46. Миф о 1937 г. как апогее террора

В массовом сознании сложился стереотип о 1937 г. как апогее сталинского террора. Дата приобрела нарицательный смысл, к ней зачастую апеллируют в назидательных целях, предостерегая власти от авторитарных устремлений: «Опять вернемся к тридцать седьмому году». А между тем репрессивная волна 1937 г. уступала по своим масштабам иным периодам активной карательной политики, таким как коллективизация или депортация народов. Она имела вполне определенную адресную направленность на высшую партийную прослойку и сравнительно в меньшей степени касалась народных масс.

Американский политолог и историк, бывший атташе посольства США в Москве Р. Такер определяет террор 1936–1938 гг. как «величайшее преступление XX века»[160]. Но почему была избрана превосходная степень оценок? Число жертв коллективизации было в 10, а Гражданской войны – примерно в 30 раз больше. Очевидно, американского исследователя смущали не столько масштабы репрессий, сколько соотносящаяся с ними идеологическая трансформация режима. Сталин, признается Р. Такер, «предусматривал возникновение великого и могучего советского русского государства»[161]. Историографические штампы оборачиваются русофобией и страхом Запада перед реанимацией «русской угрозы».

О мифотворческой парадигме 1937 г. рассуждал в преамбуле «Архипелага ГУЛАГ» А. И. Солженицын: «Когда… бранят произвол культа, то упираются все снова и снова в настрявшие 37-й – 38-й годы. И так это начинает запоминаться, как будто ни ДО не сажали, ни ПОСЛЕ, а только вот в 37-ом – 38-м. <…> поток 37-го – 38-го ни единственным не был, ни даже главным, а только может быть – одним из трех самых больших потоков. ДО него был поток 29-го – 30-го годов, с добрую Обь, протолкнувший в тундру и тайгу миллиончиков пятнадцать мужиков (а как бы и не поболе). Но мужики – народ бессловесный, бесписьменный, ни жалоб не написали, ни мемуаров. <…> И ПОСЛЕ был поток 44-го – 46-го годов, с добрый Енисей: гнали <…> целые нации и еще миллионы и миллионы – побывавших <…> в плену. <…> Но и в этом потоке народ был больше простой и мемуаров не написал. А поток 37-го года прихватил и понес на Архипелаг также и людей с положением, людей с партийным прошлым, людей с образованием <…> и сколькие с пером! – и все теперь вместе пишут, говорят, вспоминают: тридцать седьмой! Волга народного горя!»[162]

Впоследствии обличение сталинских репрессий в значительной мере мотивировалось ностальгией поколения «детей Арбата» по утраченному привилегированному статусу. В результате отпрыски ряда видных большевиков подались в диссиденты. Наименование «дети Арбата» стало нарицательным для обозначения отстраненной в 1930-е гг. от партийных верхов отцов-номенклатурщиков золотой молодежи[163].

«Свои убивали своих», – сформулировала парадокс «большого террора» бывшая диссидентка, а впоследствии эмигрантка Р. Д. Орлова[164]. Одним из первых стал рассматривать сталинские партийные чистки в качестве исторического возмездия известный разоблачитель провокаторства в революционной среде эмигрант В. Л. Бурцев. Идентифицируя большевиков как изменников делу революции, он в 1938 г. писал: «Историческая Немезида карала их за то, что они делали в 1917–1918 гг. и позднее… Невероятно, чтобы они были иностранными шпионами из-за денег. Но они, несомненно, всегда были двурушниками и предателями – и до революции, и в 1917 г., и позднее, когда боролись за власть со Сталиным… Не были ли такими же агентами… Ленин, Парвус, Раковский, Ганецкий и другие тогдашние ответственные большевики?» Сталин же, по оценке Бурцева, по отношению к представителям «старой ленинской гвардии» «не проявил никакого особенного зверства, какого бы все большевики, в том числе и сами ныне казненные, не делали раньше». Сталин «решился расправиться с бывшими своими товарищами», поскольку «чувствует, что в борьбе с Ягодами он найдет оправдание и сочувствие у исстрадавшихся народных масс. В России… с искренней безграничной радостью встречали известия о казнях большевиков[165]». Еще на рубеже 1950–1960-х гг. в среде консервативно ориентированной части интеллигенции 1937 г. оценивался как «великий праздник» – «праздник исторического возмездия».

Сказывался синдром победителей. Придя к власти, бывшие соратники переключились на борьбу друг с другом. Самоистребление революционеров по сценарию Французской революции представало как явление закономерное и универсальное.