ДОПЛАТНЫЕ ПИСЬМА. ФЕДОРОВ.

ДОПЛАТНЫЕ ПИСЬМА. ФЕДОРОВ.

М. Ковров

9 декабря 2003 0

50(525)

Date: 10-12-2003

Author: М. КОВРОВ

ДОПЛАТНЫЕ ПИСЬМА. ФЕДОРОВ.

...10

В фотографических изображениях солнца, говорит Федоров, нам дано все, по чему мы можем составить понятие о том, что такое солнце, и уж наша вина, что мы не сумели воспользоваться этими данными, до сих пор не прочитав их. Толстой не понимает, действительно ли в фотографиях солнца содержится нужная информация.

Я сколько ни читаю Толстого, говорит Федоров, всегда думаю, что истина не то, что написано им, а как раз наоборот. Его учение о непротивлении злу есть нечто такое, с чем я никак не могу согласиться... Дошел до того, что ниспровергает Коперника! Разве наука уж так-таки и не сделала ничего? Разве ученые не устают, не живут на чердаках, не нуждаются? Нельзя так относиться к умственному труду!

За что он на меня сердится, удивляется Толстой. У него есть пункт помешательства, которого у меня, должно быть, нет. Высокого разбора души человек, таких и нет почти, но сектант, что не подходит под его теорию воскрешения, он знать не хочет. Но вера в науку удивительная, странная. Выдумали телеграфы, телефоны, нашли клеточку, в клеточках протоплазму, в протоплазме еще что-то. Занятия эти, очевидно, долго не кончатся, потому что им, очевидно, и конца быть не может, и потому ученым некогда заниматься тем, что нужно людям. Неученый думает, что день бывает оттого, что солнце выходит из-за леса или из-за поля, а ночь бывает, когда оно с другой стороны заходит. Образованный же человек, хотя сам и редко видит восход, но как попугай повторяет, что день и ночь бывает оттого, что земля вертится вокруг воображаемой оси, а зима и лето оттого, что земля вертится опять же по воображаемой орбите вокруг солнца. Как ни остроумна Коперникова система и как ни забавны для праздных людей исследования туманных пятен и каналов на Марсе, с помощью сотни миллионов стоящих обсерваторий, нельзя не признать, что знания мужика о том, что происходит на небе, суть действительные, самостоятельные знания, знания же ученого сомнительны, очень гадательны и ни на что, кроме как на препровождение времени, не нужны.

Федоров ругался страшно, называл его буддистом и неопознанным главарем декадентства. При встречах Толстому всегда доставалось и он уступал, но все равно знаменитого химика академика Бутлерова красочно изобразил профессором Кругосветловым в "Плодах просвещения". В рукописях профессор назывался Кутлеров или Кутлер. Толстого поражало постоянно встречающееся противоречие: исповедание "строгих научных приемов" и самых фантастических построений и убеждений. Жаловался: махают на меня рукой, как на врага науки, а мне обидно, я ведь считаю, именно наука должна узнать, чему должно и чему не должно верить.

Платонов говорит: наука никогда этого не узнает. То, что обычно называют законами природы, которые носят объективный характер, существуют независимо от нашего сознания — наука этим никогда не занималась. Наука не может определить понятие закономерности. У нее нет критериев проявления сознания. И никогда не будет. Все коэффициенты в различных формулировках закона сохранения энергии получены в предположении, что закон верен, и поэтому он непроверяем. Это — договоренность, позволяющая как-то упорядочить наблюдения и вести диалог. Без этой договоренности было бы сложновато; например, не было бы уравнений Максвелла современной формулировки закона.

Как известно, в каждой науке столько науки, сколько в ней математики, т.е. в науке нет содержания; в законе тяготения обычно забывают упомянуть о характере чувств, под воздействием которых планеты якобы притягиваются друг к другу. То же самое и с любым другим законом. Закон Гука (который нашел клеточку) устанавливает простую зависимость между силой и деформацией. Конечно, такого закона нет, он постоянно нарушается, но это удачный способ систематизации экспериментальных данных, касающихся деформаций тел. Наука занимается лишь формальными отношениями, пишет Платонов, поверхностью вещей и явлений, не заботясь о сущности; наука еще не начиналась; она занималась лишь каталогизацией наблюдений. Различные научные теории — разные способы каталогизации, о фундаментальности и говорить нечего.

