Объявим войну разрушителям! 1825 г

Если дела еще какое-то время пойдут таким образом, то скоро во Франции не останется других национальных памятников, кроме тех, что содержатся в «Живописных путешествиях по старой Франции», где соперничают в изяществе, воображении и поэзии карандаш Тейлора и перо Ш. Нодье¹, имя которого да будет позволено нам произнести с восхищением, хотя он порой произносил наше с дружбой.

Пришло время, когда никто уже больше не может хранить молчание. Всеобщий вопль должен призвать, наконец, новую Францию на помощь старой. Все виды надругательства, деградации и разрушения разом угрожают тому малому, что остается нам от тех восхитительных памятников Средневековья, в которых запечатлелась старая национальная слава и которые неразрывно связаны как с памятью о королях, так и с традициями народа. Между тем как огромные средства тратятся на возведение каких-то убогих сооружений, которые имеют смешную претензию быть греческими или римскими, но не являются ни теми, ни другими, иные восхитительные и оригинальные здания рушатся так, что об этом даже не соблаговолят осведомиться, и, однако, единственная их вина состоит в том, что они французские по происхождению, истории и цели. В Блуа государственный замок служит казармой, и прекрасная восьмиугольная башня Екатерины Медичи обваливается, погребенная под каркасом кавалерийской казармы. В Орлеане только что исчезли последние следы стен, которые защищала Жанна. В Париже мы знаем, что сделали со старыми башнями Венсенского замка², которые составляли такой великолепный ансамбль с донжоном. Аббатство Сорбонны, такое изысканное, с таким орнаментом, рушится сейчас под ударами молотов. На прекрасной романской церкви Сен-Жермен-де-Пре, с которой Генрих IV наблюдал за Парижем, было три единственных в своем роде шпиля, украшавших силуэт столицы. Два из них угрожали обрушиться. Нужно было их укрепить или снести; решили, что легче снести. Затем, чтобы соединить насколько возможно, этот почтенный памятник с дурным портиком в стиле Людовика XIII, который загораживал портал, реставраторы заменили некоторые из старинных часовен маленькими бонбоньерками с коринфскими капителями в стиле бонбоньерок Сен-Сюльпис; и выкрасили остальное в прекрасный канареечно-желтый цвет. Готическому собору в Отене был нанесен такой же ущерб.

Когда мы проезжали через Лион два месяца назад, в августе 1825 года, прекрасный цвет, который века придали собору примасов Галлии³, также исчезал под слоем розовой краски. Еще мы видели, как разрушают рядом с Лионом знаменитый замок де Л’Арбрель. Я ошибаюсь, владелец сохранил одну из башен, он сдает ее общине, она служит тюрьмой. Крозет, маленький исторический городок в Форезе, разрушается вместе с усадьбой д’Айекур, господским домом, в котором родился Турвиль, и памятниками, которые украшали Нюрнберг. В Невере две церкви одиннадцатого века служат конюшней. Там была и третья, того же времени. Мы ее не видели; когда мы там проезжали, она уже была стерта с лица земли. Мы полюбовались у двери хижины лишь двумя романскими капителями, свидетельствовавшими о красоте здания, от которого остались только они. В Мориаке разрушили старинную церковь. В Суассоне позволяют обваливаться великолепному монастырю Сен-Жан и двум его столь легким и столь оригинальным шпилям. Каменотес выбирает материалы в этих прекрасных руинах. То же безразличие проявляется по отношению к очаровательной церкви Брена, снесенный свод которой позволяет дождю проливаться на королевские могилы, которые находятся там.

В Шарите-сюр-Луар, рядом с Буржем, некогда стояла романская церковь⁴, которая своими размерами и богатством архитектуры могла бы поспорить с самыми знаменитыми соборами Европы; но она наполовину разрушена. Она опадает камень за камнем, столь же безвестная, как восточные пагоды в песчаных пустынях. В день там проходит шесть дилижансов. Мы посетили Шамбор, эту Альгамбру Франции⁵. Он уже колеблется, разрушенный небесными водами, которые просачиваются сквозь мягкий камень его лишенных свинца крыш. Мы со скорбью заявляем: если срочно об этом не позаботиться, пройдет совсем немного лет, и подписка на возвращение наследия, которая, безусловно, заслуживала того, чтобы стать национальной, и которая вернула шедевр Приматиччо стране, будет бесполезна; и останется ничтожно мало от здания прекрасного, как дворцы фей, и огромного, как дворцы королей.

