— 1 —

Родился он при самых счастливых обстоятельствах, какие можно только себе представить. По соседству с Люксембургским парком, где за двадцать лет до этого, как утверждали люди, имелась возможность краем глаза взглянуть на ужины герцогини де Берри с обнаженными участниками, стояли монументальные арки и располагался огромный дворец Конде. Саду повезло родиться здесь 2 июня 1760 года, в городском доме одного из наиболее влиятельных семейств Франции. В одну из богатейших в Париже коллекций входили его расписные потолки комнаты принцессы Конде, «Крещение» Альбано, гобелены, предметы обстановки, искусная резьба. Имелась там и роскошная библиотека. Парк, по описанию 1706 года, демонстрировал «сочетание искусства и природы, создававшее невиданную красоту», решетчатые конструкции и аллеи с орнаментированными арками были выполнены в голландском стиле.

Хозяева дворца обладали величием, ничуть не меньшим, чем здание. В семнадцатом веке Людовик, принц де Конде, являлся одним из наиболее выдающихся военачальников Европы. Вести о его победах приходили в Париж или Версаль из Испании, Голландии и Германии. Внук принца женился на дочери Людовика XIV и в 1723 году некоторое время был премьер-министром молодого Людовика XV; его знали под именем Дюк де Бурбон.

Власть и влияние династии Бурбонов-Конде не знали границ. Ей даже удалось пережить Революцию и повторно утвердиться в империи Наполеона. В 1740 году в большом доме у Люксембургского парка обитал «мсье ле Дюк», так его называли при дворе. Жил он там вместе со своей женой принцессой Каролиной и четырехлетним сыном, принцем Луи-Жозефом де Бурбоном. Среди их приближенных во дворце Конде была молодая женщина, родственница принцессы. Звали ее Мари-Элеонор. Она носила почетный титул фрейлины. Мари-Элеонор могла похвастаться не только связями с домом Бурбонов-Конде, она также относилась к дальним потомком великого кардинала Ришелье. Ее муж, Жан-Батист, граф де Сад, служил в армии, а затем стал дипломатом. Штабной офицер, он, по слухам, принимал участие в каких-то тайных переговорах с англичанами, имевшими место в 1733 году, и с русскими. По крайней мере, официально Жан-Батист считался французским посланником при дворе кельнского курфюрста.

Дипломатическая карьера графа де Сада сыграла немаловажную роль в повышении престижа его семьи в общественной жизни Франции времен Людовика XV. Спокойный и обходительный во всем, он и Мари-Элеонор относились к тому типу людей, от которых зависела крепость французской монархии и на кого молодой король мог опереться. Все же, несмотря на впечатление полной надежности, Жан-Батист, граф де Сад, в более стремительный век коммерческих выгод познал все превратности судьбы государственного служащего. Он все больше увязал в долгах и в качестве средства, способного вырвать семью из финансовых трудностей, видел выгодную женитьбу своего сына.

Сам Жан-Батист и Мари-Элеонор сочетались браком в часовне дворца Конде 13 ноября 1733 года. На церемонии присутствовали принц и принцесса. Их первый ребенок, дочь, родилась в 1737 году и умерла в младенчестве. В 1739 году Мари-Элеонор снова забеременела. Когда муж ее по дипломатическим делам отбыл к кельнскому двору, она решила, что родить ребенка будет лучше во дворце Конде. Действительно, малыш Садов мог со временем оказаться подходящим партнером по играм юному принцу Луи-Жозефу. 2 июня 1740 года графиня де Сад родила сына, единственного ребенка, пережившего младенческий возраст. На другой день в церкви Сен-Сюльпис его крестили, дав имя Донатьен-Альфонс-Франсуа.