Сведенные в формулы, в таблицы, помещенные в справочники, они применяются при создании различных устройств. Но и это началось сравнительно недавно, с Галилея. Он опроверг утверждение Аристотеля, что чем тяжелее тело, тем оно быстрее падает, и дал первую формулировку закона сохранения — закон инерции. Знаменитый опыт Галилея и сформулированные им первый и второй законы Ньютона (задолго до рождения Ньютона) изменили облик науки, заменив аристотелеву риторику экспериментом. Пока же роль науки (особенно "фундаментальной") при создании образцов современной техники наукой преувеличена (скоро она докажет открытие ею огня), прикладная задача в большинстве случаев решается тривиально или вообще не решается. Атомный и космический проект — это именно проекты. Больше произведения искусства, чем науки. При создании атомного оружия все необходимые расчеты выполнены на логарифмической линейке. Когда Гагарин облетел земной шар, современных ЭВМ не существовало. Их применение опасно. Во-первых, трудно избежать соблазна экстраполяции: распространения "законов" на области, в которых они, может быть, несправедливы; не говоря уж о том, что они могут оказаться несправедливыми и в области, в которой считаются справедливыми. Эту ситуацию описывает Платонов в "Счастливой Москве": "он спроектировал электрические весы, которые взвешивали звезды на расстоянии, когда они показывались над горизонтом востока, и его за это поцеловал замнаркома тяжелой промышленности". Во-вторых, при решении сложных, так называемых нелинейных, систем уравнений на ЭВМ уравнения заменяются приближениями и в общем случае неизвестно (и никогда не будет известно), являются ли полученные решения решениями начальных уравнений. Обе причины неизбежно ведут к опасным последствиям.

Птолемеева система была олицетворением красоты. В течение многих веков она с нужной точностью описывала движения планет вокруг земли с помощью системы вращающихся сфер, предложенной еще учителем Евклида Евдоксом, которого Платон оставлял руководить своей Академией, когда отъезжал в Сицилию. Она усложнялась по мере повышения требований к точности и была бы хороша и сейчас, но тут вошли в моду другие, тоже доптолемеевские, представления александрийца Аристарха, что земля вращается вокруг собственной оси и по орбите вокруг солнца. Шум же вокруг имени Коперника обязан тому обстоятельству, что он был католическим священником: оказалось, эти представления противны священному писанию.

За двадцать лет до процесса над Галилеем он писал своему ученику Кастелли: "Разумно, полагаю, было бы, если бы никто не дозволял себе прибегать к местам писания и некоторым образом насиловать их с целью подтвердить то или иное научное заключение, которое позже вследствие наблюдения и бесспорных аргументов придется, быть может, изменить в противоположное. И кто возьмет на себя поставить предел человеческому духу? Кто решится утверждать, что мы знаем все, что может быть познано в мире?" Дух же научных исследований был совсем другим. "Краткое доказательство ошибки достопамятного Декарта и других касательно закона природы, благодаря которому Бог желает сохранить всегда количество движения тем же" название классической работы Лейбница. Декарт назван не случайно, он считал, что материя существовала всегда и везде, она бесконечна и вечна. Что считалось безбожием. В конце жизни он скрывался в Швеции. Третий закон Ньютона он сформулировал и опубликовал, добавив к первым двум, открытым Галилеем, когда Ньютону исполнился год. Ньютон, приведя эти законы в своем главном труде "Математические начала натуральной философии", как описание того, как именно Бог управляет миром, обеспечил покровительство церкви и законы стали связывать с его именем. Галилей реабилитирован церковью в 1981 году.

Бог, по Ньютону, присутствует как в пространстве, свободном от тел, так и в телах. Ньютон всю жизнь активно занимался алхимией. Допущение пустого пространства и гравитационных сил, действующих на расстоянии через пустоту, объясняло таинство евхаристии. Так что профессор Кругосветлов имел уже все основания сказать: "как математические вычисления подтвердили неопровержимо существование невесомого эфира, дающего явления света и электричества, точно так же блестящий ряд самых точных опытов гениального Германа, Шмита и Иосифа Шмацофена несомненно подтвердил существование того вещества, которое наполняет вселенную и может быть названо духовным эфиром". За Кругосветловым скрывается совсем не Бутлеров, а Ньютон. И Федоров. Потому что дальше профессор говорит: "частицы этого духовного эфира суть не что иное, как души живых, умерших и неродившихся". Уже прошли те времена, когда, выходя из Румянцевского музея, они часами провожали друг друга. После выхода в свет "В чем моя вера", запрещенного и широко известного в рукописных копиях, они еще, встречаясь, ходили по Арбату, но разговаривали уже громко и когда дело принимало не очень приятный оборот, Федоров прощался и уходил. И, тем не менее, в своей "Записке", не без влияния Толстого, Федоров приходит к выводу, что представления Птолемея, Коперника, закон тяготения временные схемы, их дальнейшие уточнения неизбежны, они реальны только как психические состояния.

