Глава 3 – ПРИ НИКОЛАЕ I
Глава 3 – ПРИ НИКОЛАЕ I
Николай I был по отношению к российским евреям весьма энергичен. Источники отмечают, что при нём была издана половина всех законодательных актов о евреях, совершённых от Алексея Михайловича и до смерти Александра II, притом Государь сам вникал в это законодательство и руководил им[282].
В еврейской историографии устойчиво утвердилось, что его политика была исключительно жестокой и мрачной. Однако личное вмешательство Николая I сказывалось далеко не всегда вредно для евреев. Так, одно из ближайших дел по доставшемуся ему наследству было возобновлённое Александром I перед самой его смертью (уже по пути в Таганрог) «Велижское дело» – обвинение местных евреев в ритуальном убийстве христианского мальчика. Оно затем потянулось 10 лет. И, пишет Еврейская энциклопедия, «несомненно, что оправдательным приговор[ом]… евреи были обязаны в значительной степени Государю, добивавшемуся правды, несмотря на противодействие со стороны лиц, которым он доверял». И ещё в другом известном деле, связанном с обвинением евреев («мстиславльское буйство»), «Государь охотно шёл навстречу правде; в минуту гнева наложивший кару на местное еврейское население, он не отказался от признания своей ошибки»[283]. Постановляя оправдательный вердикт по велижскому делу, Николай написал, что делает это «по неясности законных доводов, другого решения последовать не может», но прибавил: «внутреннего убеждения, что убийство евреями произведено не было, не имею и иметь не могу. Неоднократные примеры подобных умерщвлений с теми же признаками», но всегда недостатком доказательств, наводят его на подозрение, что существует среди евреев какая-то изуверская секта, «к несчастью и среди нас, христиан, существуют иногда такие секты, которые не менее ужасны и непонятны»[284]. «Николай I и многие его приближённые продолжали считать, что некоторые группы евреев практикуют ритуальные убийства»[285]. И «благодаря тому, что в течение ряда лет Государь находился под тяжёлым впечатлением кровавого навета… в нём утвердилось предубеждение, будто еврейское вероучение представляет опасность для христианского населения»[286].
Опасность Николай видел в том, что евреи будут обращать христиан в иудейскую веру. С XVIII в. ещё сохранялась память о громком случае обращения в еврейство капитана императорской службы Возницына. В России «со 2-й половины 18 в. группы «жидовствующих» получают весьма широкое распространение». В 1823 министр внутренних дел докладывал о «широко[м] распространении ереси «жидовствующих» в России, оценивая число её приверженцев в 20 тыс. чел.». Начались преследования, под которыми «многие сектанты формально возвратились в лоно православной церкви, продолжая, однако, тайно соблюдать обычаи своих сект»[287].
«Всё это привело к тому, что законодательство о евреях в эпоху Николая I получило… религиозную окраску»[288], и это наложило отпечаток на решения и действия Николая I относительно евреев, как и на настойчивый его мотив в запрете евреям пользоваться христианской прислугой, в частности христианками-кормилицами, ибо «служба у евреев оскорбляет и ослабляет в женщинах христианскую веру». (Но несмотря и на повторные запреты – эти распоряжения никогда «не осуществлялись полностью… услужение продолжалось»)[289].
И первая энергичная мера относительно евреев, которою Николай занялся от начала царствования, – уравнять евреев с русским населением в несении всех государственных повинностей, а именно: привлечь их и ко всеобщей личной рекрутской повинности, которой они не знали от самого присоединения к России, евреи-мещане заменяли рекрута уплатой 500 рублей[290], – эта мера движима была не одним государственным соображением уравнения тягот населения (подати всё равно затяжно не уплачивались еврейскими общинами, а ещё перетекали в Россию евреи из Галиции, где они подлежали воинской повинности). Не только тем, что рекрутская повинность «уменьшит число евреев, не занимавшихся производительным трудом» (а в солдаты брали тогда на 25 лет), но и мыслью, что оторванность рекрута от густой еврейской среды будет способствовать приобщению его к общегосударственному порядку жизни, а то и к православию[291]. – Именно развитие этих соображений и привело к значительному утягощению для евреев вводимой повинности – постепенно расширяя и численность призываемых, и их возраст к более раннему.
Нельзя сказать, чтобы указ о еврейском рекрутстве Николаю удалось ввести без сопротивления. Напротив, сразу обнаружилась медлительность во всех звеньях исполнения. В совете министров шли споры, этично ли принять такую меру «к ограничению многолюдства евреев», «по признанному неприличию брать людьми за деньги», как выразился министр финансов Е. Ф. Канкрин. Кагалы прилагали все возможные старания, чтоб оградить еврейское население от этой грозящей меры или как-то отсрочить её. И когда раздражённый медлительностью Николай повелел в кратчайший срок представить ему окончательный доклад – «это распоряжение побудило, как видно, кагалы напрячь свою закулисную работу, чтобы задержать ход дела. И, как кажется, им удалось склонить кое-кого из чиновников на свою сторону». И… – «доклад не дошёл по назначению». В самой верхушке имперского аппарата «этот таинственный эпизод», заключает Ю. И. Гессен, «вряд ли[произошёл] без участия кагала». Доклад так не нашёлся и позже, и Николай, не дождавшись его, своим указом ввёл рекрутчину для евреев в 1827[292]. (А с 1836 – равенство в получении орденов отличившимися евреями-солдатами[293].)