Нам сказали, что англичане за триста франков купили право забрать все, что им понравится, из развалин восхитительного аббатства Жюмьеж. Таким образом, у нас повторяются осквернения лорда Элджина⁶, и мы извлекаем из них прибыль. Турки продавали только греческие памятники; мы делаем лучше, мы продаем наши. Утверждают еще, что такой красивый монастырь, как Сен-Вандрий, был распродан по частям, я уж не знаю, каким невежественным и алчным владельцем, который видел в памятнике только каменоломню. Proh pudor![16] В то самое время, когда мы пишем эти строки, в Париже, в том самом месте, где расположена Школа изящных искусств, деревянная лестница, которую украсили резьбой великолепные художники четырнадцатого века, служит лесенкой для каменщиков; восхитительные столярные изделия ренессанса, некоторые из которых еще и расписаны, покрыты позолотой и гербами, деревянные обшивки стен, двери, вырезанные столь тонко и изящно, украшающие замок Ане, разбиты, сорваны, свалены в кучи на полу, на чердаке, вплоть до самой прихожей субъекта, имеющего наглость именовать себя архитектором Школы изящных искусств и в своей непроходимой тупости ходящего прямо по ним каждый день⁷. В то время как мы ходим в такую даль и платим так дорого за украшения наших музеев!

Было бы, в конце концов, еще не поздно положить конец этим беспорядкам, к которым мы привлекаем внимание страны. Хотя и разоренная революционными опустошениями, меркантильными спекулянтами и особенно реставраторами-классиками, Франция еще богата французскими памятниками. Нужно остановить молот, обезображивающий лицо страны. Достаточно одного закона; пусть его примут. Какими бы ни были права собственности, нельзя позволять продавать величественные исторические здания этим бесчестным спекулянтам, которых их личная выгода ослепляет и заставляет забыть о чести; жалкие и глупые людишки, которые даже не сознают, что они варвары! У всякого здания есть две стороны: его применение и его красота. Его применение принадлежит владельцу, его красота – всем; а, следовательно, разрушить его – означает превысить свои права. За нашими памятниками должен осуществляться действенный надзор. С небольшими жертвами мы спасли бы сооружения, которые независимо от всего остального представляют огромные капиталы. Одна только церковь Бру, построенная в конце пятнадцатого века, стоила двадцать четыре миллиона, в то время, когда дневная оплата рабочего составляла два су. Сегодня это было бы более пятидесяти миллионов. Понадобится не более трех дней и трехсот франков, чтобы ее снести.

А затем нами бы овладело похвальное сожаление, мы захотели бы восстановить эти изумительные здания, но мы не смогли бы этого сделать. Мы не обладаем больше гением тех веков. Индустрия заменила искусство.

Завершим здесь эти заметки; к тому же эта тема потребовала бы целой книги. Тот, кто пишет эти строки, часто возвращается к этому предмету, кстати и некстати; и как тот древний римлянин, который говорил всегда «hoc censeo, et delendam esse Carthaginem»,[17] автор этих заметок без конца будет повторять: я так думаю, и не надо разрушать Францию.

1832 г.

Нужно сказать, и сказать громко, разрушение старой Франции, против которого мы много раз выступали во время Реставрации, продолжается с еще большим неистовством и варварством, чем когда-либо. Со времени Июльской революции мы получили в изобилии вместе с демократией также невежество и грубость. Во многих местах местная власть, муниципальное влияние, общинное попечительство перешло от дворян, которые не умели писать, к крестьянам, которые не умеют читать. Мы опустились на ступень ниже. Эти добрые люди еще учатся грамоте, но уже вершат власть. Административные ошибки, естественные для системы Марли⁸, которую называют централизацией, административные ошибки сегодня, как и всегда, идут от мэра к супрефекту, от супрефекта к префекту, от префекта к министру. Только они более важные.

Наше намерение состоит в том, чтобы рассмотреть здесь лишь одну из бесчисленных форм, которая проявляется на глазах у восторженной страны. Мы хотим говорить только об административной ошибке в вопросе о памятниках, и мы лишь слегка коснемся этой темы, которую не исчерпать и в двадцати пяти томах ин-фолио.

Мы утверждаем, что в настоящее время во Франции есть только один город и ни одного главного города округа, ни одного главного города кантона, где не задумывается, не начинается или не заканчивается разрушение какого-нибудь национального исторического памятника, либо центральной властью, либо местной, с согласия центральной, либо частными лицами на глазах и при попустительстве местной власти.

