Спой мне лебедь, птица белая

Спой мне лебедь, птица белая

умер Алексей Хвостенко — самая светлая и жизнерадостная фигура русского авангарда

Хвост, упорно называвший себя именно так, был едва ли не единственным радостным, веселым без чернухи и легкомысленным без цинизма автором во всей плеяде семидесятников. Его называли петербургским Моцартом, и это было вполне точно — не в смысле масштабов таланта, а именно в смысле моцартианской легкости и гармонии. Не знаю, каким художником был Хвост, и не возьмусь оценивать его стихи — музыкантом он был блистательным, но и не в музыке было дело.

Вообще разлагать то, что он делал, на составляющие — бессмысленно. Он был, и все.

Хвостенко все делал удивительно органично, просто и естественно. С этой великолепной естественностью он заявлял: «Хочу лежать с любимой рядом — а с нелюбимой не хочу». И добавлял: «А на работу не пойду». Из этого выросло потом все митьковство, а равно и некоторая часть наиболее мелодичного и позитивного русского рока. Другие были настроены на борьбу, а Хвостенко — на прекрасное ничегонеделанье и благожелательное созерцание, в основе которого — глубочайшее, врожденное довольство миром: «Мы всех лучше, мы всех краше, всех умнее и скромнее всех! Превосходим совершенством всевозможные хвалы! Славит Дева Козерога, славит Рыбу Водолей полезный»… Все хороши, полезны и достойны Божьей любви. Самоирония предохраняла Хвоста от снобизма, врожденный аристократизм — от высокомерия.

Самой известной его песней (сочиненной вместе с Анри Волохонским на средневековый лютневый мотив) стал «Город золотой», которому вторую жизнь подарил Гребенщиков.

Правда, он несколько изменил текст — у Хвостенко и Волохонского было «Над небом голубым», и речь шла о рае. Гребенщиков поместил город золотой на землю, в более досягаемые области. В этом и есть коренное отличие: Хвостенко весь — райский, а потому и песни его — мандельштамовское «блаженное бессмысленное слово», счастливый младенческий или ангельский лепет; искать в них смысл — бессмысленно. Слово ведет его, куда хочет. В раю ни на кого не сердятся, некоторых просто не впускают. В раю всех жалеют, как жалел он в лучшей, кажется, своей песне «Прощание со степью» бесчисленных татаро-монголов, бурятов и загадочных «го-го-го-огузов». К России у него было, как ни странно, такое же райское отношение — любовно-ироническое, сострадательное, без тени надрыва. Жил легко и умер легко, во сне, — позавидуешь просто.

Конечно, все это не было бы искусством, не будь в его песнях воспоминания — пусть призрачного, отдаленного, — о великих страданиях и упорных трудах; все, что он делал, прошло долгую возгонку, за всем стоял опыт чрезвычайно серьезного отношения к жизни и смерти — но кому какое дело? Если в результате получилась такая хрустальная легкость, лишь чуть-чуть подсвеченная поэтической тоской, — стоит ли фокусироваться на трагическом? Даже о страшном суде Хвостенко пел ужасно смешно: «Нам архангелы пропели — начинаем страшный суд!» В раю охотнее всего привечают не тех, кто много пострадал, а тех, кто много радовался.

2 декабря 2004 года,

№ 228(24026)