В каждом революционере прячется жандарм?

Ленинцы пришли к власти с обещанием раздавить классового врага. Вероятно, до того, как они взяли Зимний дворец, это носило теоретический характер. Но дела не заставили себя ждать. С невероятной быстротой обнаружилась готовность пустить в ход силу.

На заседании ЦК Ленин недовольно заметил:

– Большевики часто чересчур добродушны. Мы должны применить силу.

Через десять дней после Октябрьской революции в «Известиях ЦИК» появилась статья «Террор и гражданская война».

В ней говорилось об обострении классовой борьбы, продолжением чего станет гражданская война: «Странны, если не сказать более, требования лиц, сидящих между двух стульев, о прекращении террора, о восстановлении гражданских свобод».

Гражданская война не пугала.

«Был американский журналист, – записала в дневнике Александр Коллонтай. – Спрашивал: неужели я сторонница гражданской войны? Ответила ему напоминанием о лютой, жестокой, кровавой, беспощадной гражданской войне на его родине в 1862 году между северными, прогрессивными, и южными – хозяйственно-реакционными штатами. В глазах нынешних американцев «разбойники» того времени – истые «национальные герои». Слушал, но, кажется, аналогия его не убедила».

14 ноября Ленин выступал на заседании Петербургского комитета партии:

– Когда нам необходимо арестовывать – мы будем… Когда кричали об арестах, то тверской мужичок пришел и сказал: «всех их арестуйте». Вот это я понимаю. Вот он имеет понимание, что такое диктатура пролетариата.

На третьем съезде Советов Ленин объявил:

– Ни один еще вопрос классовой борьбы не решался в истории иначе, как насилием. Насилие, когда оно происходит со стороны трудящихся, эксплуатируемых масс против эксплуататоров, – да, мы за такое насилие!

Наверное, в тот момент он еще плохо понимал, какому насилию открывает дорогу. Но угрозы просто не сходят с его языка.

22 ноября Ленин подписал декрет № 1 о суде, который отменял все старые законы и разгонял старый суд. Готовили его под руководством латышского революционера Петра Ивановича Стучки, который окончил юридический факультет Петербургского университета и до первого ареста работал помощником присяжного поверенного.

«Наш проект декрета, – вспоминал Стучка, – встретил во Владимире Ильиче восторженного сторонника. Суть декрета заключалась в двух положениях: 1) разогнать старый суд и 2) отменить все старые законы».

Заодно отменили институт судебных следователей, прокурорского надзора и адвокатуру. 8-я статья декрета учреждала «рабочие и крестьянские революционные трибуналы» – «для борьбы против контрреволюционных сил в видах принятия мер ограждения от них революции и ее завоеваний, а равно для решения дел о борьбе с мародерством и хищничеством, саботажем и прочими злоупотреблениями торговцев, промышленников, чиновников и прочих лиц».

В написанном Петром Стучкой же «Руководстве для устройства революционных трибуналов» говорилось: «В своих решениях революционные трибуналы свободны в выборе средств и мер борьбы с нарушителями революционного порядка».

Страна вступила в эпоху беззакония – в прямом и переносном смысле.

«18 ноября, – пометила в дневнике Зинаида Гиппиус, – в Интимном театре, на благотворительном концерте, исполнялся романс Рахманинова на (старые) слова Мережковского «Христос Воскрес». Матросу из публики не понравился смысл слов (Христос зарыдал бы, увидев землю в крови ненависти наших дней). Ну, матрос и пальнул в певца, чуть не убил».

Большевики исходили из того, что правосудие должно служить пролетарскому государству. Нормы права не имеют значения, тут чистая политика. Большевистская власть не правосудие осуществляет, а устраняет политических врагов. Трибуналы руководствовались революционным чутьем и социалистическим правосознанием. Если председатель трибунала считал, что перед ним преступник, значит, так и есть.

Поздно вечером 28 ноября Совнарком принял предложенный Лениным проект декрета «об аресте виднейших членов центрального комитета партии врагов народа». Имелась в виду партия конституционных демократов, кадетов, считавшая правильным для России мирный путь эволюции.