А пока царит закон всемирного тяготения. Согласно которому силы обратно пропорциональны квадратам расстояний. Закон несколько уродлив: неясно, что делать, когда расстояния малы. Его легко модифицировать, устранив неприятность, но тогда рассыплется блестящий ряд гениальных теорий. Но главное, нет необходимости. Паровая турбина изобретена Героном Александрийским до новой эры. Работала. Была забавной игрушкой.

В 1921 году Дьердь Пойа, умственно наблюдающий блоху, прыгающую вверх-вниз, взад-вперед, вправо-влево, каждый раз не зная, куда именно ее понесет, установил, что она не обязательно вернется в начальный пункт. В 1940 Мак-Кри и Уиппл из Королевского научного общества в Эдинбурге, продолжая наблюдения, доказали, что вероятность возврата меньше половины, т.е. что она скорее не вернется, чем вернется. А это означает, что если наш мир возник из хаоса, то информация о том, что было, может быть, невосстановима. Это свойство случайного блуждания, безотносительно к каким бы то ни было физическим "законам", энтропиям и т.д. Рукописи горят. В фотографиях солнца часть информации о процессах на солнце потеряна и невосстановима. Толстой прав. Вопрос о том, мир познаваем или непознаваем, неразрешим, и ничему, кроме как препровождению времени, пока мы тут летим, несясь со скоростью 30 километров в секунду вокруг воображаемой оси, не нужен.

Пойа умер в Будапеште в 1985 г. В классическом курсе Феллера к разделу, где описан его результат, сноска: данный раздел при чтении может быть пропущен, так как не нашел применения; как рождаются механизмы узнавания, предпочтения (чувства!), как из хаоса, из случайного блуждания, возникают силы притяжения, — науку, кажется, не интересует, Церковь поторопилась с реабилитацией Галилея. Достоверно неизвестно, не является ли атомная энергия следствием воздействия человека на природу. Атомная бомба — произведение искусства, если следовать критериям Толстого, это плохое искусство. Пойа также установил, что если блоха прыгает по дорожке, т.е. только взад-вперед, то она достигает любой удаленной точки и как бы далеко она не ускакала, она неизбежно вернется, мистическое событие всего лишь закономерность случайного блуждания. Кажется, Федоров прав в другом, более важном: наука, может быть, способна на большее, чем каталогизация.

Федоров предлагает признать целью человечества достижение бессмертия, воскрешения.

Договориться. Как договорились о "законах" сохранения.

С целью проверки возможностей науки в смысле фундаментальности. Как случайное блуждание обретает черты сознательного действия?

Платонов же считает, что "справочники, энциклопедии, точные науки, физика, химия, etc., etc. — не есть ли они лишь общие схемы, общие абрисы, силуэты еще слишком удаленных (потому и общих видов, что слишком пока далеких) видов природы, которыми затем, впоследствии, но навечно, займется все то же искусство?" Собственно, в этом и суть проекта Федорова: тайны мира подвластны только сильному чувству.

11

9 апреля 1899 года, торжественно: Николай Федорович, я выступаю в качестве посланца от графа Л.Н.Толстого. Граф просит разрешения вновь войти в общение с вами. Просит разрешения приехать к вам сейчас, чтобы повидаться.

Н.Ф.Федоров. Скажите этому лицемеру, что после его "Царство Божие внутри вас" я больше с ним ни в какое общение вступать не желаю. — Это ваше окончательное решение? — Да, поезжайте и скажите!

Двумя годами раньше они столкнулись на Моховой, и Толстой сказал: а вы все меня браните. Федоров ответил: не могу не бранить вас, потому что пришел к убеждению, что ничего, кроме зла, вы не желаете. Толстой предложил зайти куда-нибудь, где удобнее было бы поговорить. Федоров: это чтобы спорить, нет, я этого не хочу.

