Остановить безумие!

Остановить безумие!

(«Уральский рабочий» г. Екатеринбург)

Прежде всего мне хочется поздравить давно мною уважаемую газету «Уральский рабочий» с достославным юбилеем и пожелать ее сотрудникам всего того, чего желают добрым людям в праздник.

Выступая в прошлом году на юбилее «Красноярского рабочего», я назвал вашу газету в числе лучших газет России потому, что «Уральский рабочий» и в годы всеобщего помутнения российского разума, во времена беспредельной власти многоступенчатой цензуры, умудрился быть широкочитаемым и почитаемым изданием, не боялся или — точнее — боялся в меру ставить острые вопросы бытия и сосуществования с властью, которая в Свердловске была, как и во многих российских городах, тупа, но уж зато сверхамбициозна. И еще я говорил о том, что уральской и красноярской газетам повезло с названиями оно оказалось долговечно, не то что издания аграрного уклона — эти переименовывали все кому не лень, все плотнее приближая их к «народному вкусу» — по «желанию читателей». Стало быть, к абсурду, к убогой морали, гремящей ржавыми зубьями советской пропагандистской машины.

Да, многое, очень многое изменилось в нашей стране и в народе, и, как всегда на Руси, «с маху под рубаху» — не спросясь и не подумав, готовы ли мы к таким крутым переменам и переворотам, сможем ли мы, так долго жившие и работавшие под идеологическим конвоем, с губами, порванными железною уздою, ненаученные дышать полной грудью, молвить громкое слово без оглядки, воспользоваться обрушившейся на нас свободой. Свобода для народа незрелого, нравственно запущенного, с изуродованным сознанием — со смещенными понятиями добра и зла, — то же самое, что бритва в руках ребенка. Вот мы и пообрезались, и хнычем, ищем врагов, вопием, но чаще в растерянности тупо молчим, не понимая, что происходит вокруг нас. То ли дело было совсем недавно: дядя за нас думал, дядя вел нас прямиком к «светлым вершинам», предупреждая, что шаг влево, шаг вправо делать нельзя — опасно, и за послушание дядя же давал баланду, а кому и кашу с маслом.

Как я себя чувствую? «Всяко-разно», как говорят на Урале, но внутреннее освобождение врасплох меня не застало, я, может быть, готов был жить и работать при любых обстоятельствах, не очень обращая внимание на перемены погоды, я не по капле, но по бисеринке выдавливал из себя раба, хотя и ощущаю, что раб этот так глубоко и плотно заселился во мне, таким поганым, сосущим глистом прилип к моему нутру, что до конца моих земных сроков не выжить мне его из себя, как и всему старшему поколению моих соплеменников. По-настоящему свободных людей встречал, но не у нас, а за границей, хотя сейчас есть молодцы, которые громко заявляют, что они всегда были независимы, жили, как им хотелось. Неправда это иль наивное заблуждение — современный человек даже улицу перейти свободно не может, а уж жить свободно…

Я всю свою творческую, а может, и не только творческую жизнь готовился к главной своей книге — роману о войне. Думаю, что ради нее Господь меня сохранил не только на войне, но и во многих непростых и нелегких, порой на грани смерти, обстоятельствах, помогал мне выжить, мучил меня памятью, грузом воспоминаний придавливал, чтобы я готовился выполнить Его завет рассказать свою правду о войне. Ведь сколько человек побывало в огненном горниле войны, столько и правд о ней они привезли домой.