«Вне закона, – вспоминал лидер эсеров Виктор Михайлович Чернов, – были объявлены кадеты, – почтенная и солидная, никакой опасностью захватчикам власти не грозившая партия адвокатов и профессоров».

На этом же заседании большевистского правительства было заявлено: «Идет открытая Гражданская война».

«Члены руководящих учреждений партии кадетов, как партии врагов народа, – говорилось в подписанном Лениным декрете, – подлежат аресту и преданию суду революционных трибуналов. На местные Советы возлагается обязательство особого надзора за партией кадетов ввиду ее связи с корниловско-калединской гражданской войной против революции…»

При обсуждении в ВЦИК против декрета возражали эсеры, левые и правые, и меньшевики. Но ВЦИК одобрил декрет 150 голосами против 98.

Для того чтобы угрозы стали реальностью, не хватало только универсального инструмента для борьбы со всеми, кого назовут врагами. Он не замедлил появиться. 6 декабря 1917 года вечером Совнарком обсуждал вопрос «О возможности забастовки служащих в правительственных учреждениях во всероссийском масштабе».

Записали в постановлении: «Поручить т. Дзержинскому составить особую комиссию для выяснения возможности борьбы с такой забастовкой путем самых энергичных революционных мер, для выяснения способов подавления злостного саботажа. К завтрашнему заседанию представить списки членов этой комиссии и меры борьбы с саботажем».

Создать карательное ведомство? Даже среди активных большевиков не всякий взялся бы за такую задачу. Это эсеры легко брались за оружие, занимались террором, убивали министров и жандармов. Феликс Эдмундович от такого поручения не отказался.

Дзержинский и по сей день остается демонической фигурой, окутанной множеством мифов и слухов. В чем только его не подозревают! Даже в инцесте, запрещенной любви к самым близким родственникам.

Феликс Эдмундович родился 30 августа 1877 года в имении Дзержиново Ошмянского уезда Виленской губернии (ныне это Столбцовский район Минской области) в семье мелкопоместного дворянина. У его матери Хелены было восемь детей – Альдона, Станислав, Казимир, Ядвига, Игнатий, Владислав, Феликс, Ванда. Восемь детей и свои тайны.

Говорят, будто юный Феликс безумно влюбился в сестру Ванду, а девочка не отвечала ему взаимностью. Охваченный безумной ревностью, Феликс, страстный и импульсивный от рождения, застрелил ее из отцовского ружья. Есть и другая, не менее ужасная версия смерти девочки. Однажды братья

Феликс и Станислав решили пострелять по мишени. Вдруг на линии огня появилась сестренка Ванда… Ей было всего 14 лет. Чья именно пуля ее убила – Феликса или Станислава – осталось неизвестным.

Вот что точно известно, так это трагическая история Станислава Дзержинского. Он работал в банке, и в семнадцатом году его убили. Феликс Дзержинский, побывав в родных местах, писал о судьбе брата: «Бедный Стась пал жертвой трусости других. Ему давали на сохранение деньги. Грабители знали об этом, знали также, что у него есть оружие и собака и что он отбил бы всякое открытое нападение. Но они обманули его. Они попросились, чтобы он предоставил им ужин и ночлег, и убили его. Им не удалось ничего украсть, так как служанка выскочила в окно и ее брат пришел на помощь».

Дзержинский выкопал коробку с семейными ценностями, спрятанную старшей сестрой Альдоной, но оставить их у себя не решился, сдал в банк и вернулся в Петроград, чтобы принять участие в Октябрьской революции.

Теперь подозревают, что и к Альдоне Дзержинской Феликс относился подозрительно нежно, о чем вроде как свидетельствуют его письма, заботливо хранимые в партийном архиве. Старшая сестра была его наперсницей все предреволюционные годы, когда его сажали то в одну тюрьму, то в другую. Вот одно из таких посланий, адресованных Альдоне: «Я хотел бы увидеть тебя, и, может быть, лишь тогда ты почувствовала бы, что я остался таким же, каким был в те времена, когда я был тебе близок не только по крови…»

Впрочем, этим словам есть иное объяснение. Альдона, как старшая из детей, раньше всех стала самостоятельной, вышла замуж и заботилась о Феликсе, когда он находился в заключении. И близки брат с сестрой были не в интимном смысле, а в духовном.