От рекрутства полностью освобождались «купцы всех гильдий, жители сельскохозяйственных колоний, цеховые мастера, механики на фабриках, раввины и все евреи, имевшие среднее или высшее образование»[294]. От того последовало стремление многих евреев-мещан постараться перевестись в купцы – а мещанское общество препятствовало уходу своих сочленов, «ибо это истощало податные и рекрутские силы общины». Купцы же старались уменьшить свою материальную ответственность за податные; уплаты мещан. Это обострило отношения между еврейским купечеством и еврейским мещанством – а «в ту пору: купечество, размножившееся и разбогатевшее, имело уже прочные связи в столичных кругах». Гродненский кагал возбудил ходатайство в Петербург о разделении еврейского народа на 4 «класса» – купцов, мещан, ремесленников и земледельцев, и чтобы каждый класс не отвечал за другой[295]. (В этой идее, поданной в начале 30-х годов от самих же кагалов, можно увидеть толчок к будущему николаевскому «разбору» 1840 года, столь угрозно воспринятому евреями.)
Проведение рекрутского набора в этой, для правительства безучётной и бесконтурной, еврейской массе было поручено – кагалам же. А кагал «обруши[л] всю тяжесть рекрутчины на спины неимущих», так как «уход из общины беднейших членов представлялся желательным, напротив, убыль состоятельных лиц – грозила общим разорением». И многие кагалы ходатайствовали перед губернскими властями (но получали отказы) о праве «не считаться с правилами об очередях», чтобы можно было сдавать «праздношатающихся», не платящих податей, нетерпимых за производимые беспорядки», с тем, чтобы «хозяева… несущие по обществу все тягости, [не] отдавали рекрут[ов] из своих семейств», – но и тем самым кагалы получали бы средство против членов общины[296].
Однако при введении среди евреев регулярной рекрутской повинности – подлежащие призыву мужчины стали утекать и не давались в полном числе. А тут ещё обнаружилось, что даже со значительным снижением требуемой с еврейских обществ денежной подати она всё равно продолжала поступать с большими недоимками. И в 1829 Николай I согласился с гродненским ходатайством, чтобы в некоторых губерниях брали еврейских рекрутов сверх развёрстки, в покрытие податных недоимок. («В 1830 был принят сенатский указ, по которому при призыве дополнительного рекрута-взрослого с кагала списывалась 1 тыс. рублей, ребёнка – 500 рублей»[297].) Правда, по причине чрезмерной в том ретивости губернаторов, мера была вскоре остановлена, – хотя и сами «еврейские общества стали просить правительство брать рекрут[ов] в погашение недоимок». В правительственных кругах «это предложение было встречено несочувственно, так как легко было предвидеть, что[оно] откроет перед кагалами новое поле для злоупотреблений»[298]. – Однако идея как бы зрела с обеих сторон.
Об усилении рекрутской повинности для евреев сравнительно с остальным населением Гессен пишет, что это было «кричащ[ей] аномали[ей]» в российском законодательстве, ибо вообще в России «законодательство о евреях было чуждо тенденции возлагать на них большие повинности, чем на остальных подданных»[299].
А прямолинейный ум Николая I, склонный к начертанию легко проглядываемых перспектив (как, по легенде, и железная дорога Петербург-Москва проведена линейкою), всё в том же настоянии преобразовывать обособленных евреев в обычных российских подданных, а если удалось бы – то и в православных, – продолжил идею еврейского рекрутства в идею еврейских кантонистов. «Кантонисты» (название с 1805) был институт содержания несовершеннолетних солдатских сыновей (в облегчение 25-летней службы отцов), он продолжал «военно-сиротские отделения», созданные при Петре, – своего рода школы, содержимые государством и дающие воспитанникам знания для Дальнейшей технической службы в армии (что теперь показалось чиновному мышлению вполне пригодным и для еврейских мальчиков, желательным – для раннего и долгого их отрыва от еврейского окружения). Имея в виду путь через кантонисты, указом 1827 года «еврейским обществами было предоставлено по своему усмотрению сдавать вместо одного взрослого – одного малолетнего», с 12 лет[300] (то есть ещё не брачного еврейского возраста). Новая Еврейская энциклопедия называет эту меру «самым тяжёлым ударом». Но разрешено – вовсе не значило обязательного призыва от 12-летнего возраста, это именно не было «введение[м] рекрутской повинности для еврейских мальчиков»[301], как неверно пишет Энциклопедия и как утвердилось в литературе о евреях в России, затем и в общественной памяти. Кагалы нашли такую замену удобной для себя и пользовались ею, широко сдавая – «сирот, детей вдов (порой в обход закона – единственных сыновей), бедняков» – часто «в счёт семьи богача»[302].
Дальше, с 18 лет, кантонисты переходили в обычную солдатскую службу, столь долголетнюю тогда, – но не следует забывать, что она не была чисто-казарменной, солдаты женились, жили с семьями, приобретали и иные занятия, а по окончании воинской службы, где оно застанет, получали право на оседлость во внутренних губерниях Империи. Однако, несомненно, для солдат-евреев, сохраняющих верность иудейскому вероисповеданию, его обрядам, мучительно было нарушение субботы и законов о пище.