Есть, есть высшая сила, приуготавливающая человека к тому или иному свершению — не случайно ж я начал воевать в тургеневских и бунинских местах. Волной военной занесло меня и «к Гоголю» в Опишню, Миргород и Катильву. Воевал я на 1-м Украинском, а вот бросили нашу часть к шевченковскому куреню — на уничтожение Корсунь-Шевченковской группировки, в помощь 2-му Украинскому фронту, только-только перешли границу, и вот под городом Ярославом я уже в усадьбе магнатов Потоцких, где и парк, и дом сплошное искусство, а затем и к Шопену в гости заносило…

Уже в начале работы над романом начали твориться чудеса: безвестный читатель мой прислал мне тетрадь с записями окопного немецкого сленга. Свой-то жаргон я хорошо постиг, а немецкий мне был неведом. Тут же из Москвы приходит книга под названием «Скрытая правда войны 41-го года», а следом — из Германии альбом воспоминаний о войне, где письма фронтовиков отобраны не по нраву цензоров, не исправлены главпуровцами, а война в снимках и текстах, какая она есть, страшная, неприглядная, бесчеловечная.

Немцы, начиная с романа Рихтера «Не убий», изданного в 1947 году, пишут, пишут и написали свою правду о походе на Восток, о трагическом поражении, чтобы все, у кого чешутся руки, осознали деяния фашистов, а мы все тешимся той правдой, которую навязала нам наша лживая пропаганда, и верим, что красиво, героически воевали, чем подзуживаем реакционно, агрессивно настроенных людей, среди которых немало и молодых, не знающих куда себя девать. Вот нас и «умыли» снова кровью, на этот раз на Кавказе.

«Кто врет о войне прошлой, тот приближает войну будущую». Вслушиваться бы и повнимательней вчитываться нам в эти вещие слова, многих бы мы бед избежали, от гонора властителей мира сего скорее бы избавились.

Сейчас я готовлюсь к третьей книге романа «Прокляты и убиты». Но в прошлую осень тяжело переболел и до сих пор не поправился до конца, а роман писать — это все равно что телегу с каменьями в гору везти.

Жена моя, Мария Семеновна, урывками, как я говорю, «между стиркою кальсон и варением пищи», тоже маленько пишет. К нашему юбилею совместной жизни — 50-летию — написала и издала книгу «Знаки жизни». Потом очень долго корпела и составила свою родословную — «Земная память и печаль», весьма интересную и поучительную для тех, кто тоскует и никак не хочет забыть наше «светлое» прошлое. Супруга моя из девятидетной уральской рабочей семьи, большую часть которой сокрушила война, — есть чего записать и вспомнить. Кроме того, она «секретарит» у меня, печатает на машинке и, хотя здоровье ее не просто подорвано, а «разорвано на куски», без дела сидеть не может, иногда, держась за стенки, тащится в кухню, затем в библиотеку — и стучит, стучит на машинке. Сделала вот почти титанический труд — отобрала две тысячи страниц писем читателей, друзей — ко мне, часть писем и моих, организует как-то и где-то издать эти письма, документ, можно сказать, откровение современной жизни.

Благодарю вас за вопрос о моей жене. Нечасто мне его задают и предоставляют возможность высказать добрые слова о моем вечном, единственном спутнике и неутомимом, сверхтерпеливом помощнике. Литератор Виктор Астафьев — не подарок для жены и близких своих, не был он подарком и в солдатиках в 1945 году, когда сходился с Марией Семеновной в нестроевой части, куда попал после госпиталя.

Поговорка есть очень бодрая, должно быть, большевистская — они большие мастера насчет ободрений и боевых выкриков: «Все, что ни совершается, — к лучшему». Но слишком уж много вокруг нас того, что дает основания усомниться в этом оптимистическом заверении.

Лет уже 15 тому назад, будучи на Конгрессе сторонников мира в Варшаве, я спросил насчет нашего будущего у академика, хорошо осведомленного в земных делах, и он сказал, что если мы немедленно начнем разоружение по всей земле, погасим военные печи, в которых сгорает драгоценное сырье, и одновременно начнем починку неба, лечение земли, очищение морей, океанов и рек, то мы еще сколько-то протянем, но если этого не случится, то мы подойдем к той черте, точнее — к краю, когда никто уже не возьмется угадывать — сколько нам осталось быть на земле — 40 лет, 400, четыре ли тысячи… Мое мнение: до края того совсем недалеко, ведь человек не отказался пока ни от одной услуги гремящего прогресса, и не поумнел он, но нахрапистости потребителя в нем добавилось: окиньте взором Урал, и вы увидите, на что способен человек-самоистребитель.