Это письмо Дзержинский отправил сестре уже в роли председателя ВЧК, наводившего страх на всю Россию:

«Я остался таким же, каким и был, хотя для многих нет имени страшнее моего. И я чувствую, что ты не можешь примириться с мыслью, что я – это я – и не можешь меня понять, зная меня в прошлом…

Ты видишь лишь то, что доходит до тебя, быть может, в сгущенных красках. Ты свидетель и жертва молоха войны, а теперь разрухи. Из-под твоих ног ускользает почва, на которой ты жила. Я же – вечный скиталец – нахожусь в гуще перемен и создания новой жизни. Ты обращаешься своей мыслью и душой к прошлому. Я вижу будущее и хочу и должен сам быть участником его создания…»

Это письмо-оправдание. Руководитель карательного ведомства пытался объяснить сестре, почему он так жесток. И в самом деле: как идеалист и романтик, ненавидевший жандармов, провокаторов, фабрикацию дел, неоправданно суровые приговоры, пытки, тюрьмы, смертную казнь, – как такой человек мог стать председателем ВЧК?

Как понять характер этого человека: учился в гимназии, но бросил, работу искать не стал, вступил в социал-демократический кружок, потом в партию и до 1917 года ничем, кроме революционной деятельности, не занимался? Был такой милый мальчик с тонкими чертами лица, натура открытая и благородная. Из хорошей дворянской семьи, очень любил своих братьев и сестер. И вдруг этот милый мальчик превращается в палача, которого ненавидит половина России.

Феликс учился в гимназии, но учебу не закончил. И на работу устраиваться не стал. В 18 лет вступил в социал-демократический кружок, затем в партию «Социал-демократия Королевства Польского и Литвы». С этого момента и до семнадцатого года Дзержинский занимается только одной партийной работой. Профессиональный революционер – так это тогда называлось. Для него существовала лишь революция, одна только революция и ничего, кроме революции.

С того момента, как в 17 лет он пришел в революционную деятельность, на свободе он почти не был. Шесть лет провел на каторге и пять в ссылке. Иногда в кандалах. Иногда в одиночке. Иногда в лазарете. Жандармы предлагали ему свободу в обмен на сотрудничество. Отказывался. Готов был к худшему. Явно не отрекся бы от своей веры и перед эшафотом.

«Как я хотел бы, чтобы меня никто не любил, – писал экзальтированный юноша Альдоне Дзержинской, – чтобы моя гибель ни в ком не вызвала боли; тогда я мог бы полностью распоряжаться самим собой…»

Его единомышленников пороли розгами, приговаривали к смертной казни и вешали. Они умирали от туберкулеза или в порыве отчаяния кончали жизнь самоубийством. Разве мог он об этом забыть? Или простить палачей.

«В ночной тиши я отчетливо слышу, как пилят, обтесывают доски, – записывал он в дневнике 7 мая 1908 года. – «Это готовят виселицу», – мелькает в голове. Я ложусь, натягиваю одеяло на голову. Это уже не помогает. Сегодня кто-нибудь будет повешен. Он знает об этом. К нему приходят, набрасываются на него, вяжут, затыкают ему рот, чтобы не кричал. А может быть, он не сопротивляется, позволяет связать себе руки и надеть рубаху смерти. И ведут его и смотрят, как его хватает палач, смотрят на его предсмертные судороги и, может быть, циническими словами провожают его, когда зарывают труп, как зарывают падаль…»

Он полагал, что нет оснований быть снисходительным к тем, кто держал его и его единомышленников на каторге. Тем более в годы Гражданской войны. В борьбе не на жизнь, а на смерть он не считал себя связанным какими-то нормами морали. Это одна из причин, объясняющих, почему на посту главы ведомства госбезопасности Дзержинский был жесток и беспощаден.