Евреям же малолетним, попавшим в кантонисты, оторванным от родной среды, разумеется, нелегко было устоять под давлением воспитателей (ещё и наградами заинтересованных в успешном обращении воспитанников), при уроках, кроме русской грамоты и счёта, – «закона Божьего», при наградах и самим обратившимся, и при обиде подростков на свою общину, сдавшую их в рекруты. Но в противовес выстаивали упорство еврейского характера и природная верность своей религии с малолетства. – Нечего и говорить, что такие меры обращения в христианство были нехристианскими, да и не вели к цели. Однако и рассказы о жестоко насильственных обращениях в православие, с угрозами смерти кантонисту, и даже с массовым потоплением в реке отказавшихся креститься, – рассказы, получившие хождение в публичности последующих десятилетий, – принадлежат к числу выдумок. Как пишет старая Еврейская энциклопедия, эта «народная легенда» о якобы потоплении нескольких сотен евреев-кантонистов родилась из сообщения немецкой газеты, «что когда однажды 800 кантонистов были погнаны в воду для крещения, двое из них утопились»[303].
По статистическим данным военно-учётного архива Главного штаба[304], в 1847—1854, годах наибольшего набора евреев-кантонистов, они составляли в среднем 2, 4% ото всех кантонистов в России, то есть доля их не превышала пропорциональной доли еврейского населения в стране, даже по заниженным кагалами данным для тогдашних переписей.
Очевидно, был расчёт и самим крестившимся, позже, в оправдание перед соплеменниками, преувеличить степень испытанного ими насилия при обращении в христианство, тем более, что после перехода они получали некоторые льготы по службе. Впрочем, «многие из обращённых кантонистов[оставались] втайне верными прежней религии, а некоторые позже вновь перешли в еврейство»[305].
В последние годы Александра I, после новой волны белорусского голода (1822), послан был туда в командировку ещё один сенатор, и он вернулся с тем же выводом, что и Державин за четверть века перед ним. Тогда учреждённый в 1823 из четырёх министров «Еврейский комитет» предложил заняться вопросом: «на каком основании удобнее и полезнее было бы учредить пребывание[евреев] в государстве» и «начертать вообще всё, что может принадлежать к лучшему устройству гражданского положения сего народа». Затем они убедились, что поставленная задача им не по силам, и в 1825 «Еврейский комитет» из министров был заменён «директорским комитетом» (пятым по счёту) – из директоров департаментов, которые и занялись разработкой проблемы в течение ещё 8 лет[306].
Николай I в нетерпении обгонял работы комитета своими решениями. Так ввёл он рекрутскую повинность для евреев. Так – назначил новый трёхгодичный срок выселения евреев из деревень западных губерний, дабы пресечь их винный промысел, – но мера тормозилась, останавливалась, затем отменялась, как и у его предшественника. – Позже был запрет евреям, содержащим корчмы и харчевни, самим в них проживать и лично заниматься распивочной продажей спиртных напитков, – однако не состоялось и это[307].
Была попытка запретить евреям и другой значительный промысел их – содержание почтовых станций (а при них – постоялые дворы с шинками), но отменилось и это, ибо без евреев не находилось достаточно претендентов[308].
А в 1827 была введена повсеместно в Империи откупная система на винные промыслы – и тоже обнаружилось «значительное падение цен на торгах при устранении евреев, а иногда и полное отсутствие желающих взять откуп», – и пришлось допустить евреев к винным откупам и в городах, и в сельской местности, и даже вне черты оседлости. Так правительство складывало организационные заботы с себя на евреев-откупщиков питейных сборов и получало устойчивый доход[309]. – «Задолго до получения купцами первой гильдии права повсеместного жительства в Империи все откупщики практически пользовались свободой передвижения и подолгу живали беспрепятственно в столицах и других городах вне черты оседлости… Из среды откупщиков вышли и некоторые видные общественные еврейские деятели», как уже упоминавшийся Литман Фейгин и Евзель Гинцбург («держал винный откуп в осаждённом Севастополе»; «в 1859 основал в Петербурге банкирский дом… крупнейший в России»; позже «участвовал в размещении российских и иностранных государственных займов»; основатель династии баронов[310]). – С 1848 разрешено было и всем «евреям купцам первой гильдии содержать питейные откупа также и в местах, где евреям не дозволено постоянное жительство»[311].
Расширялось для евреев и право самого винокурения. Как мы помним, ещё с 1819 разрешено было допускать евреев к винокурению в великорусских губерниях «до усовершенствования в он[ом] русских мастеров». В 1826 Николай распорядился выселять таковых назад в черту оседлости, но уже с 1827 стал уступать частным просьбам оставить еврейских винокуров на местах, например на иркутских казённых заводах[312].
B. C. Соловьёв приводит размышления М. Н. Каткова: «В Западном крае кабацким делом занимается еврей, но разве оно лучше в других местах России?.. Разве жиды-шинкари, спаивающие народ и разоряющие и губящие крестьян, – повсеместное в России явление?[А] в наших местах, куда евреев не пускают и где кабаком орудует православный целовальник или кулак?»[313] – Услышим и Лескова, знатока русской народной жизни: «В великорусских губерниях, где евреи не живут, число судимых за пьянство, равно как и число преступлений, совершённых в пьяном виде, постоянно гораздо более, чем число таких же случаев в черте еврейской оседлости. То же самое представляют и цифры смертных случаев от опойства… И так стало это не теперь, а точно так исстари было»[314].