Больше они не виделись. Федоров считал, что примирение при столь радикальном расхождении во взглядах может быть только поверхностным и лицемерным. Толстой всегда относился к нему почтительно. И тогда, когда они после встреч в Румянцевском музее провожали друг друга. Или часами ходили по Арбату. И после его смерти: "незабвенный, замечательнейший человек". Зачем же сердиться за то, что человек думает не так же, как и я, и на мой взгляд заблуждается?

Толстой сделал больше для пропаганды идей Федорова, чем сам Федоров; после первой же встречи Чехова с Толстым в Ясной Поляне, продолжающейся полтора дня, в застопорившемся было "Доме с мезонином" чеховский герой теперь говорит: если бы мы сообща, миром искали бы правды и смысла жизни ("как иногда мужики миром починяют дорогу"), правда была бы открыта очень скоро ("я уверен в этом", и человек избавился бы не только от болезней, но и от самой смерти.

Но огонек поддерживают федороведы: "Разные акценты, у Толстого этический, у Федорова онтологический — в понимании христианства отражали то существенное различие в содержании, точнее, в первичном пафосе их учений, которое заключалось в подходе к природе и её основным законам" (комментарий к заметкам Федорова о Толстом в четырехтомнике Федорова, 2000 г.). Блестящая формулировка; если в ней поменять местами этический и онтологический, то будет тоже правильно. Под законами природы, как принято, понимаются договоренности.

Для Платонова и Толстой и Федоров — оба ясны и нет никаких противоречий. "Насилие, которое захочет человек применить как будто для удовлетворения собственной свободы, на самом деле уничтожает эту свободу, ибо где сила — там нет свободы, свобода там — где совесть и отсутствие стыда перед собою за дела свои" (зап.книжка Платонова 1921 г.): ему 22 года, он толстовец. Как, очевидно, и Федоров. Существенного различия ни в содержании, ни в первичном пафосе Платонов не видит.

Федоров не зря противился публикации изложения своего проекта, находя это несвоевременным, а само учение недостаточно развитым, не вполне ясно выраженным. В первом же предложении опубликованного учениками, после смерти Федорова, текста, который они назвали "Философией общего дела" (у Федорова "Записка"; он презирал философов, ведь кроме пошлостей типа я знаю, что ничего не знаю, в философии ничего нет), говорится, что открытие в 1891 году возможности посредством взрывчатых веществ производить дождь является истинным доказательством бытия Божия. И хотя "Записка" в подзаголовке обращена к верующим и неверующим, такое начало озадачивает и верующих: ему нужны доказательства! Платонов решает: "Бог есть. Бога нет. То и другое верно. Вот весь атеизм и вся религия". Только при такой договоренности возможно обсуждение проекта и акценты в понимании христианства становятся несущественными. Они мешают согласию, ведь в проекте участвуют неверующие, инаковерующие.

Василий Иванович Алексеев, учитель старших сыновей Толстого, пишет о смерти своей трехлетней дочери Нади: "Она составляла радость моей жизни..." Толстой отвечает: "Мне очень больно за вас, но, милый друг, не сердитесь на меня, не о том болею, что вы потеряли дочь, а о том, что ваша любовная душа сошлась вся на такой маленькой, незаконной по своей исключительности любви. Любить Бога и ближнего, не любя никого определенно и всею силою души, есть обман, но еще больший обман любить одно существо более, чем Бога и ближнего". Ответ чудовищный.

Федоров: "Нужно слишком свихнуться, чтобы привыкнуть к мысли об уничтожении". Но Толстой не верит в науку, в бредни о воскрешении, его ответ, смиренный и мужественный, он видел смерть на войне, смерть своих детей. Платонов: "меняются веры и знания". Толстой, не веря в науку, все равно опутан ею, он думает, что есть изначальные представления о добре и зле, а они меняются. Смирение — добро по Толстому, есть проповедь не-делания, зло по Федорову. Спасение в отдельности само по себе безнравственно. Федоров: "Сословие, в котором совершается замена культа предков верою только в Бога, есть ученое сословие, не сознающее, что эта замена лишь измена". Тут уже Толстой — буддист и ученый одновременно. "Я сколько ни читаю Толстого, всегда думаю, что истина не то, что написано им, а как раз наоборот; его учение о непротивлении злу есть нечто такое, с чем я никак не могу согласиться". В этих словах Федорова главное: "сколько ни читаю",