Он сидел бы в тюрьмах вечно, но его, как и других политических заключенных, освободила Февральская революция. 18 марта 1917 года он писал жене из Москвы:

«Уже несколько дней я отдыхаю почти в деревне, в Сокольниках, так как впечатления и горячка первых дней свободы и революции были слишком сильны, и мои нервы, ослабленные столькими годами тюремной тишины, не выдержали возложенной на них нагрузки.

Я немного захворал, но сейчас, после нескольких дней отдыха в постели, лихорадка совершенно прошла, и я чувствую себя вполне хорошо. Врач также не нашел ничего опасного, и, вероятно, не позже чем через неделю я вернусь опять к жизни…»

Дзержинский участвовал в историческом заседании ЦК партии большевиков 10 октября 1917 года в Петрограде, где было принято решение о подготовке вооруженного восстания. Именно в тот день он предложил «создать для политического руководства на ближайшее время Политическое бюро из членов ЦК». Предложение Дзержинского понравилось: политбюро существовало до августа 1991 года. А в декабре Дзержинский получает свое главное задание – сформировать и возглавить ВЧК.

Почему выбрали именно его?

Наверное, исходили из того, что он человек надежный, неподкупный, равнодушный к материальным благам. Его считали аскетом, поражались его целеустремленности и принципиальности. При всей его порывистости и эмоциональности он старался обуздывать свою натуру. После побега из ссылки записал в дневнике: «Жизнь такова, что требует, чтобы мы преодолели наши чувства и подчинили их холодному рассудку».

Был у него очевидный интерес к следственной работе и испепеляющая ненависть к предателям. В тюремной камере пометил в дневнике: «Все сидящие рядом со мной попались из-за предательства… Шпионов действительно много. Здесь так часто сменяют товарищей по камере (редко кто сидит один, большинство сидит по два человека, а есть камеры, в которых сидят по трое и больше), что цель этого становится очевидной: дать возможность неразоблаченным шпикам узнать как можно больше. Несколько дней тому назад я увидел в окно бесспорно уличенного в провокации на прогулке с вновь прибывшим из провинции. Я крикнул в окно: «Товарищ! Гуляющий с тобой – известный мерзавец, провокатор!»

Еще в дореволюционные годы Дзержинскому товарищи по партии доверяли выявлять среди большевиков провокаторов, внедренных полицией. Он вел следствие методично и почти профессионально.

«На третий или четвертый день после Февральской революции на трибуну пробрался исхудалый, бледный человек, – вспоминал Вацлав Сольский, член Минского Совета рабочих и солдатских депутатов. – На нем под изношенным пиджаком была нательная рубашка с черными полосами. Он сказал: «Моя фамилия Дзержинский. Я только что из тюрьмы»…

Дзержинский говорил, что для революционера не существует вообще объективной честности: революция исключает всякий объективизм. То, что в одних условиях считается честным – нечестно в других, а для революционеров честно только то, что ведет к цели».

При этом после революции большевики, исполняя свое старое обещание, дважды отменяли смертную казнь. И оба раза ненадолго: с 28 декабря 1917 по 21 февраля 1918 года, то есть на два месяца, и с 17 января по 11 мая 1920 года, то есть на четыре месяца.

«Как только стали они у власти, с первого же дня, объявив об отмене смертной казни, они начали убивать, – писал в июле 1918 года лидер меньшевиков Юлий Мартов. – Кровь родит кровь. Политический террор, введенный с октября большевиками, насытил кровавыми испарениями воздух русских полей. Гражданская война все больше ожесточается, все больше дичают в ней и звереют люди… Там, где власть большевиков свергают народные массы или вооруженные силы, к большевикам начинают применять тот же террор, какой они применяют к своим врагам».

Соратники и подчиненные Ленина по всей стране охотно ставили к стенке «врагов народа и революции». Может быть, дело в личностях? Может быть, прав француз Гюстав Флобер, сказавший, что «в каждом революционере прячется жандарм»? Феликса Эдмундовича Дзержинского называли святым убийцей.

«Это был фанатик, – вспоминал философ Николай Бердяев. – Он производил впечатление человека одержимого. В нем было что-то жуткое. В прошлом он хотел стать католическим монахом, и свою фанатическую веру он перенес на коммунизм».