Далеко на юг страны простиралось влияние семьи мальчика, к которой с почтением относилось не только государство, но и Церковь. Брат его отца, Ричард Жан-Луи де Сад, родившийся сразу после него, находился на действительной службе в Италии и являлся магистром Ордена Святого Иоанна Иерусалимского. Младший из двух братьев графа, Жак-Франсуа-Поль-Альдон, аббат де Сад, считался светским человеком, упражнявшимся в литературе. Жил он в Провансе. На раннем этапе жизни племянника аббат оказал на него наибольшее влияние. Четверо из сестер отца посвятили свою жизни религии. Габриелла-Лора стала аббатисой Сен-Лоран Авиньоне, в то время как Анна-Мари-Лукреция была членом ордена в том же городе. Габриелла-Элеонора отдала себя богу, став аббатисой Сен-Бенуа в Кавайоне, где Маргарита-Фелисите состояла членом ордена Сен-Бернар. Замуж вышла только младшая из пяти тетушек, Анриетт-Виктуар. В 1733 году она стала маркизой де Вильнев.

Несмотря на финансовые затруднения отца, наследство, ожидавшее новорожденного маркиза де Сада, впечатляло ничуть не меньше, чем обстоятельства его появления на свет. По родовитости и богатству Сады когда-то относились к числу первых семейств Франции. Если бы удалось решить денежные проблемы, они снова могли бы занять прежнее место. Значительная часть семейного имущества находилась в Провансе, откуда происходили сами Сады. Замки и земли лежали к востоку от Роны и располагались в деревнях Ля-Кост, Соман и Мазан. Имелись у них владения и в дальнем районе реки близ Арля в Ма-де-Кабан. Существовала и кое-какая собственность в Париже. В 1739 году граф де Сад унаследовал от своего отца место генерального наместника в провинциях Брессе, Бюже, Вальроме, Жэ с годовым доходом в десять тысяч ливров. Эти почести и источники дохода должны были однажды перейти его сыну. Когда младенец маркиз достигнет совершеннолетия, то бесспорно станет одним из наиболее желанных женихов благороднейших девушек Франции. Кроме того, родители будущей невесты, наряду с обширностью земель семейства Садов, несомненно учтут и его близость к трону.

Семья Жана-Батиста оказалась в центре общественной жизни Франции. По происхождению Сады были итальянцами, но по меньшей мере за шесть веков обитания в Провансе стали провансальцами. Французская жизнь в семнадцатом веке из-за дворцовой роскоши Версаля приковывала восхищенное внимание всей Европы. В восемнадцатом веке объектом внимания стал сам Париж, раскрывавший перед пристрастным взглядом памфлетиста и немногословного мемуариста искусные проделки изысканного общества. Хотя теперь центр власти сместился в столицу, предки графа де Сада имели все основания полагать, что они ближе, чем кто бы то ни было из парижан, стояли к сердцу европейской культуры.

Замок Ла-Кост, возведенный из бледного провансальского камня, добываемого внизу на склонах, стоял, возвышаясь над деревней, на вершине холма. Его высокие простые окна смотрели на широкую плодородную равнину, простиравшуюся до гряды Люберона на юге и Мон-Ванту — на севере. В десяти милях к востоку лежал маленький городок Апт. В двадцати пяти милях к западу протекала Рона и стоял древний город Авиньон. Квадратные башни и стены большого дворца на берегу реки напоминали о тех временах, когда папы в ссылке жили в сердце своего провансальского анклава. В четырнадцатом веке одна из дочерей Хьюго де Сада вышла замуж за камерария при папском дворе Клементия VII, а его племянник, Жан де Сад, стал папским капелланом. В двадцати милях к западу от Авиньона и в нескольких милях к северу от Нима, на другом берегу Роны лежит еще одно поместье семейства Садов, раскинувшееся на равнине Ма-де-Кабан.

К югу от Ла-Коста, в тридцати милях за грядой Люберона, находился административный центр Экс-ан-Прованс — город, элегантный классицизм которого, красивые улицы и фонтаны казались почти фривольными рядом со средневековой крепостью Папского дворца в Авиньоне. Именно сюда призывали нового маркиза де Сада для ответа за один из наиболее экстравагантных своих проступков. Дальше за Экс-ан-Провансом раскинулось море, омывавшее другой город — Марсель, славившийся сексуальным распутством. Одной этой репутации хватило бы на то, чтобы привлечь внимание молодого человека, пристрастие которого ко всему необычному и утонченному не находило удовлетворения в близлежащих деревушках на холмах. Этот мир садовских поместий лежал недалеко от главного пути в Париж, шедшего вдоль Роны. Неподалеку оттуда проходили дороги, ведущие в Савой, Флоренцию, Рим и центр южной европейской культуры.

