятельность, направленную на идейное разоружение и духовное растление народа. Мины замедленного действия подкладывались под патриотизм. С Запада дули ядовитые ветры, неся на советскую землю тлетворный мусор псевдокультуры. Ее бациллы внедрялись в отечественное кино, эстраду, музыку, в расплодившиеся дискотеки и видеосалоны. Главным объектом нравственной деградации была молодежь. Внедренные в партийные и государственные органы «агенты влияния» — сусловы, зимянины, поспеловы, пономаревы, практически не препятствовали духовной интервенции. Скорее для отвода глаз они «перевоспитывали» диссидентов, щедро прикармливаемых западными спецслужбами.

Такое положение не могло не тревожить советскую общественность. Патриотическая интеллигенция выступала с протестом против духовного растления, насильственного насаждения в нашу жизнь чуждых, враждебных нравов. Но ее праведные голоса с трудом пробивались на страницы сионизированной прессы и особенно в произральские электронные СМИ — этот рассадник духовного СПИДа. Патриоты понимали, предвидели, что надвигается ползучая контрреволюция, идет иностранное вторжение без оружия. И они, преодолевая всевозможные предостережения и преграды властей, ударили в набат. Прозвучал мощный предупреждающий голос великого русского поэта Василия Федорова, его возмущала легковесность, умиленная беспечность части творческой интеллигенции, которая не желала или не умела видеть надвигающейся беды и вольготно купалась в пустоцветии своих «творений» («Нынче многие пишут стихи, пишут слишком легко, пишут слишком уж складно»). И тогда прозвучал набатный голос поэта:

Все испытав, мы знаем с вами,

Что в дни психических атак

Сердца, не занятые нами,

Не мешкая, займет наш враг.

Займет, сводя все те же счеты,

Займет, засядет, нас разя…

Сердца. Ведь это же высоты,

Которых отдавать нельзя!

Голос поэта, как и многих его собратьев, не был услышан властями. Сердца-высоты были практически без боя сданы врагу. Так начиналась горбачевская перестройка, превратившаяся в нынешний кошмар.

Василия Федорова принято считать поэтом лирического склада. Да, он блестящий лирик. Мотив любви красной нитью пронизывает все его творчество. Его «Книга любви» — это величавый гимн женщине, ее божественной красоте и целомудрию. Только из уст великого поэта могли вырваться такие хрестоматийные слова:

О, женщина, краса земная.

Родня по линии прямой

Той, первой, изгнанной из рая,

Ты носишь рай в себе самой.

О любви, о женщине он говорит с трогательной нежностью и благоговением, как о божестве возвышенном и вместе с тем несказанно земном. Как и все творчество Василия Федорова, его лирика пронизана тонкой прозрачной философией. Она афористична. Поэт умеет в две краткие строки вложить такой глубины, изящества и мощи заряд, который под силу лишь исконно русскому таланту:

По главной сути жизнь проста:

Ее уста — его уста.

И все, достаточно. Это уже поэма, ничего общего не имеющая с брюсовской шуткой: «О, закрой свои бледные ноги…»

Гражданская позиция Василия Федорова была тверда и неизменна. Он не скрывал ее, не подстраивал под конъюнктуру новых веяний. И не только его эпические поэмы, написанные с чарующим мастерством, его лирика насквозь пронизана гражданским пафосом. Его стихотворение «Совесть» — это удивительный монолит философии, гражданственности и лирики. Это одновременно тревожные раздумья мыслителя, и боль исстрадавшейся души, и неподкупность гражданина, шагающего по родной земле с гордо поднятой головой.

Разного рода шарлатанов, выдающих себя за новаторов и «сложные натуры», он просто называл иудами. Опытный аналитик, он умел интуитивно проникать в самую сущность вещей и событий, как тонкий знаток человеческой психики и души.