Правда, статистика говорит, что если в Западной и Южной полосах Империи одно питейное заведение приходилось на 297 человек, то в Восточной всё же на 585. Влиятельная в те годы газета «Голос» назвала еврейское шинкарство «язв[ой] края», именно Западного, «и притом язв[ой] неисцелим(ой)». И. Г. Оршанский отвлечённо теоретически берётся доказать: что чем чаще и гуще расставлены питейные пункты, тем меньше пьянства. (Так понять, что крестьянин не соблазнится, если питейный пункт у него под носом и круглосуточно зазывает, – вспомним Державина: корчмари торгуют и ночью, – а польстится на дальний, куда ещё через поле грязь месить? Нет, известно: алкоголизм поддерживается не только спросом на водку, но и предложением её.) – Оршанский и такое доказывает: что когда между помещиком-винокуром и пьяницей-крестьянином становится еврей, он объективно действует в пользу крестьянина, ибо продаёт водку дешевле, хотя и использует залог за вещи. Да, пишет он, существует мнение, что евреи-корчмари всё же «имеют дурное влияние на благосостояние крестьян», но потому что и в шинкарстве «отлича[ются]… как во всех своих занятиях, особым искусством, ловкостью и энергией»[315]. – Правда в другом месте, в: другой статье того же сборника он признаёт: «лихвенны[е] сдел[ки] евреев с крестьянами»; «справедливо, что в ней[еврейской торговле] много обманов и что еврей барышник, шинкарь и ростовщик эксплуатирует бедное население, особенно сельское»; «относительно помещика крестьянин необыкновенно упрям[в цене], но он до смешного податлив и доверчив, имея дело с евреем, особенно если еврей имеет за пазухой водку»; бедность крестьян, «потребность уплаты податей, страсть к водке… часто заставляют крестьян продать еврею хлеб по низкой цене»[316]. Но и к этой оголённой, стонущей, вопиющей правде – Оршанский ищет и смягчительные доводы. А болезнь крестьянской воли – кто ж и оправдывает?..
При всей настойчивой энергии Николая I неуспехи в преобразовании еврейской жизни сопутствовали ему во многих направлениях и во всё его царствование.
Так было и с еврейским земледелием.
В «Уставе рекрутской повинности и военной службы евреев» 1827 г. было оговорено для евреев-земледельцев, «переселенны[х]… на особые земли», – освобождение их и их детей от рекрутской повинности на 50 лет (исчисляя срок льготы – от реального начала «упражнения в хлебопашестве»). И как только этот устав огласился – в колонии вернулись из самовольных отлучек больше евреев, чем считалось в отлучках[317].
К 1829 были разработаны и более подробные «правила[для] евреев-земледельцев»: и отпуск в мещане при уплате всех долгов; и разрешение отлучек до 3-х месяцев для заработков в сроки, свободные от полевых работ; и наказания для самовольных отлучников; и награды для отличившихся хозяев. В. Н. Никитин признаёт: при сопоставлении строгих обязанностей, налагаемых на евреев-земледельцев, «с правами и преимуществами, данными исключительно евреям, [и] с теми, какими пользовались прочие податные сословия, – нельзя не признать, что правительство очень благоволило к ним[евреям]»[318].
И вот, с 1829 по 1833 «евреи усердствовали в качестве землепашцев, судьба награждала их урожаями, они были довольны начальством, оно – ими, и общее благополучие нарушалось лишь мелкими случайными явлениями». (После турецкой войны 1829 года – еврейским поселенцам, как и всем колонистам, «простили всю недоимку в податях… за «тягост[и], какие они несли от следования… войск»). Но вот, по донесению Попечительного комитета, «неурожай 1833 г., сделав невозможным удерживать их[евреев] в колониях, открыл многим из них, не имевшим доброй воли и желания упражняться в сельских занятиях, – средство не сеять ничего, или весьма мало, сбывать скот, бродяжничать, домогаться пособия и не платить податей». В 1834 они, случалось, «выданный им хлеб – продавали, а скот – резали, и так поступали даже и те, которые не имели в том существенной необходимости», а местное начальство, по затруднениям в надзоре, не в состоянии было предупредить «множеств[о] пронырливых изворотов со стороны поселенцев». – Неурожаи же у евреев «случались чаще, нежели у прочих поселян, потому что, кроме незначительных посевов, они обрабатывали землю беспорядочно и несвоевременно», действовал «переходящий от одного поколения к другому навык… евреев к лёгким промыслам, беззаботливости и небрежности в надзоре за скотом»[319].
Кажется: 30-летнего злосчастного опыта с еврейским хлебопашеством (ещё и на фоне опыта мирового) было уже достаточно для российского правительства, чтобы откинуть эти пустые попытки и траты? Нет! Не доходили до Николая I эти унылые донесения? скрашивались министрами? или неутомимая энергия и неспадающая надежда толкали императора на новые попытки?..
И вот в новом, 1835 года, высочайше утверждённом Положении о евреях (результат работы «директорского комитета») – еврейское земледелие было не только не откинуто, но ещё расширено, поставлено на первое место в устроении еврейской жизни: «Устроить евреев на таких правилах, кои, открывая им свободный путь к снисканию безбедного содержания упражнением в земледелии и промышленности и к постепенному образованию их юношества, – в то же время преграждали бы им поводы к праздности и к промыслам незаконным». Если раньше требовался предварительный взнос 400 р. за семью от еврейского общества, то теперь без всякого условия «каждому еврею дозволялось «во всякое время»… переходить в земледельцы» и вся его недоимка в податях тут же складывалась и с него, и с общества; дозволялось получать не только казённые земли в бессрочное пользование, но и, в пределах черты оседлости, покупать земли, продавать и арендовать. Переходящие в земледельцы освобождались от подушной подати на 25 лет, от земской – на 10, от рекрутской повинности – на 50. Напротив, никто из евреев «к переходу в земледельцы… не мог быть принуждён». Ещё и – узаконялись «промыслы и ремёсла в деревенском их быту»[320].