Мы высказываем это с глубокой убежденностью в нашей правоте, и мы взываем к совести каждого, кто когда-либо путешествовал в любой точке Франции в качестве художника или антиквара. Каждый день с камнем, на котором оно было написано, уходит какое-нибудь старое воспоминание Франции. Каждый день мы разбиваем какую-нибудь букву почтенной книги традиции. И вскоре, когда разрушение всех этих руин будет завершено, нам останется только воскликнуть вместе с троянцем, который, по крайней мере, уносил с собой своих богов:

…fuit Ilium et ingens

Gloria![18]

В подтверждение того, что мы только что сказали, да будет позволено тому, кто пишет эти строки, процитировать среди кучи документов, которые он мог бы предъявить, отрывок из полученного им письма. Хотя лично он не знает пославшего его, но это, как свидетельствует его письмо, человек обладающий вкусом и благородный; и автор благодарен за то, что он к нему обратился. Он всегда готов выслушать любого, кто укажет ему на несправедливость или вредную глупость. Он лишь сожалеет, что его голос не имеет большего авторитета и воздействия. Таким образом, пусть прочтут это письмо и подумают, читая его, что факт, о котором в нем говорится, не единичный, а один из тысячи эпизодов огромного повсеместного действа, последовательного и непрерывного разрушения всех памятников старой Франции.

Шарлевиль, 14 февраля 1832 г.

«Месье,

В прошлом сентябре я совершил путешествие в Лаон (Эна), мой родной край. Вот уже много лет, как я покинул его; поэтому, как только я приехал, моей первой заботой было прогуляться по городу… В тот момент, когда я пришел на площадь дю Бур и поднял глаза на старую башню Людовика Заморского, каково же было мое удивление при виде ее стен, со всех сторон обложенных приставными лестницами, находящихся там рычагов и всевозможных инструментов разрушения! Признаюсь, этот вид причинил мне боль. Я пытался догадаться, к чему эти лестницы и эти кирки, когда мимо проходил г-н Т., человек простой и образованный, исполненный вкуса к литературе и большой друг всего, что касается наук и искусств. Я поделился с ним горестным впечатлением, которое произвело на меня разрушение этого старого памятника. Г-н Т., который его разделял, сообщил мне, что, оставшись единственным из членов бывшего муниципального совета, он один сражался против акта, свидетелями которого мы были в тот момент; и что, несмотря на все усилия, он ничего не смог добиться. Доводы, слова, ничто не имело успеха. Новые советники в большинстве своем объединились против него и одолели его. Г-на Т. даже обвинили в карлизме, из-за того что он так близко принял к сердцу судьбу этой безобидной башни. Эти господа закричали, что данная башня напоминает только о феодальных временах, и за ее снос проголосовали единодушно. Более того, город предложил подрядчикам, которые взяли на себя исполнение этой задачи, сумму в несколько тысяч франков и сверх того материалы. Вот цена убийства, так как это настоящее убийство! Г-н Т. указал мне на объявление о продаже с торгов, напечатанное на желтой бумаге. Наверху огромными заглавными буквами было написано: «СНОС БАШНИ ЛЮДОВИКА ЗАМОРСКОГО». Публика предупреждается и т. д.

Эта башня занимала пространство в несколько туазов⁹. Чтобы увеличить находящийся по соседству рынок, если в этом состояла поставленная задача, можно было пожертвовать частным домом, цена которого, быть может, не превосходила суммы, предложенной подрядчикам. Мне грустно говорить, что, к стыду жителей Лаона, их город обладал редким памятником, памятником королей второй династии; сегодня из них не осталось больше ни одного. Памятник Людовику IV был последним. После подобного акта вандализма, через несколько дней мы без удивления узнаем, что они разрушили свой прекрасный собор одиннадцатого века, чтобы построить рынок зерна».[19]

Можно предвидеть немало серьезных размышлений перед лицом таких фактов.