Даниил Корнильев Делиенко (Даниил Ачинский), крестьянин Полтавской губернии, в 1807 году взят в солдаты; был на Бородинском поле; вошел в Париж. В 1823 году отдан под суд за отказ от военной службы; Толстой еще не родился. На суде заявил, что лучше примет смерть. Исключен из воинского звания, сослан в Нерчинские рудники. После каторги пустынножительствовал в Ачинске. Вопреки Толстому, говорит Федоров, я придаю важное значение воинской повинности, и значение хорошее. Войско имеет в виду не одну только свою специальную цель, но и другие — борьбу с природой, например, с саранчой, пожарами. Мне кажется, дальнейшее назначение войска именно и должно будет сводиться к борьбе не с людьми, а с тем, что людям вредит, и именно через войско-то и можно будет перейти людям к тому делу, которое я ставлю для них как главное. По-моему, и науку как иначе можно определить, как не знание и исследование причины неродственных отношений людей друг к другу и к природе?

Сын Вильяма Ллойда Гаррисона, прочтя "В чем моя вера", прислал Толстому декларацию непротивления, изданную его отцом в 1838 году. Вильям Гаррисон основал в 1833 г. Американское общество против рабства, был его президентом до отмены рабства в 1865 году. Сын Гаррисона писал Толстому (1886 г.): "Чтение ваших выдающихся произведений, не только вашего изложения веры, но и в высшей степени нравственных и облагораживающих душу романов, оставило и навсегда оставит нас вашими должниками. Тем не менее, простите меня, я прошу два ваших фотографических портрета (один для брата). Прошу вашего разрешения заказать с них гравюру на дереве для американского народа". Толстой пишет: "Узнать про существование такой чистой христианской личности, какою был ваш отец, было для меня большой радостью... Декларация непротивления, по моему мнению, действительно есть эра в истории человечества". В его яснополянском кабинете до сих пор висит большой портрет Вильяма Ллойда Гаррисона. Обдумывание "Декларации чувств" Гаррисона стало началом "Царства Божия внутри вас".

Поль Дерулед, известный французский писатель, президент " "Лиги патриотов", приехал в Ясную Поляну в разгар покоса. Он посвятил свою жизнь возбуждению французов к войне и приехал объяснить Толстому выгодность союза Франции и России против Германии и привлечь его на свою сторону. В газетах писали, что Лев Николаевич сердился, хлопал дверьми. Следили за каждым шагом.

Гость был симпатичен Толстому, высокого роста, в сером, доверху застегнутом сюртуке, с осанкой военного. Беседовали дружелюбно. Я не понимаю, как люди могли дойти до мысли, что земля может быть чьей-то собственностью, говорил Толстой, и было видно, что он не понимает. Ну, знаете, эта теория растяжима, отвечал гость, таким образом можно сказать, что и сюртук мой — не моя собственность.

Конечно, и не только сюртук, но ваши руки, ваша голова — не ваша собственность. Ну уж нет, нет! Я не хочу оставаться без головы! Я буду защищаться! Если вам это неприятно, то я скажу так: мои руки и моя голова мне не принадлежат.

Дерулед задумывается. Просит одолжить голову. Хотя бы на месяц.

Идут на покос, гость хочет поговорить с косцами. Косят сыновья, гости, мужики; жена, дочери Толстого, бабы гребут сено; ежегодная страда; косят за вдов, стариков, больных, которые сами косить не могут. В страду Толстой проводит в поле весь день. Даже в годы работы над "Войной и миром", "Анной Карениной" летом он почти не пишет.

Дерулед видит старика, просит Толстого перевести ему свой план: с двух сторон сжать находящегося в середине меж русскими и французами немца. Дерулед сжимает Прокофия руками с обеих сторон. Прокофий говорит: приходи косить и присылай немца. Вид упитанного француза в длинном пальто, визиты военно-морских эскадр, приветствуемые Федоровым, говорят Толстому о приготовлении Европы к большой войне.