(Прошло полтораста лет. И за забытою давностью даже просвещённый учёный физик формулирует тогдашнюю еврейскую жизнь так: «Черта оседлости в сочетании с запретом[!] на крестьянскую деятельность»[321]. А вот историк-публицист М. О. Гершензон судит шире: «Земледелие запрещено еврею его народным духом, ибо, внедряясь в землю, человек всего легче прирастает к месту»[322].)
Влиятельный министр финансов Канкрин предложил для еврейского земледелия ещё и пустующие земли Сибири – и Николай I утвердил к концу того же 1835. Предполагалось отпускать там еврейским переселенцам «по 15 дес. удобной земли на мужского пола душу», земледельческое орудие и рабочий скот за счёт казны, готовые рубленые избы, оплату переезда и питания в пути. – И как будто открылось побуждение к переезду в Сибирь евреев бедных и отягощённых многочисленными семьями. Однако теперь раздвоился расчёт кагалов: частью эти бедные нужны были для отдачи в рекруты (взамен богатых семей), – и от них скрывали, что им прощаются все недоимки, требовали сперва выплаты. Но спохватилось и правительство (трудности дальнего переселения; и что в Сибири евреи «не будут иметь добрых примеров трудолюбия и хозяйства», но и продолжат там «тот же бесплодный, одними обманами поддерживаемый торг, который сделал столько вреда Западному краю Империи – корчемствовать, разорять жителей лёгким удовлетворением склонностей к пьянству» и др.). К 1837 переселение в Сибирь было остановлено без обнародования мотивов[323].
Между тем того же года ревизия в Новороссии заключила, что «земли, отмежёванные к[еврейским] колониям и предназначенные для новых поселений, «содержат в себе чернозём самого хорошего свойства, весьма годный для хлебопашества, степи превосходны для сенокосов и разведения скотоводства» (местное начальство оспаривало такой вывод)[324].
В том же 1837 году было учреждено министерство государственных имуществ (граф П. Д. Киселёв), которому поручалось (как переходная мера к отмене крепостного права) «попечительство над свободными хлебопашцами» (государственными крестьянами), коих было 71 /2 миллионов ревизских душ, а стало быть и над евреями-земледельцами, коих было всего 3-5 тысяч семейств, «капл[я] в море, в сравнении с численностью государственных крестьян. Тем не менее, с первых же дней существования Министерства – в него стали поступать просьбы евреев», жалобы самого разнообразного свойства, и во множестве. «В полгода выяснилось, что исключительно евреям надо посвятить столько времени, что это неблагоприятно отразилось бы на главном труде Министерства»[325]. Но в 1840 Киселёв был назначен и председателем новообразованного «Комитета для определения мер коренного преобразования евреев в России» (шестого по счёту)[326] – так что еврейский вопрос втягивал его.
В 1839 Киселёв провёл через Государственный Совет закон, дозволяющий вступать в земледельцы (но в полном составе семьи) также и тем евреям, кто стоит на рекрутской очереди, тем освобождая от неё, – новую сильную льготу. – В 1844 – более подробное «положение о евреях-земледельцах», также и в черте оседлости, с правом на первые три года нанимать христиан для обучения хозяйству. – А когда в Новороссию в 1840 евреи «многие явились как бы на свои средства» («переселяющиеся за свой счёт» на местах исхода дали расписки, что состоятельны и не будут просить пособия), в действительности же ничего не имели, уже в пути объявляли, что средства их истощены, «и домогались поселения на казённый счёт»; и таких «набралось более 1800 семейств, а из них целые сотни не располагали ни документами, ни сколько-нибудь основательными доказательствами: откуда они и по каким причинам очутились в Новороссии», – и ещё «беспрерывно продолжали прибывать и умолять не оставить их в бедственном положении», – Киселёв распорядился принять их всех за счёт сумм, ассигнованных «вообще на переселенцев, без различия их племени». То есть ещё помог – сверх смет. В 1847 изданы и «дополнительные правила», облегчавшие евреям переход в земледельцы[327].
Киселёв вознамерился своим министерством учинить образцовые еврейские колонии и тем самым положить «начало, может быть, огромного поселения сего народа», для чего основывал, одну за другой, колонии в Екатеринославской губернии на хороших почвах, при изобилии воды, при реках и речках, с отличными пастбищами и сенокосами, – и очень надеялся, что новым колонистам передадут свой превосходный опыт немецкие колонисты (хотя трудно было находить из них желающих приселяться к еврейским колониям, решили держать их на жаловании). Новые и новые ассигнования текли на эти будущие образцовые колонии, и прощались им все виды недоимок. На второй год поселения от еврейской семьи требовалось: огород и одна засеянная десятина, и с медленным наращением десятин по годам. Да у них же не было и опыта выбора скота, это поручалось попечителям. Киселёв облегчал условия переселения (семьям с малым числом работников), изыскивал способы специального агрономического обучения известного числа колонистов. Да в иных семействах ещё где там до агрономии, если в сильный холод не выходят кормить скот, – и вот каждому семейству выдаётся тёплый армяк с капюшоном[328].