И прежде всего не великолепная ли это комедия? Вы представляете себе этих десять или двенадцать муниципальных советников, ставящих на обсуждение вопрос о великом разрушении башни Людовика Заморского? Вот они все, собравшиеся в круг и, вероятно, сидящие прямо на столе, скрестив по-турецки ноги в домашних туфлях без задника. Послушайте их. Речь идет об увеличении капустной грядки и о разрушении феодального памятника. Вот они вспоминают, что они читали в пятнадцать лет, когда сельский учитель из их деревни давал им «Constitutionnel»¹⁰, – этим ограничиваются их познания об истории отечества. Они устраивают складчину. Основания сыплются как из рога изобилия. Один обвиняет феодализм и настаивает на этом; другой ссылается на десятину; еще один – на барщину; следующий – на крепостных, которые колотили по воде во рву, чтобы заставить замолчать лягушек; пятый – на право первой ночи; шестой – на нескончаемых священников и дворян; следующий – на ужасы Варфоломеевской ночи; следующий, вероятно, адвокат, – на иезуитов; потом то, потом это, потом опять то и это; и все сказано, башня Людовика Заморского приговорена.

Вы представляете себе, среди гротескного синедриона, положение этого бедного человека, единственного представителя науки, искусства, вкуса, истории? Заметили угнетенное положение этого парии? Вы слышите, как он отваживается произнести несколько робких слов в защиту досточтимого памятника? И вы видите, как на него надвигается гроза? Вот он сгибается под потоками брани. Вот его со всех сторон обзывают карлистом¹¹. Что на это ответить? С этим покончено. Дело сделано. Вопрос о сносе «памятника времен варварства» решен окончательно, за него проголосовали с воодушевлением, и вы слышите «ура» бравых муниципальных советников Лаона, приступом взявших башню Людовика Заморского.

Вы полагаете, что Рабле или Хогарт когда-нибудь смогли бы где-то найти более смешные лица, более шутовские профили, более потешные силуэты, чтобы набросать их углем на стенах кабачка или страницах «Батрахомиомахии»¹²?

Да, смейтесь. Но, пока эти безукоризненно честные люди гоготали, каркали и постановляли, старая башня, столь долгое время остававшаяся несокрушимой, чувствовала, как дрожит ее фундамент. И вот внезапно из окон дверей, бойниц, амбразур, слуховых окошек, водосточных труб, отовсюду, как трупные черви, полезли разрушители. Она извергает каменщиков. Эти клопы кусают ее. Эта нечисть ее уничтожает. Бедная башня начинает рушиться камень за камнем; ее скульптуры разбиваются о мостовую; она забрасывает дома своими обломками; ее чрево вскрывается; ее контуры искажаются, и бесполезный буржуа, который проходит рядом, не слишком хорошо зная, что с ней делают, удивляется, видя ее отягченной веревками, блоками и лестницами больше, чем когда-либо во время нападения англичан или бургундцев.

Таким образом, чтобы разрушить башню Людовика Заморского, почти современную римским башням Бибракса, чтобы сделать то, что не удалось ни таранам, ни баллистам, ни скорпионам, ни катапультам, ни топорам, ни долабрам, ни снарядам, ни бомбардам, ни фальконетам, ни кулевринам, ни железным ядрам из кузниц Крея, ни камням для бомбард из карьеров Перонны, ни пушке, ни зарядной каморе, ни буре, ни сече, ни огню человеческому, ни огню небесному¹³, достаточно было в девятнадцатом веке – о, чудесный прогресс! – гусиного пера, которым почти случайно пробежалось по листу бумаги какое-то полное ничтожество! Злого пера муниципального советника двадцатого разряда, пера, которое нескладно излагает идиотские мысли крестьянина! Незаметного пера сената лиллипутов! Пера, которое делает ошибки во французском языке! Пера, не владеющего орфографией! Пера, которое, несомненно, начертало больше крестиков, чем подписей внизу бессмысленных постановлений!

И башня была разрушена! И это было сделано! И город заплатил за это! У него украли его корону, а он заплатил вору!

Как назвать все эти вещи?

И мы повторим, чтобы об этом хорошенько подумали, что происшествие в Лаоне не единичное. В то время, когда мы пишем эти строки, во Франции нет ни одного места, где не происходило бы нечто подобное. В большей или меньшей степени, но это всегда и везде вандализм. Список разрушений неисчерпаем. Он начат нами и другими, более значительными писателями. Его было бы легко продолжить и невозможно завершить.

Мы только что видели подвиг муниципального совета. В других местах это мэр, который перемещает менгир, чтобы отметить границу общинного поля; епископ, который подчищает скребком и красит клеевой краской свой собор; префект, который разрушает аббатство четырнадцатого века, чтобы он не загораживал вид из окон его гостиной; артиллерист, который сносит монастырь 1460 года, чтобы удлинить полигон; заместитель, который делает из саркофага Теодеберта кормушку для свиней.