Он пытается писать "Воззвание" или "Манифест". Ему голос говорил, что настало время обличить зло мира, нельзя медлить и откладывать, нечего бояться, нечего обдумывать, как и что сказать, жизнь не дожидается, она на исходе и всякую минуту может оборваться. На мировом съезде утвердили решение судьи о заключении двух женщин в острог за подол травы, эта шайка разбойников судьи, министры, цари, чтобы получать деньги, губят людей.

Жизнь, та форма жизни, которой живем теперь мы, христианские народы, должна быть разрушена, говорил я и буду твердить до тех. пор, пока она будет разрушена. Я умру, может быть, пока она не будет еще разрушена, но я не один, со мной стоят сотни тысяч людей, со мной стоит истина. И она будет разрушена, и очень скоро. Она будет разрушена не потому, что ее разрушат революционеры, анархисты, рабочие, социалисты, японцы или китайцы, а она будет разрушена потому, что она уже разрушена на главную половину — она разрушена в сознании людей.

Федоров обеспокоен, что вопрос о бедных и богатых возбудит вражду и заслонит главное зло мира и причину всех бед: бездушный мир природы, в котором господствует хаос, ведущий к вырождению и вымиранию. Толстой не возражает: только он думает, что такая цивилизация, которая не "проверяется массами" и не служит им, не нужна. Существующая же цивилизация не допустит обсуждения федоровского проекта. Она калечит людей, так что большинство и не в состоянии обсуждать никакие проекты. Слова Толстого услышаны и поняты; так как гуманитарии содержатся преимущественно затем, "чтобы доказывать то, что существующий строй жизни есть тот самый, который должен быть, который произошел и продолжает существовать по неизменным, не подлежащим человеческой воле законам, и что поэтому всякая попытка нарушения его незаконна и бесполезна" (Толстой. Трактат об искусстве), то их задачей в XX веке стало недопущение Федорова и Платонова до читателя. Так как с Толстым уже ничего не сделаешь, то задача была выработка толкований. Сначала, что Толстой гениальный художник, обличитель царизма, но плохой публицист; В.Б.Шкловский и Л.Я.Гинзбург мило шутили: старик в конце жизни чудил.

Те, кто возглавили революцию, и те которые боролись с ней — ненавидели Толстого; естественно, сейчас и те и другие обвиняют не себя, а его.

Шкловский в конце жизни отчитался: Платонов огромный писатель, путь к познанию России трудный путь, он знал все камни и повороты этого пути, я ничего о нем не написал. Сейчас они пишут по опробованной схеме: Платонов — обличитель советской власти.

Литераторы.

В Ясной Поляне хорошо знают эту ситуацию, когда руководитель иностранной делегации тихо спрашивает: сколько до могилы метров.

— Метров сто.

Эти сто метров они преодолевают на коленях.

Когда Толстой, Федоров и Платонов беседуют промеж себя, иногда ругаются, мы смиренно вслушиваемся.

12

Видимая история Николая Федоровича (или Николая Павловича, как звали его в семье) Федорова, сына князя Павла Ивановича Гагарина, такова.

Учитель яснополянских школ Толстого и секретарь журнала "Ясная Поляна" Николай Павлович Петерсон сближается с кружком ишутинцев и весной 1864 г. по заданию уезжает в Богородск, став учителем математики уездного училища. Первым, кого он решил распропагандировать, был учитель истории и географии Николай Федорович Федоров, предложив тому на паях выписать журнал "Современник". Федоров сказал, что незачем. И объяснил, что журнал этот не так хорош, как расписывает Петерсон, что под видом революции, конкуренции, оппозиции, полемики журнал пропагандирует разные формы борьбы, которые все не что иное, как борьба между людьми за вещь, так что каждый и должен ценить другого человека лишь как союзника в деле приобретения вещи и что же в этом хорошего?

— Но Руссо говорит, будто все люди родятся свободными!

— На что свободными? На то, чтобы умереть?

Получалось, что "свобода, равенство и братство" — следствие легкомыслия французов. Выражением этой "цивилизации" была привязанность к мануфактурным игрушкам и личная свобода — возможно меньшее стеснение в забавах игрушками. Естественно вытекающая из этих склонностей ожесточенная борьба признается законной и нравственной. "Прогресс" состоит в разделении занятий: оставить за человеком одну какую-нибудь способность и лишить всех других. С вознаграждением за односторонность красивыми нарядами. Задачей искусства стало сокрытие настоящего положения человека. Они проговорили всю ночь. А утром пришел солдат брить. С косарем. Приходил раз в неделю. Борода считалась недозволительной, намеком на революцию.