Между тем поток еврейского переселения в земледельцы не иссякал, да ещё при неурожаях в Западном крае. Посылались нередко семейства и без необходимого числа мужчин-работников, «кагалы силою гнали на поселение нищих и дряхлых, а обеспеченных и здоровых – удерживали, чтобы иметь возможность исправнее собирать и платить подати и содержать свои общественные заведения». «В предупреждение наплыва массы изнурённых нищих» министерство требовало от западных губернаторов строгого контроля на выпуске, – но с мест, напротив, торопили уходить партии переселенцев, не ожидая сигнала о готовности домов на новых местах, однако и задерживая перевод денег на переселенцев в нужный срок, отчего пропадал порой и целый сельскохозяйственный год. В Екатеринославской губернии не успевали отводить землю для желающих, а 250 семей самовольно зашли в Одессу и остались там[329].
Но донесения самых разных инспекторов, из разных мест – и в эти годы сливаются в ту же одноголосицу. «Повинуясь крайности, – [евреи] могли сделаться земледельцами, и даже хорошими, но с первою благоприятною переменою обстоятельств – они всегда бросали плут, жертвовали хозяйством, чтобы вновь обратиться к барышничеству и другим любимым своим занятиям». – «Для еврея «первый труд – промышленность, самая мелкая, изумительная своим ничтожеством, но доставляющая большие выгоды… Состояние духа, по природе промышленного, не находящего удовлетворения в спокойной жизни земледельца», «не составляло истинного их желания заниматься хлебопашеством; их «манило туда: сначала – изобилие края, незначительность еврейского народонаселения, близость границ, торговля и выгодная промышленность, а потом – льготы от податей, и главное от рекрутской повинности». Они думали, что обязаны будут только обзавестись домами», а землю надеялись «отдавать в наём за значительную прибыль; сами же, по-прежнему, будут заниматься промышленностью и торговлею». (Наивно говорили всё это ревизору.) И «с совершенным отвращением принимались за хлебопашество». К тому же и «самые правила религии… были «невыгодны для евреев-земледельцев», заставляли бездействовать подолгу, например, в весенний посев – долгая Пасха, в сентябре кущи 14 дней сряду, когда нужны «самые усиленные полевые работы – приготовление полей и посевы», хотя «по отзывам образованных евреев, заслуживающих всякого доверия, Писание строго требует празднования только первых и последних двух дней». К тому же духовные лица в еврейских поселениях (в них бывало и по два молитвенных дома – один для ортодоксов, «митнагдов», другой для хасидов), «поддерживали своих единоверцев в мысли, что они, как народ избранный, – не предназначены судьбой на тяжкий труд земледельца, ибо это горький удел гоя». «Поздно вставали, употребляли час на утреннюю молитву и выходили на работу, когда солнце было высоко уже на небе», потом шабаш с вечера пятницы до утра в воскресение[330].
Да и с еврейской точки зрения И. Г. Оршанский заключает по сути то же, что и инспекторы: «Арендное хозяйство с наёмным рабочим трудом… находит более сочувствия у евреев, чем трудный во всех отношениях переход от барышничества к труду хлебопашца… Заметно постоянно увеличивающееся стремление евреев к занятию сельскими промыслами, преимущественно в форме арендования земель и обработки их наёмными рабочими». В Новороссии неудачи от еврейского земледелия – от «непривычки евреев к тяжёлому физическому труду и выгодности городских промыслов на Юге». И выделяет, как в одном поселении евреи «выстроили своими руками синагогу», в других – «своими руками» занимались огородничеством[331].
Но текли инспекторские и губернские отчёты, что и в эти 40-е годы, и в этих новых «образцовых» колониях, как и в прежних, «самый быт колонистов, их занятия и хозяйство – далеко отставали от соседних с ними казённых и помещичьих крестьян». В Херсонской губернии и в 1845 у колонистов-евреев «хозяйство в весьма неудовлетворительном состоянии; большая часть этих колонистов очень бедна: чуждаясь всякой земляной работы – не многие из них порядочно обрабатывают землю, а потому и при хороших урожаях получают очень скудные результаты», «земл[я] в огородах – не тронут[а]», женщины и дети не заняты на земле, «30-десятинный участок «едва обеспечивал дневное пропитание». «Примеру немецких колонистов» следовало «самое незначительное число еврейских поселенцев; большая же часть их показывала «явное отвращение к земледелию и старалась исполнить требования начальства для того только, чтобы получить потом паспорт на отлучку»… Много земли они оставляли в залежи, возделывали землю по клочкам, где кому вздумается… Слишком небрежно обходились со скотиной… лошадей заганивали в езде и мало кормили, особенно в шабашные дни», нежных коров немецкой породы доили в разное время, отчего они переставали давать молоко. «Отпускались евреям безденежно» садовые деревья, «но садоводства они не развели». Построенные для них заранее дома – одни «красивы, сухи, теплы, прочны», в других местах были возведены дурно и дорого обошлись, но и где «возведены с надлежащей прочностью и употреблением материалов хорошего качества… по беспечности евреев и их неумению содержать в исправности дома… действительно доведены были до такого расстройства, что жить в них невозможно без скорого исправления», в них стояла сырость, приводившая постройки в дальнейшее разрушение, она вела и к болезням, многие дома стояли пустыми, в другие собиралось по несколько семейств, «не состоявших между собою в родстве, а «при беспокойном характере этого народа и его расположении к ссорам» – это соединение породило бесконечные жалобы»[332].