Мы могли бы привести имена. Мы сжалимся над ними. Мы их скроем.

Однако они не заслуживают пощады, этот кюре из Фекама, который разрушил амвон своей церкви на том основании, что эта неудобная глыба, вырезанная изумительным мастером пятнадцатого века, лишала прихожан счастья лицезреть его, кюре, во всем его великолепии, перед алтарем. Каменщик, исполнивший приказ этого святоши, построил себе из обломков замечательный домик, который можно увидеть в Фекаме. Какой стыд! Что стало с временами, когда священник был главным архитектором? Сейчас каменщик наставляет священника!

Нет ли также драгуна или гусара, который хочет сделать из церкви в Бру, из этого чуда, сеновал, и простодушно попросил на это разрешение у министра? Не соскоблили ли сверху донизу прекрасный собор в Анжере, когда молния ударила в черный и еще нетронутый шпиль и сожгла ее, как если бы молния обладала разумом и сочла за лучше уничтожить старую колокольню, чем позволить муниципальным советникам ее испортить! Не укоротил ли министр реставрации эти восхитительные башни в Весенне и эти прекрасные крепостные стены в Тулузе? Не было ли в Сент-Омере префекта, который на три четверти разрушил чудесные развалины Сен-Бертена под тем предлогом, что дал работу рабочим? Что за насмешка! Если вы столь посредственные администраторы, столь скудные умы, что при наличии дорог, которые надо мостить, каналов, которые надо прорыть, улиц, которые надо покрыть щебенкой, портов, которые надо очистить, земель, которые нужно вспахать, школ, которые нужно построить, не знаете, что делать со своими рабочими, по крайней мере, не приносите им в жертву наши национальные здания, разрушая их, не говорите, чтобы они добывали себе хлеб из этих камней. Лучше разделите этих рабочих на два отряда; пусть каждый из них копает большую яму, а затем засыпает ее землей другого. А потом заплатите им за эту работу. Вот это мысль. Я предпочитаю бесполезное вредному.

В Париже вандализм расцветает и развивается у нас на глазах. Вандализм – это архитектор. Вандализм удобно устраивается и наслаждается. Вандализм чествуют, ему аплодируют, его поощряют, им восхищаются, за ним ухаживают, его защищают, к нему прислушиваются, его субсидируют, избавляют от расходов, ему предоставляют гражданство. Вандализм – подрядчик работ, выполняемых по заказу и за счет правительства. Он скрытно обосновался в бюджете и потихоньку обгладывает его, как крыса свой сыр. И, разумеется, он прекрасно зарабатывает свои деньги. Каждый день он разрушает что-то из того немногого, что нам остается от восхитительного старого Парижа. Что я знаю? Вандализм покрасил клеевой краской Нотр-Дам, вандализм переделал башни Дворца правосудия, вандализм снес Сен-Маглуар, вандализм разрушил монастырь Якобинцев, вандализм ампутировал два из трех шпилей Сен-Жермен-де-Пре. Через несколько мгновений мы, быть может, поговорим о зданиях, которые он построил. У вандализма есть свои газеты, свои группы, свои школы, свои кафедры, своя публика, свои мотивы. Обыватели на стороне вандализма. Он хорошо упитан, снабжен доходом, раздут от гордости, почти ученый, традиционалист, хороший логик, сильный теоретик, веселый, могущественный, в случае надобности любезный, прекрасный оратор, исключительно довольный собой. Он строит из себя мецената. Он покровительствует молодым талантам. Он преподаватель. Он дает большие премии архитекторам. Он посылает учеников в Рим. Он носит расшитые одежды, шпагу на боку и французские штаны. Он член Института Франции. Он принят при дворе. Он пожимает руку королю и прогуливается с ним по улицам, шепча ему на ухо планы. Вы, должно быть, его встречали.