На Пасху Петерсон отправился в Москву, озадачив своих товарищей переменой взглядов. Ишутинцы стали приезжать в Богородск для бесед с Федоровым. Тот пытался направить их энергию на дело школьного образования, обучения естественным наукам, ремеслам.

Петерсон, увлеченный педагогическими идеями Федорова, пытается осуществить их в Бронницах, куда он переводится весной 1865 г., начав организацию при уездном училище музея с коллекциями на основе местного материала (археологической, исторической, геологической, энтомологической). Предполагается участие учащихся в создании музея. Планируется создание школьного огорода, аквариума, скотного двора, организация метеорологических наблюдений. В Бронницах бывал Федоров, туда же для встречи с ним приезжали ишутинцы — Ермолов и Каракозов.

Инициативы Петерсона поддержаны жителями Бронниц и местной властью. Об организации музея сообщают губернские ведомости. В совет музея входят губернский предводитель дворянства, председатель земской управы, учителя уездного училища и исправник с помощником — членом губернского статистического комитета, коллекционером древностей, собиравшимся пожертвовать свои коллекции музею. Довести свой замысел Петерсону не удается: его арестовали в апреле 1866 г. после неудачного покушения Каракозова на Александра II. Арестовали и Федорова. Оба допрашиваемы Комиссией под председательством генерал-губернатора князя В.А.Долгорукова. Федорова освободили из-под стражи через три недели. Петерсон разъяснил членам Комиссии тупики цивилизации и пути выхода, доказав попутно ошибочность дарвинизма, который только что входил в моду. Это было первое публичное изложение проекта Федорова. На вопрос о воскрешении, а что если не удастся, Петерсон сказал, что нет и не может быть никаких доказательств, что оно невозможно, и что это единственное дело, осмысливающее жизнь человека, озадачив Комиссию до невозможности. Его приговаривают к восьмимесячному заключению в Петропавловской крепости. И освобождают через шесть месяцев по случаю бракосочетания наследника. Один из членов Комиссии просит Петерсона стать учителем его детей. Каракозов повешен, Ишутин сходит с ума в Шлиссельбургской крепости. По ходатайству Толстого Петерсон получает место помощника библиотекаря в только что открывшейся Чертковской библиотеке.

Александр Дмитриевич Чертков, московский губернский предводитель дворянства и председатель Общества истории и российских древностей при Московском университете, собирал все, что когда-либо и на каком бы то ни было языке писано о России, хотя бы и мимоходом. Собрал около десяти тысяч томов и описал им в двух томах каталога. Через пять лет после его смерти Григорий Александрович Чертков, единственный сын, выполняя волю отца, открывает первую в Москве библиотеку (ул. Мясницкая, 7), открытую для всех желающих. Это было сто сорок лет назад. Кроме книг в фондах библиотеки, представлены карты, планы, летописи, портреты и т.д., все, относящееся к истории России и славянства, все могло заинтересовать историка, статистика, литератора. Целый этаж для открытой экспозиции предметов старины (монет, крестов, икон и т.д.) и энтомологического кабинета.

В первый год читателей было семеро, во второй — десять, один из них — Лев Толстой, приступивший к "Войне и миру". Петр Иванович Бартенев, первый библиотекарь Чертковки, основатель и редактор "Русского архива", становится его консультантом. Именно к нему и устраивает Толстой Петерсона в помощники. Позже Петерсон передает свое место Федорову. Здесь Циолковский занимается самообразованием под руководством Федорова, который заменяет ему университетских профессоров. Циолковский нам оставил портрет Федорова: благообразный брюнет среднего роста, с лысиной, довольно прилично одетый; Федорову 44 года. В 1873 г. Чертков дарит свое собрание, уже 22 тысячи томов, Москве, и оно перемещается в Румянцевский музей, где теперь служит Федоров.