Разумеется, вина неготовности к великому переселению была взаимная: тут – и несогласованные и опаздывающие действия администрации, местами некачественное изготовление домов при плохом наблюдении, вплоть до злоупотреблений и растрат. (Что повело и к смещениям начальников и отдаче некоторых под суд.) Тут – и нежелание еврейских сельских старшин осуществлять реальный надзор за нерадивыми, чьё обзаведение и хозяйство неудовлетворительны; оттого – назначение смотрителей из отставных унтер-офицеров, а евреи спаивали их и задобряли взятками. Тут – и невозможность взыскивать с поселенцев подати – либо по несостоянию, «в каждом из обществ оставалось не более 10 хозяев, которые в состоянии были заплатить едва лишь за себя», либо по «свойственней евреям уклончивост[и] от платежа повинностей»; за годы недоимки с них увеличивались и увеличивались, их снова и снова прощали без возврата. А за самовольную отлучку поселенец платил 1 копейку за день, что было вовсе ему нечувствительно и легко нагонялось городскими заработками. (Для сравнения: меламеды в селениях получали от 3 до 10 тысяч рублей в год; в посёлках держали хедер домов на 30; наряду с меламедами были попытки внедрить в колонии начатки общего образования – кроме еврейского языка – русский и арифметику, но «простой класс евреев весьма недоверчиво смотрел на учебные заведения, учреждаемые правительством».)[333]
«Становилось всё бесспорнее, что столь желанные Киселёвым «образцовые» колонии ничто иное, как мечта». Но, хотя и тормозя (1849) присылку новых семей, он не терял надежды, и даже в 1852 писал резолюцию: «Чем дело труднее, – тем более иметь должно настойчивости и не обезохочиваться первыми неудачными приёмами». – До тех пор смотритель над колонией не был подлинным начальником поселения, «подвергался… случалось, насмешкам и дерзостям со стороны поселенцев, весьма хорошо понимавших, что он не имеет никакой над ними власти», он мог только подавать колонистам советы. В рассерженности ли на неуспех, уже не раз предлагались проекты давать поселенцу обязательные уроки с выполнением в два или три дня и проверять исполнение; лишать права свободного распоряжения собственностью; вовсе лишать отлучек; и даже ввести наказания: 1-й раз – до 30 розог, 2-й раз – вдвое, 3-й раз – тюрьма, а по важности обстоятельств и отдача в рекруты. (Никитин передаёт, как, став известной, эта проектируемая инструкция «произвела на евреев-земледельцев такой страх, что они напрягли все свои силы… сразу обзавелись скотом, земледельческими орудиями… проявили… удивительное прилежание к земледелию и домоводству».) Но Киселёв утвердил смягчённый проект (1853): «уроки должны вполне соответствовать силам и опытности тех, кому назначаются»; от руководства по каждому виду работы, разработанному Попечительным комитетом, сельский начальник мог отступать только в сторону облегчения; за 1-е нарушение наказание не назначалось, а за 2-е и 3-е – 10 и 20 розог, не свыше. (Отдача в рекруты нерадивых не применялась никогда, «никто… не был отдан в солдаты за нерадение к хозяйству», а в 1860 закон вовсе отменён.)[334]
Конечно, это было ещё – время крепостного права. Но после полувека добросовестных правительственных попыток привести евреев к производительному труду на неосвоенной земле – вот, проступали как бы контуры аракчеевских поселений.
Поразительно, что императорская власть и до тех пор не пронялась бесплодностью всех мер, безнадёжностью всей земледельческой затеи.
И – ещё на том она не кончилась.
После введения рекрутской повинности среди еврейского населения росли тревожные слухи об ужасном новом законодательстве, которое готовит специальный «Еврейский комитет». – Но в 1835 вышло наконец общее сводное Положение о евреях (заменившее Положение 1804) – и оно «не наложило на евреев новых ограничений», как сдержанно выражается Еврейская энциклопедия[335]. А если подробнее, то по новому Положению было «за евреями удержано право приобретать всякого рода недвижимую собственность, исключая населённых имений, и вести всякого рода торговлю на правах, одинаковых с прочими русскими подданными», хотя только в пределах черты оседлости[336]. Положение 1835 г. утверждало защиту всех прав еврейской религии, вводило для раввинов награды и присвоение прав купечества 1-й гильдии. Устанавливало разумный брачный возраст (18 и 16 лет). Принимало меры, чтобы еврейская одежда не так рознилась, отделяя евреев от окружающего населения. Направляло евреев на производительные способы заработков (запрещая торговлю вином в долг и под залог домашних вещей), разрешало все роды фабричной деятельности (также откуп винокуренных заводов). Держать христиан в услужении запрещалось только для постоянных услуг, но разрешалось «для работ кратковременных», без указания точного срока, и «для работ на фабриках и заводах» а также – «для пособия в хлебопашестве, садоводстве и огородных работах»[337], что было насмешкой над самой идеей «еврейского земледелия». – Положение 1835 звало еврейское юношество к образованию. Нисколько не было стеснено поступление евреев в средние и высшие учебные заведения[338]. Евреям, получившим в любой области науки степень доктора, и по засвидетельствовании отличных способностей (ещё с формальностями), предоставлялось право на государственную службу. (Евреи-врачи имели то право и раньше.) – А касательно местного самоуправления – Положение снимало с евреев прежние ограничения: теперь они могли занимать должности в думах, магистратах и ратушах «на том же основании, как избираются на сии должности лица других исповеданий». (Правда, против этого выдвинулись возражения некоторых местных властей, особенно из Литвы: городской голова должен в иные дни вести обывателей в церковь, и как это может быть еврей? или еврей в судьях, раз присяга произносится на кресте? Сопротивление оказалось сильное, и указом 1836г. устанавливалось для западных губерний, что в магистратах и ратушах евреи могут занимать только одну треть должностей.)[339] – Наконец и в экономически остром вопросе, связанным с приграничной контрабандой, подрывающей государственный интерес, Положение оставляло в пограничной полосе живущих там евреев, но воспрещало новое водворение[340].