В то время как родителей Сада прельщал мир Версаля и Парижа и городской классицизм восемнадцатого века, предкам князьков эпохи Ренессанса больше нравилось ощущать себя великими сеньорами Прованса. Свои замки в Ла-Косте и Сомане Сады расположили высоко над речными долинами и разбитыми на террасах виноградниками. В отдельные моменты эти сооружения наводят воспоминания о драматической работе Сальватора Розы или первых страницах какого-нибудь готического романа. В Мазане замок скорее напоминает особняк своим эркерным фасадом, построенным в стиле классицизма семнадцатого века. Обращенный окнами на запад, он стоит на окраине маленького городка и смотрит на плодородную равнину с виноградниками и вишневыми садами.

Когда члены семейства Садов с высоты своих поместий в Ла-Косте, Сомане или Мазане разглядывали раскинувшиеся перед ними просторы, они вряд ли могли претендовать на обладание всеми землями. Но и того, что они имели, было более чем достаточно для удовлетворения насущных потребностей. Граф де Сад «оброс» долгами, но его обязательства едва ли достигали стоимости его поместий. Его сын своим разнузданным поведением навлек на себя еще большие долги. Но даже имея финансовые затруднения, при определенной экономии он мог спокойно существовать в Ла-Косте, где не испытывал недостатка в красивых молодых женщинах, столь необходимых ему для участия в сексуальных драмах.

В Провансе, как повелось исстари, смотрели на свободу сексуальных нравов, которой отличался Сад, сквозь пальцы. Светские и мирские власти выражали согласие с замечанием Байрона, сделанном в «Дон-Жуане»

Что у людей игрой любовной, а у богов изменою зовется,

В краях, где климат жаркий, намного лучше удается…

Естественно, что по этой причине, к подобному поведению власти относились терпимо. В 1319 году в Авиньоне издали папский «тариф» с перечислением сумм, которые следовало уплатить в качестве штрафа тем, кто обвинялся в том или ином нарушении норм сексуального поведения. Виновному в неестественном использовании женщины церковь за его грехопадение предъявляла к уплате существенный счет. В случае аналогичного поведения с животным или мальчиком сумма штрафа оказывалась ниже, поскольку иной альтернативы неестественному поведению в подобном случае не представлялось. Имелись расценки и для мужа, убившего жену. Но, если он избавлялся от нее для того, чтобы жениться на другой женщине, сумма утраивалась в знак назидания ему, чтобы было неповадно получить что-то даром. Убийство епископа считалось куда более серьезным проступком, который стоил много дороже, чем убийство жены или неестественное использование партнера любого пола или вида. Расценки эти превышали и штраф, положенный женщине за развлечение одновременно с несколькими любовниками. Применение тарифа носит явно назидательный характер, но факт его существования ясно свидетельствует о том, что те, кто придумал его, из литературных творений маркиза де Сада, увидевших свет четыре столетия спустя, едва ли могли почерпнуть для себя что-либо новое в области сексуальных развлечений.

Во время борьбы за высшую власть в Европе скрытые пороки частных лиц не очень-то интересовали тех, кто правил ими. Папский тариф 1319 года свидетельствует о вполне разумном и спокойном отношении к реализму сексуальных отношений. Но такое отношение продолжалось недолго. Роберт Браунинг в «Кольце и книге» (The Ring and the Book) дает детальное описание «дела римского убийства» 1698 года, в котором граф Гвидо Франческини узнал, что будет не только наказан за убийство жены, но даже казнен. Проблемы Сада заключились не только в избиении нескольких девушек или принуждении их заниматься нетрадиционным сексом. Он увлекался этим в восемнадцатом веке, когда подобное поведение могло стать объектом порицания, даже если обвинили в нем хозяина Ла-Коста (в то время к жалобам такого рода прислушивались). Пока он с нетерпением ожидал бури грядущей революции, чтобы сбросить существовавший режим, его немало огорчили вызовом в суд, где ему предстояло отвечать за свое обращение с молодыми женщинами в духе феодала средневековья.

