Твои тихие руки

Твои тихие руки

О стихах Михаила Воронецкого

Стихи Михаила Кузькина-Воронецкого обладают одним завидным качеством их хочется читать вслух:

…Здесь между темных плит,

Вросших в июльский зной,

Под рыжим курганом спит

Предок раскосый мой…

Страшен он был и зол.

Жизнь нелегко сберечь.

В сердце ему вошел

По рукоятку меч…

Качался с водой стакан.

Дед, как всегда, суров.

Река звалась Аба-кан,

Что значит — медвежья кровь…

Внутренняя мускульная сила стиха как бы рвется из молчаливой оболочки наружу, и хочется не просто читать эти стихи где-нибудь в зале, вселюдно, нет, их охота выкрикнуть где-то в степи, на дороге, «для самого себя», выкрикнуть просто так, от избытка чувств и сил.

Стоит он на кургане — всадник

Среди камней, среди травы.

Он весь степняк — в посадке ладной,

В наклоне черной головы…

Нагайку ветер чуть качает…

Стоит, забыв жену, жилье,

Влюбленный в вечное молчанье

И в одиночество свое.

Но это, так сказать, «голос крови», это тот самый потомок-степняк поет и чеканит стих под стук конских копыт, что «лицом на него похож, здесь через сотни лет, в юрте из конских кож я родился — поэт». Но ведь в крови сибиряков, даже если они и «раскосы», напутано всякого, по бабке Воронецкий восходит к ссыльным полякам, и не могла же гордая кровь бунтовщика «не схлестнуться» с вольной и дикой кровью хакаса. Что же высеклось из столкновения? Чем отозвалось в душе поэта эхо давних степных кочевий и гонимых за непокорность, страдающих «гордецов» поляков?

Вам стала пухом мать — земля сырая?

Родились, жили, канули — и пусть!..

Но отчего ж, в веках не умирая,

Связала нас нерасторжимо грусть?..

…Лежат, а как страдали? Как любили?

Какою страстью нам они близки?

И были ли они? Конечно, были.

Иначе этой не было б тоски.

И вот оно, как следствие этой вечной нашей тоски о прошлом, о том, кто был до нас, до боли острое, кинжалом вонзающееся в сердце ощущение Родины.

Я жадно пил. Дрожали руки.

Котлы, шипевшие в огне,

Гортанные глухие звуки

Казались сказочными мне.

В ночной степи кричали звери.

Меж юрт, черневших у ручья,

Шагал я, веря и не веря,

Что это Родина моя.

Не всем, далеко не всем современным поэтам удается преодолеть эту тоску по своей малой родине, и бывает, так они и остаются навсегда на той маленькой полянке детства, которую топтали когда-то босыми детскими ногами. Уж ни цветка, ни травинки на той полянке нет, а они все ходят и ходят по кругу, все топчут и топчут ее, вымучивая строки про дым над отчими трубами, про березки и тополя под родным окошком, про бабку и дедку и про девушку, что пела за околицей, звала, да куда-то потом делась безвозвратно, скорей всего уехала в город, на фабрику, и вышла замуж за нелюбимого…

Рост, мужание поэта заключается и в горестном ощущении утраты детства, юности, первой любви и той же малой родины. Но ощущения, чувства поэта, входящего в пору зрелости, не могут переходить в нытье, с возрастом они густеют в крови, ток их делается нетороплив, удары сердца реже, но весомей, взгляд становится пристальным, слезы умиления не должны застить его — жизнь поработала на «поэтической пашне».

И вот, когда, забыв про суету,

Гляжу на лес — он рядом ли, далек ли,

Как будто бы разглядываю облик,

В котором вечность скоро обрету.

…И потому целую рыжий склон

Земли с дубами перед увяданьем,

Что сохранят до будущих времен

Загадку моего существованья.

Если бы мой земляк Михаил Кузькин-Воронецкий написал только о загадке своего существования, наверное, и тем бы уже запал в память, но ему дано было расширить рамки, а точнее, разорвать путы риторики, ставшей в современной поэзии не просто однообразной, но порой и надоедной. Но…

Как ни досадуй, как ни бейся,

А путь к себе — всегда сначала:

Всегда опять с последним рейсом

Плыть от обжитого причала.

И плыть не куда-нибудь, а в самую счастливую пору, пору поздней любви, и, достигнув берега, на котором редко высаживаются нынешние поэты, с изумлением и восторгом припоздалым, самому еще непонятным, воскликнуть:

Когда ты тих, как лес осенний,

Когда виски уже седые,

Вдруг открываешь в изумленьи:

Любить — ведь это все впервые…

Впервые где-то за Окою,

В избушке возле переправы,

Вдруг, заболев глухой тоскою,

Упасть в желтеющие травы…

Пересказывать любовную лирику — дело неблагодарное и бессмысленное. Ее надо читать наедине с собою, чтоб вместе с поэтом пережить и радости, и муки, какие она, эта самая любовь, несет с собою, и в себе особенно, когда «виски уже седые».

Читая Михаила Кузькина-Воронецкого, невольно сам начинаешь чувствовать подъем и просветление в душе, словно и тебя коснулась частица света, озарившего чью-то жизнь на склоне лет. И хотя у этого чувства нет юношеской восторженности, беззаботности, а больше тревоги, смятения — все равно невольная волна ответной благодарности, доброй зависти и жажды прекрасного возникает в сердце.

А какое самоуглубление произошло в самом поэте и как от этого окреп голос его! Нет вроде бы ни «степной экзотики», ни внешних примет пейзажа, а читаешь — и захватывает дыхание, ибо сам сопереживаешь, сам ты уже вовлечен в стихию чувств, движение головокружительного, счастливого и тревожного полета:

Разбудила меня тишина.

Память с явью напрасно боролась:

Еще долго ловила она

Твой из сна исчезающий голос.

Я сентябрьскую вижу твою

Прядь волос у лица… Неужели

Не приснилось тебе, что стою

У твоей безмятежной постели?

Как, впадая опять в забытье,

Целовал твои тихие руки,

Как нашептывал имя твое,

Просветленное болью разлуки?

Ах, какой очистительный сон!

Что за странная тайна сокрыта

В том, что был я на миг вознесен

Над пределами нашего быта?

Словно вышел, минуя года,

Я во времени том недалеком,

Где не будет у нас никогда

Ни размолвок, ни ссор, ни упреков…

Ловлю себя на желании читать и читать кому-нибудь стихи Михаила Кузькина-Воронецкого, делиться радостью их открытия, цитировать их, повторять. Но стихи все-таки лучше всего читать самому, то есть каждому, кто любит истинную поэзию, делать это по отдельности.

₁₉₇₀