Сегодня, в годы великой российской смуты, можно часто слышать скорбный вопрос: «Почему молчит народ, ограбленный, униженный и оскорбленный?» Василий Дмитриевич ответил на этот вопрос еще в конце 50-х годов. Я работал тогда заместителем главного редактора журнала «Москва». Однажды Василий Дмитриевич предложил журналу цикл своих новых стихов. Это была настоящая большая поэзия, и мы заслали его стихи в набор. Когда номер журнала уже был набран, верстку потребовали, как это часто тогда практиковалось, в ЦК. И вот мне звонок от главного в то время литературного цековского босса И.Черноуцана: «Почему вы решили публиковать стихотворение Федорова «Рабская кровь?» — прозвучал прокурорский вопрос. «Потому, что это хорошие стихи», — ответил я. «Это вредные стихи, провокационные, клеветнические, — резко отчеканил Черноуцан.

— Это клевета на советский народ. Поэт обвиняет нас в наследственном рабстве. Это ложь: мы не рабы, рабы не мы. Снимите их из номера».

Это был приказ, не подлежащий обсуждению. Стихотворение пришлось снять, и я откровенно, без всякой «дипломатии» рассказал об этом Василию Дмитриевичу. Он очень огорчился. Это стихотворение для него было особенно дорого.

— И ты не мог отстоять? — как-то мрачно, даже с обидой сказал он.

— Спорить было бесполезно: Черноуцан мог в отместку снять весь цикл твоих стихов. Он бы сделал это через цензуру.

Прошло немного лет после того случая. Под яростным давлением сионистских сил, которые в то время хозяйничали в московской писательской организации, я вынужден был уйти из журнала «Москва», а Федоров в то время занял аналогичную должность — зам. главного редактора журнала «Молодая гвардия». Однажды без всяких конкретных дел я заглянул в его «обитель». Василий Дмитриевич сидел за письменным столом среди вороха бумаг. В основном это были стихи молодых поэтов, жаждущих опубликоваться в солидном журнале.

— Вот послушай, — весело сказал Василий Дмитриевич, развернув одно из писем. — Пишет молодой поэт из Одессы. Любопытные стихи и талантливые.

В стихотворении, которое мне зачитал Федоров, поэт рассказывал, как он, влюбленный в Пушкина и, в частности, в его «Цыган», решил навестить Кишинев, чтобы вдохнуть глоток пушкинской эпохи. Но юного романтика постигло разочарование. Он не нашел в послевоенном Кишиневе следов своей пылкой фантазии и по наивности решил спросить местного жителя о пушкинских местах, о цыганах. Свое стихотворение он закончил так:

И мне ответил молдаван,

Мою романтику развеяв: —

Зачем тебе шатры цыган,

Когда кругом ларьки евреев?

— Опубликуешь? — подзадоривая, спросил я Василия Дмитриевича.

— Да разве Черноуцан позволит сказать о евреях? Одно слово это приведет его в бешенство, — грустно произнес Федоров. Тогда я напомнил ему «Рабскую кровь». Он понимающе улыбнулся, достал толстый томик своих стихов и поэм и сделал на нем дарственную надпись:

«Дорогой Ваня! Разная бывает на земле смелость, разная бывает и смелость испытания. Надо помнить об этом. Желаю твоей смелости, творческой мудрости. Вас. Федоров».

Среди поэтов своего поколения он выделялся чувством высокого достоинства и гражданского долга Он иронически относился к суете эстрадных мотыльков, шумно слизывающих пыльцу с проходящего разноцветья. Его муза обращалась к глубинным пластам народной жизни, к гигантам истории и мысли, таким, как Бетховен, Аввакум из одноименных поэм. Он изваял их резцом изящной словесности в мраморе и бронзе. Он был наделен Божьей благодатью, как поэт-мыслитель, и дорожил своим высоким призванием. Ему претили лесть, чинопочитание, чванство; он знал себе цену и гордо нес высокое имя русского поэта. Не будучи обласканным властями, он высоко ценил подлинный талант и с иронической улыбкой взирал на золотые звезды услужливых лакеев от литературы. На тусклом небосклоне поэзии он сверкал в ярком созвездии Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Некрасова, Блока, Маяковского, Есенина.