В 1740 году, когда Сад родился, ничто не предвещало, что он сумеет затмить славу своих наиболее известных предков. Вызов его дурной репутации, кроме им же самим написанных литературных трудов, могла бросить разве что Лаура де Сад, вышедшая в 1325 году замуж за Хьюго де Сада. Именно ее считают «Лаурой» Петрарки, ставшей незабвенным объектом обожания автора возвышенных сонетов средних веков. По словам Петрарки, он впервые увидел Лауру в церкви Сен-Клер в Авиньоне 6 апреля 1327 года. Она служила источником вдохновения для его поэзии и платонической страсти, посредством которой он выражал свое восхищение. Даже после ее смерти, случившейся в 1348 году, Лаура оставалась его идолом, вознесенным до уровня музы-богини. Петрарка обожествлял ее наподобие того, как его друг Данте возвеличил Беатриче.

В вопросе, действительно ли Лаура де Сад являлась Лаурой Петрарки, не обошлось без дебатов, хотя семья Садов никогда не сомневалась в этом. Дядя маркиза аббат де Сад, друг и корреспондент Вольтера, посвятил себя изучению жизни своей предшественницы и ее поклонника. Результатом его литературного энтузиазма стали «Мемуары из жизни Франческо Петрарки», увидевшие свет в 1764—1767 году. Маркиз де Сад, утешением которому в его длительном заточении служили явления Лауры во сне, испытывал к ней аналогичную преданность. В 1792 году, когда повстанцы разрушили церковь в Авиньоне, он сумел распорядиться, чтобы ее останки перенесли к месту успокоения под замком в Ла-Косте. Следует отметить, что патрицианское чувство неприязни маркиза к оголтелой толпе отрезвляюще подействовало на его стремление сбросить установленный порядок. Сметающую все на своем пути людскую массу он называл не иначе, как «разбойниками» и «слабоумными».

В V части «Жюльетты» одна из садовских героинь, англичанка Клэруиль, делает замечание относительно абсурдности уважительного отношения к мертвым. Если предположить, что это высказывание отражало действительные взгляды маркиза, то из этого общего правила можно сделать исключения в пользу симпатичных членов семейства автора. Речь идет о Лауре де Сад и Шарлотте де Бон, дочери Габриеллы де Сад.

Шарлотта де Сад не имела оснований претендовать на литературные реминисценции, так как славилась обширным списком любовников. Кроме замечательной красоты, которая привела ее к любовной связи с Генрихом IV и герцогом де Гизом, она могла похвастаться тем, что находилась в фаворе у Екатерины Медичи. В 1577 году, за год до замужества, Шарлотта была одной из нагих фрейлин, посещавших обеды королевы-матери. Развлечения эти происходили в замке Шенонсо, расширенном Екатериной Медичи за счет пристройки изысканно украшенной галереи на трех уровнях, которая, возвышаясь на каменных колоннах, пересекала реку Шер. Построенный в лесистой местности на берегу реки с живописными тропами, этот замок для уединения королей в западной Франции считался одним из самых изысканных архитектурных сооружений в Европе.

Королеве-матери исполнилось почти шестьдесят лет. Со своими юными дамами она обращалась как строгая классная дама. Словно в пример потомку Шарлотты, в тенистом парке на берегу Шер со стремительными полетами ласточек устраиваемые игры завершались тем, что Ее Величество отшлепывала одну из своих нагих фрейлин. Аббат Брантом, находясь в безопасности Лейдена в Голландии, опубликовал рассказ о любовно-карательных развлечениях вдовствующей королевы, которым она предавалась среди деревьев или в роскошных апартаментах над сверкающими водами широкой, но мелкой речки.