Для государства, держащего миллионы своего населения в крепостном праве, – всё названное не выделяется как система жестокостей.
При обсуждении Положения в Государственном Совете происходили прения с обильными разнообразными мнениями – о возможном беспрепятственном допуске евреев в великорусские губернии. Говорили и так, что «только при наличии известных нравственных качеств и определённого уровня образования евреи могли быть допущены к водворению во внутренних губерниях». Возражали и так, что «евреи могут принести значительную пользу своей торгово-промышленной деятельностью и что конкуренцию нельзя предотвращать запрещением кому ни будь жить и торговать»; и «надо поставить ребром… вопрос: Могут ли евреи быть терпимы в государстве? Если признать, что евреев нельзя терпеть, тогда надо изгнать их всех», нежели «оставить «сие сословие внутри государства в таком положении, которое возбуждало бы в них беспрерывно неудовольствие и ропот». А если приходится терпеть их присутствие в стране, тогда надо освободить их от правовых ограничений»[341].
Между тем «архаические польские привилегии, предоставлявшие городским обществам устанавливать в отношении жительства евреев ограничения» и ещё со времени Екатерины отвергнутые русской государственностью, – вдруг с новой силой проступили в Вильне, затем в Киеве. В Вильне это привело теперь к запрету части кварталов для поселения евреев. В Киеве же протесты местного купечества, что «евреи к общему соблазну производят торги и сделки в стенах Печерских монастырей… захватили на Печерске все торговые заведения» и христиан «вытесняют из круга торговли», – подвигли генерал-губернатора добиться запрещения (1827) «евреям жить оседло в Киеве – лишь некоторые категории[смогут] приезжать на определённое время». «Как всегда в таких случаях, правительству пришлось несколько раз откладывать срок, назначенный для выселения». Споры дошли до «директорского» комитета, раскололи пополам Государственный Совет – но Положением 1835 Николай I утвердил выселение из Киева. Однако же вскоре снова «некоторым категориям евреев было разрешено срочное пребывание в городе». (А почему евреи были так успешливы в торговой конкуренции? они зачастую торговали дешевле христиан – довольствуясь «меньшим барышом, чем тот, которого требуют христиане», хотя, может быть, и не без контрабандности происхождения самих товаров. И защищавший евреев губернатор Киева указывал, что «если бы христиане хотели трудиться, то они вытеснили бы евреев без всяких принудительных мер».)[342] – Таким образом, «в Белоруссии евреям разрешалось проживать только в городах, в Малороссии – везде, кроме Киева и сёл, принадлежащих государственной казне, в Новороссии – во всех населённых пунктах, за исключением Николаева и Севастополя»[343], военных портов, откуда евреи были в эти годы выселены по соображениям государственной безопасности.
«Положение 1835 г. допустило купцов и фабрикантов[евреев] на главнейшие ярмарки внутренних губерний для производства там временной торговли, предоставило им некоторые права и по продаже товаров вне черты оседлости»[344]. Также и ремесленники не вовсе лишены были доступа во внутренние губернии, хотя и на ограниченное время. Так, по правилам 1827 «губернское начальство вне черты оседлости имело право разрешать евреям шестимесячное пребывание»[345]. – Как пишет Гессен, Положение 1835, «затем и другие законы, несколько облегчили условия для временного пребывания евреев за пределами черты оседлости», да и местные власти нередко смотрели «сквозь пальцы на нарушение евреями запретов»[346]. – Это же подтверждает и Лесков в записке, составленной по запросу правительственной комиссии: «В сороковых годах» евреи «появились в великорусских помещичьих деревнях с предложением своих услуг… Круглый год они совершали правильное течение „по знакомым господам“ в ближайших великорусских губерниях, и везде торговали и работали. „Еврея отсюда не только не гнали, а удерживали“. – „Местные обыватели постоянно привечали и укрывали евреев-ремесленников… Местные власти тоже везде им мирволили, ибо и для них, как и для прочих обывателей, евреи представляли значительные удобства“[347]. – «Евреи, при содействии заинтересованных христиан, нарушали ограничительные постановления. И сами власти вынуждались делать отступления от законов… Дело дошло до того, что пришлось, например, установить штрафы с помещиков Великороссийских губерний за проживательство у них евреев»[348].
Так российские государственные власти, отчасти ведомые охранными (особенно религиозными) доводами о несмешении христиан с евреями, – перед экономическим напором, тянущим евреев вне черты оседлости, не могли ни принять ясного решения, ни провести его ясно в жизнь. А предприимчивый динамичный еврейский характер страдал от территориального сгущения и острой внутренней конкуренции в нём; для него естественно: разлиться как можно шире. Как и писал И. Г. Оршанский: «Чем более евреи рассеяны между христианским населением… тем выше уровень их благосостояния»[349].
Данный текст является ознакомительным фрагментом.