Россия на земле не сама по себе, она сожительствует со всем человечеством, а человечество-то поет и пляшет, мчится, давя колесами собратьев своих, и палит из все усовершенствующегося оружия во все стороны. Безумие, утрата ценности человеческой жизни и крови, желание отобрать, хапнуть, обмануть, но не заработать хлеб свой — вот самые убедительные признаки жизни на земле на исходе двадцатого, может быть, предпоследнего века земного существования.

И дальше-то утешительного нет: генетики пророчат, что через четыреста тысяч лет из мутных вод выползет крыса, съест другую крысу — и пошло-поехало развитие жизни на земле, вперед и дальше — таков мол, генетический код планеты Земля. Ну что тут скажешь? Руками разведешь, анекдотец расскажешь и с шутками-прибаутками плясать пойдешь — лучше уж доживать весело и бездумно, чем унывать и заранее в могилу ложиться.

Вы спрашиваете меня, как я встречал 50-летие Победы. Все эти праздники, начиная с сорок пятого года, я воспринимаю и провожу как день поминовения убиенных на войне, никогда не ходил и не хожу ни на какие сборища и приемы, где ветераны пьют казенную, бесплатную водку и трезвонят о своих и всеобщих подвигах, не чувствуя неловкости и стыда перед погибшими товарищами. Какова бы ни была цифра наших потерь, а она упирается в сорок семь миллионов, война, где впервые в истории человечества мирного населения погибло больше, чем солдат на войне, — не может считаться праздником и поводом для веселья, словоблудия, маршей и песен. В этот день надо всей России молиться, просить прощения у тех, кого мы погубили, и прежде всего у женщин и детей, уморенных голодом, иль хуже того, вовлеченных в вопиющую мясорубку.

Обращаю внимание, что противник наш почти не вовлекал женщин и детей в окопы, в дикость, кровь и грязь войны. Только когда наши армии влезли в тесные, каменные улицы Берлина, женщины начали защищаться, дети и старики садили из всех окон фаустпатронами в бока наших танков и машин. На улицах Берлина — произнести и то страшно! — одновременно горело 850 наших танков. Генерал Бредли, узнав, что штурм Берлина обойдется его армии в сто тысяч душ, отказался от этой операции. А нам никого не жалко! Как говорит персонаж Шукшина из «Калины красной»: «Мужиков в России много». А вот уже и не много, продолжитель- ность жизни этого непутевого создания приближается к пятидесяти годам, да и те мужики, что есть, не хотят жениться, сидят по тюрьмам и лагерям, избивают друг друга в военных казармах, норовят податься в бомжи, в сексуальные меньшинства, а больше пьют, гуляют, прожигают и без того короткую свою жизнь.

Да, хотелось бы быть оптимистом, но в мои годы, с моим жизненным багажом сделаться оптимистом, не так легко и просто. Но жизни, подаренной нам Господом, надо радоваться и дорожить ею. В тридцатых годах эшелоном везли куда-то на расстрел русских священнослужителей. Родственники одного священника- смертника как-то ухитрились повидаться с ним в Красноярске и, обливаясь слезами, спросили: «Что же нам-то, здесь остающимся, делать?» И смертник ответил; «Радуйтесь!»

Для меня этот завет сделался нравственной опорой. Может, кому-то из читателей ваших он тоже поможет укрепить дух свой, добавит оптимизма, вселит веру в будущее. «Разум радостно тяжелеет», — сказал недавно мой друг-поэт, я и желаю, чтобы разум людей тяжелел от умной книги, великой музыки, познания самого себя и мира Божьего.

Благодарю «Уральский рабочий» за предоставленную мне возможность поговорить с уральцами — ведь на Урале прошла моя молодость, прожит кусок сложной, в том числе и творческой жизни в 24 года длиною; частица сердца, и немалая, оставлена на этой прекрасной и многострадальной русской земле.

₁₉₉₆