«Не в состоянии сдерживать свою природную похотливость, ибо по натуре была величайшей шлюхой, хотя успела побывать замужем и овдоветь, исключительно красивая, она заставляла своих женщин и девушек раздеваться, чтобы возбудиться еще больше. Должен вам сказать, что те, кому надлежало раздеваться, были красивыми из красивейших. Видеть это доставляло ей величайшее наслаждение. Потом открытой ладонью и довольно грубо она звонко шлепала их по груди. К девушкам, которые хоть как-то провинились, она применяла розги. Удовольствие, которое она получала, вызывали судорожные движения, производимые их членами и задницами, что наряду со способом их избиения, который она применяла, являло собой странное и забавное зрелище».

«Иногда, — добавляет Брантом, — она делала это, чтобы заставить их смеяться, иногда — чтобы плакать. Их вид и созерцание этих сцен настолько подогревали ее аппетит, что она частенько удалялась, чтобы хорошенько утолить его с каким-нибудь рослым здоровенным парнем». Многие из собственных описаний Сада не более диковинны. Старые сводницы из «120 дней Содома» оказались под стать королеве в изображении Брантома, которая, выглянув из окна в Шенонсо, увидела хорошо сложенного башмачника, использовавшего стену, чтобы облегчиться, и послала за ним пажа, приказав привести мужчину в уединенное место в парке.

Скандалы, имевшие место в Аркей или Ла-Косте, похоже, мало чем отличались от развлечений в Шенонсо, творимых двумя столетиями раньше. Характер служения Короне Шарлотты де Бон свидетельствует о том, что маркиз де Сад всего лишь пытался выполнить или воскресить семейные традиции. Но какими бы не были личные пристрастия этого семейства, его репутация в обществе оставалась исключительно велика. Выйдя на политическую арену в двенадцатом веке, появившись из Авиньона, они в полной мере продемонстрировали свою власть, распространявшуюся как на сферу церковную, так и светскую. Епископ Марселя в пятнадцатом веке; губернатор того же города в шестнадцатом веке; епископ Кавайона; маршал Франции и генеральный викарий Тулузы — вот представители семейной истории, более яркие и весомые, чем эфемерная Лаура или прекрасная фаворитка сластолюбивой Екатерины Медичи.

Время от времени в семействе случались неприятности, которые становились достоянием гласности, включая обвинения в непристойном поведении, выдвинутые против дяди Сада, аббата де Сада, которому в силу сана следовало соблюдать целибат. Но ни одному здравомыслящему человеку не приходило в голову раздуть подобные обвинения до такой степени, чтобы запятнать честь семьи или помешать карьере провинившегося. В таком случае, как правило, для сохранения репутации человека ограничивались тихой — на несколько месяцев — ссылкой в далекое поместье или символическим наказанием и обещанием в другой раз быть более осмотрительным. Этих мер бывало вполне достаточно.

Отец Сада едва ли подвергал опасности честь семьи. Жан-Батист на портрете Наттье предстает крепким и серьезным мужчиной. Аккуратный парик, красивая поза; в его облике нет ни малейшего намека на финансовые трудности и долговые обязательства, положившие конец его планам. Сильные черты овального лица, орлиный нос, твердый рот и ясные глаза придают ему вид человека надежного. Но позже денежные проблемы пошатнут это представление. Он оставит дипломатию, как раньше оставил военное ремесло, и удалится в небольшое поместье, которое купит близ Парижа, намереваясь вести там размеренную и праведную жизнь. Время от времени Жан-Батист будет предаваться сочинению довольно легкомысленной драмы в стихах. Однажды он в стихотворной форме написал письмо Вольтеру и получил от великого философа и литератора ответ, в котором тот поздравил его по случаю женитьбы. Но интерес Сада-отца к стихосложению предвосхитил литературные опыты его сына, который, после провала в качестве драматурга, обратился к регулярным занятиям художественной прозой.

Граф де Сад не имел ни малейшей возможности детально заниматься воспитанием своего отпрыска. Все же с высоты своего поста, занимаемого им при Кельнском дворе, для своего ребенка он едва ли мог желать лучшего дома, чем дворец Конде. Пока граф де Сад — а порой и мать мальчика — находились в отлучке, Донатьен-Альфонс-Франсуа пребывал в ситуации, которая стала для него привычной на протяжении многих лет его взрослой жизни, то есть был предоставлен самому себе.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.