Иногда он становится владельцем и превращает чудесную башню Сен-Жак де ля Бушри в фабрику охотничьей дроби, безжалостно закрытую для любопытного археолога; и он делает из нефа Сен-Пьер-о-Беф магазин пустых бочек, из отеля де Санс – конюшню ломовых лошадей, из дома де ля Курон д’Ор – суконную фабрику, из часовни Клюни – типографию. Иногда он становится маляром и сносит Сен-Ландри, чтобы построить на месте этой простой и прекрасной церкви большой уродливый дом, который не удается сдать внаем. Иногда он становится секретарем суда и заваливает бумагами Святую капеллу, эту церковь, которая будет самым восхитительным украшением Парижа, когда он разрушит Нотр-Дам. Иногда он становится спекулянтом и в обесчещенном нефе Сен-Бенуа устраивает бурное представление, и какое представление! Какой позор! Святой, ученый и строгий монастырь бенедиктинцев превращается в не знаю какое дурное литературное место.

Во время реставрации он ни в чем себе не отказывал и совершенно очаровательно резвился, мы признаем это. Все помнят, как вандализм, бывший тогда также архитектором короля, поступил с собором в Реймсе. Г-н Витэ, человек честный, образованный и талантливый, уже сообщил об этом деле. Собор, как известно, сверху донизу украшен великолепными скульптурами, которые в изобилии расположены на нем со всех сторон. Во время коронации Карла X¹⁴ вандализм, будучи хорошим придворным, испугался, как бы камень случайно не сорвался со всех этих нависающих скульптур и не упал не к месту на короля, когда он будет проходить мимо; и он в течение трех долгих месяцев безжалостно очищал ударами кувалды старинную церковь! Тот, кто пишет эти строки, сохранил у себя прекрасную голову Христа, любопытный обломок этой расправы.

С июля месяца совершили еще одну расправу, которая может служить парой к той, это расправа над садом Тюильри. Мы несколько дней будем снова пространно говорить об этом варварском разрушении. Здесь мы лишь на всякий случай упомянули о нем. Но кто не пожимал плечами, проходя мимо этих двух маленьких отгороженных участков, отнятых от общественных прогулок? Короля заставили урезать сад Тюильри, и вот два кусочка, которые он себе оставил. Вся гармония тихого, царственного произведения нарушена, симметрия цветников искажена, водоемы врезаются в галерею; не важно, у нас есть два палисадника. Что сказали бы сочинителю водевилей, который вырезал бы куплет или два из хора в «Гофолии»! Тюильри – это была «Гофолия» Ленотра¹⁵.

Говорят, что вандализм уже приговорил нашу старую и непоправимо испорченную церковь Сен-Жермен-л’Оксеруа. У вандализма есть свои намерения на ее счет. Он хочет проложить через весь Париж большую, большую, большую улицу. Улицу длиной в лье! Какое великолепное опустошение учинит он по пути! Сен-Жермен-л’Оксеруа погибнет, восхитительная башня Сен-Жак де ля Бушри, возможно, тоже. Но не все ли равно! Улица длиной в лье! Вы понимаете, как это будет красиво? Прямая линия, протянувшаяся от Лувра до заставы дю Трон; с одного конца улицы, от заставы, можно будет созерцать фасад Лувра. Правда, все достоинство колоннады Перро, если оно есть, состоит в ее пропорциях, а это достоинство исчезнет на расстоянии; ну что из того? У нас будет улица длиной в лье! С другого конца, от Лувра, будет видна застава дю Трон, две вошедшие в поговорку колонны, которые вам известны, жалкие, тонкие и смехотворные, как ноги Потье. О, чудная перспектива¹⁶!

Будем надеяться, что этот нелепый проект не осуществится. А если попытаются его реализовать, будем надеяться, что вспыхнет бунт художников. Мы будем побуждать к этому, насколько это будет в наших силах.

Разрушители никогда не испытывают недостатка в предлогах. Во время Реставрации с величайшим благоговением портили, уродовали, обезображивали, оскверняли средневековые католические здания. Конгрегация распространила на церкви ту же заразу, что и на религию. Сердце Христово сделалось мрамором, бронзой, побелкой и позолоченным деревом. Зараза проявляла себя чаще всего в церквях в форме маленькой капеллы, расписанной, позолоченной, таинственной, элегической, полной пухлых ангелочков, кокетливой, галантной, круглой и с неправильным освещением, как капелла в Сен-Сюльпис. Во Франции нет ни одного собора, ни одного прихода, в которых бы не было подобной капеллы. Эта капелла представляла собой настоящую болезнь для церквей. Это был недостаток Сен-Ашель¹⁷.