В 1976 году Петерсон пишет письмо в редакцию "Справочного листка района Моршанско-Сызранской железной дороги" против разного рода ассоциаций, которые напоминают ему политическое устройство, в котором отношения между народами характеризуются вооруженным миром, а их внутренняя жизнь — бесконечною борьбою партий: "Не потому ли все эти учреждения так плохо и прививаются у нас, что мы еще слишком просторно живем, что нам нет еще слишком вооружаться друг против друга, что в нас слишком еще много расположения, веры друг к другу, и эти чувства мешают нам устроить такой контроль, такое шпионство друг за другом, как это необходимо при устройстве всех этих ассоциаций, коопераций, торговых и других товариществ, при недостаточности же контроля они идти не могут, они непременно лопаются". Письмо попадает в "Дневник писателя" Достоевского и тот комментирует: автор может быть и не совсем уж так проклинает ассоциации и корпорации, он только утверждает, "что их теперешний главный принцип состоит всего лишь только в утилитаризме да еще и в шпионстве, и что это вовсе не есть единение людей. Все это молодо, свежо, теоретично, непрактично, но в принципе совершенно верно и написано не только искренно, но с страданием и болением". Редко я читал что-нибудь логичнее, пишет Достоевский, у автора "обособленный" в своем роде размах; в тех частях, которые он не рискнул привести.

Петерсон тайно от Федорова посылает Достоевскому изложение проекта Федорова. Достоевский отвечает: "он слишком заинтересовал меня", задает вопросы, просит сообщить подробности. Пишет: верю в воскресение реальное, буквальное, в телах. Вносит изменения в "Братья Карамазовы". Федоров недоволен: не воскресение, а воскрешение! Начинает писать развернутый ответ. Листы рукописи курсируют между слободкой Потылихой, у Воробьевых гор, и Керенском, где служит Петерсон. Ответ не мог доставить Вам тотчас же, пишет Федоров, дождь, грязь и холод мешают мне быть в Москве, откуда только и можно отправить письмо. Работа над "Запиской" затягивается, Достоевский умирает. Черновик "Записки" Петерсон показывает Толстому. Тот идет в Музей, проходит в каталожную, говорит: "а я знаю Петерсона!" Так и познакомились. Отныне он постоянный гость в каморке Федорова в Молочном переулке. В дневнике 84 г. Толстой записывает: "Я сейчас перечел среднюю и новую историю... Я прочел и долго не мог очнуться от тоски, Убийства, мучения, обманы, грабежи, прелюбодеяния, и больше ничего. Говорят — нужно, чтобы человек, знал, откуда он вышел. Да разве каждый из нас вышел оттуда? То, откуда я и каждый из нас вышел с своим миросозерцанием, того нет в этой истории. И учить тому меня нечего. Так же как я ношу в себе все физические черты всех моих предков, так я ношу в себе всю ту работу мысли (настоящую историю) всех моих предков". Здесь мы слышим голос Федорова. Теперь Толстой "незаметно для него" согласовывает с Федоровым свои тексты, а тот продолжает работу над "Запиской": если она не убеждает Толстого, она никуда не годится. Действие перемещается в Воронеж, где теперь служит Петерсон и куда часто наезжает Федоров; местная газета "Дон" публикует письмо Достоевского Петерсону. Потом в Асхабад. Осенью 1899 года Федоров, ему 70 лет, и Петерсон совершают паломничество на Памир, колыбель человечества, к могиле Праотца; где точно известно, что говорил, и чего не говорил Заратуштра. Часть пути они преодолевают на верблюдах. Здесь Федоров диктует известное письмо В.А.Кожевникову с обратным адресом: "у подошвы Парапомиза, на рубеже Ирана и Турана".

После смерти Федорова Кожевников и Петерсон издают, в г.Верном, так и не оконченную "Записку" тиражом 480 экземпляров; один из них, испещренный пометками, видели у Платонова. В 1921 г. в знаменитой воронежской кофейне "Жан" (у Жана можно было пообедать со своим хлебом) в дальней комнате с окнами во двор, Платонов, он похож на молодого Достоевского, читает доклад об электрификации, в докладе звучат федоровские тексты.

Федоров отменил "закон" борьбы и первые три заповеди (они запрещают других богов, кроме Саваофа), как сеющие вражду. Платонов утвердил отмену ("Карл Маркс глядел со стен, как чуждый Саваоф"), а заповеди с четвертой по десятую заменил на одну: "Нельзя предпринимать ничего без предварительного утверждения своего намерения в другом человеке. Другой человек незаметно для него разрешает нам или нет новый поступок", завершив написание "настоящей истории"; "другой человек" это и все умершие; и неродившиеся. Теперь Толстой и Федоров не противоречат, а дополняют друг друга.