После Июльской революции надругательство продолжается, еще более печальное и более губительное, и с другими отговорками. За предлогом благочестия последовал предлог национальный, либеральный, патриотический, философский, вольтерьянский. Больше не реставрируют, не портят, не уродуют памятник, его разрушают. И для этого имеются достаточные основания. Церковь – это фанатизм, донжон – феодализм. Памятник разоблачают, истребляют груду камней, совершают массовые убийства руин. Наши бедные церкви едва могут спастись, приняв кокарду. Во Франции нет больше собора, пусть самого грандиозного, почитаемого, великолепного, беспристрастного, исторического, спокойного и величественного, на котором не было бы трехцветного флага. Иногда спасают восхитительную церковь, написав на ней: «Мэрия». Нет ничего менее популярного среди нас, чем здания, сделанные народом и для народа. Мы упрекаем их во всех этих преступлениях прошедших времен, свидетелями которых они были. Мы хотели бы вычеркнуть все из нашей истории. Мы опустошаем, мы уничтожаем, мы разрушаем, мы сносим во имя национального духа. Стремясь быть хорошими французами, мы становимся великолепными иностранцами.

Среди них встречаются некоторые люди, у которых вызывает отвращение то, что есть банального в ложном пафосе июля, и которые аплодируют разрушителям по другим причинам, причинам ученым и важным, причинам экономистов и банкиров.

– Для чего нужны эти памятники? – говорят они. – Их содержание требует расходов. Снесите их и продайте материалы. И на том спасибо. – В чисто экономическом отношении это плохое умозаключение. Мы уже установили выше, что эти памятники являются капиталами. Многие из них, слава которых привлекает во Францию богатых иностранцев, приносят стране намного больше выгоды, чем их стоимость. Разрушить их – значит лишить страну прибыли.

Но оставим эту бесплодную точку зрения и будем рассуждать с самого начала. С каких пор в цивилизованном обществе решаются задавать искусству вопросы о его пользе? Горе вам, если вы не знаете, для чего служит искусство! Нам нечего больше вам сказать. Идите! Разрушайте! Используйте! Превратите в щебенку собор Парижской Богоматери. Заработайте десять сантимов на колонне¹⁸.

Другие принимают и допускают искусство; но если их послушать, средневековые памятники – это сооружения дурного вкуса, варварские произведения, монстры архитектуры, которые нужно уничтожить, не оставив от них и следа. Этим также нечего ответить. С ними покончено. Земля повернулась, мир с тех пор ушел вперед; ими владеют предрассудки прошлого века; они больше не принадлежат к поколению, которое видит солнце. Раз уж это необходимо, мы вновь и вновь повторяем, что в обществе совершилась славная политическая революция, а в искусстве – славная интеллектуальная революция. Вот уже двадцать пять лет, как Шарль Нодье и мадам де Сталь объявили о ней во Франции; и, если можно упомянуть безвестное имя после этих знаменитых имен, мы добавим, что вот уже четырнадцать лет, как мы боремся за нее. Теперь она свершилась. Смехотворная дуэль классиков и романтиков уладилась сама собой, поскольку все в конце концов пришли к единому мнению. Нет больше вопроса. Все, что имеет будущее, – для будущего. Найдется едва ли несколько старых добрых детей в приемных колледжах, в сумерках академий, которые в своем углу делают игрушки из старомодных поэтик и методик; кто поэт, кто архитектор; один развлекается с тремя единствами, другой с пятью ордерами; одни портят гипс в соответствии с Виньола, другие портят стихи в соответствии с Буало.

Это достойно уважения. Не будем больше об этом говорить.

Итак, благодаря полному обновлению искусства и критики дело средневековой архитектуры, впервые за три века серьезно защищаемое, было выиграно в то же время, что и общее дело, выиграно всеми доводами науки, выиграно всеми доводами истории, выиграно всеми доводами искусства, выиграно разумом, воображением и сердцем. Таким образом, не будем возвращаться к вопросам решенным и решенным хорошо; и скажем громко правительству, коммунам, частным лицам, что они ответственны за все национальные памятники, которые случай отдал в их руки. Мы должны дать отчет прошлого будущему. Posteri, posteri, vestra res agitur.[20]

Что касается зданий, которые нам построили вместо разрушенных, мы не принимаем обмен, мы не хотим его. Они дурны. Автор этих строк утверждает то, что он сказал в другом месте[21] о новых памятниках в современном Париже. Он не может сказать ничего более мягкого о строящихся памятниках. Какое нам дело до трех-четырех маленьких кубических церквей, которые вы жалко строите там и сям! Оставьте же рушиться ваши развалины на набережной д’Орсе с их тяжелыми арками и скверными колоннами! Оставьте рушиться ваши дворцы и палаты депутатов, которые не требуют лучшего! Не оскорбление ли это, вместо Школы изящных искусств – гибридное и скучное строение, чертеж которого так долго пачкал щипец крыши соседнего дома, бесстыдно выставляющий напоказ свою наготу и свое уродство рядом с восхитительным фасадом замка де Гайон²⁰? Пали ли мы до такой степени убожества, что нам непременно нужно любоваться парижскими заставами? Есть ли в мире что-то более сгорбившееся и рахитичное, чем ваш искупительный (послушайте-ка! определенно, что он искупает?) памятник на улице Ришелье? Не правда ли, действительно прелестная штука, эта ваша Мадлен²¹, это второе издание Биржи, с тяжелым тимпаном, который подавляет ее жалкую колоннаду? О! Кто меня избавит от колоннад?

Сделайте одолжение, употребите лучше наши миллионы.

Не употребляйте их даже на то, чтобы завершить Лувр. Вы хотели бы закончить обносить оградой то, что вы называете параллелограммом Лувра. Но мы вас предупреждаем, что этот параллелограмм на самом деле трапеция; а для трапеции это слишком много денег. Впрочем, Лувр, кроме того, что относится к ренессансу, Лувр, видите ли, не прекрасен. Не надо восхищаться и продолжать, как если бы это было божественное право, всеми памятниками семнадцатого века, хотя они стоят больше, чем памятники восемнадцатого и особенно девятнадцатого. Как бы они хорошо ни выглядели, какой бы ни был у них величественный вид, эти памятники – как Людовик XIV. У них много бастардов.

Лувр, окна которого прорезают архитрав, – один из них.

Если правда, как мы думаем, что архитектура, одна из всех искусств, не имеет будущего, употребите ваши миллионы на то, чтобы сохранить, поддержать, увековечить национальные и исторические памятники, которые принадлежат государству, и выкупите те, которые принадлежат частным лицам. Выкуп будет умеренным. Вы получите их по сходной цене. Так невежественный владелец продаст Пантеон по цене камней.

Отремонтируйте эти прекрасные и строгие здания. Отремонтируйте их бережно, с умом, с умеренностью. Вокруг вас есть люди с образованием и вкусом, которые просветят вас в этой работе. Особенно в том, что архитектор-реставратор умерен в своем собственном воображении; что он с любопытством изучает характер каждого здания, в соответствии с каждым веком и каждой обстановкой. Что он проникается общим и частным направлением памятника, который отдают в его руки, и что он умеет искусно соединить свой гений с гением старого архитектора.

Держите под опекой коммуны, запретите им разрушать.

Что касается частных лиц, что касается собственников, которые хотели бы упорствовать в разрушении, пусть закон запретит им это; пусть их владение будет оценено, оплачено и передано государству.

Это вопрос общего интереса, интереса национального. Каждый день, когда общий интерес поднимает голос, закон заставляет молчать крики частного интереса. Частная собственность часто видоизменялась и еще видоизменяется в направлении социальной общности. У вас силой купят ваше поле, чтобы сделать из него площадь, ваш дом, чтобы сделать из него приют. У вас купят ваш памятник.

Если нужен закон, повторим это, пусть его примут. Здесь мы слышим, как со всех сторон поднимаются возражения:

– Разве у палат есть время? – Закон из-за таких пустяков!

Из-за таких пустяков!

Как! У нас сорок четыре тысячи законов, с которыми мы не знаем, что делать, сорок четыре тысячи законов, из которых едва ли десять хороши. Каждый год палаты в ударе, они сочиняют их сотнями, и в этом выводке не более двух или трех рождаются жизнеспособными. Законы принимают обо всем, для всего, против всего, по поводу всего. Чтобы перенести папки из такого-то министерства с одной стороны улицы де Гренель на другую, принимают закон. И один закон для памятников, один закон для искусства, один закон для народности Франции, один закон для воспоминаний, один закон для соборов, один закон для самых великих произведений человеческого ума, один закон для коллективного произведения наших отцов, один закон для истории, один закон для непоправимого, которое разрушают, один закон для самого святого, что есть у нации, за исключением будущего, один закон для прошлого, этот справедливый, хороший, великолепный, святой, полезный, необходимый, обязательный, срочный закон – на него нет времени, его не примут!

Смешно! Смешно! Смешно!