«Умирающая земля» по-русски
«Умирающая земля» по-русски
В принципе если проводить грань между фэнтези и фантастикой, то она лежит примерно вот где:
В фантастическом тексте первоначально заданные условия не меняются по ходу повествования, в фэнтези меняются, тем самым вводя дополнительные сущности. Проще говоря, фэнтези допускает на свои страницы Чудо.
Дело здесь не в магии. Магия — тоже по-своему наука, только причинно-следственная связь здесь распространяется и на принцип подобия. Дело в том, что без Чуда фэнтези оказывается «неполной», «некачественной» (пример — чудесное воскрешение Гэндальфа во второй части Властелина Колец).
Все бы было хорошо, но в последние годы с твердой фантастикой тоже происходят странные вещи; она все чаще стала допускать на свои страницы Чудо — то в корректной форме, согласно знаменитому закону Кларка,[25] то Просто Чудо, спонтанное и необъяснимое.
В отечественной фантастике первые признаки нарушения правил жанра появились естественно у Стругацких — причем в самой что ни на есть благонамеренной вещи «Полдень ХХII, век», в последней новелле («Есть у него шрам на голове? Нет у него шрама на голове. Очень убедительно!»). Уже «Пикник на обочине» вещь от начала и до конца чудесная, и «За миллиард лет до конца света» — тоже, уж про «Отягощенных Злом» и не говорю.
На переломе столетий ситуация усугубилась.
Объясняется это, во-первых тем, что на отечественный рынок выплеснулась волна переводной фэнтези, которую в советское время цензура к нам не допускала (почему, вопрос отдельный); фэнтези с ее идеей мессианства, спасения мира посредством высших сил, магических ритуалов и странных артефактов. Вдобавок на отечественном рынке проявились прежде запретные образцы западной фантастики, скажем так, субьективно-идеалистического толка — психоделики — например, «Помутнение» или «Стигматы Палмера Элдрича» Филипа Дика, или киберпанка, где в принципе возможно все, поскольку в виртуальной среде «нет никакой ложки».
Во-вторых «перерождение» твердой фантастики у нас объясняется причинами чисто социальными; на фоне социальных потрясений и разочарований читательская масса разуверилась и в науке как таковой, и в позитивистском мышлении в целом. Его место тут же заступило мышление более древнее, архаичное (а, значит, более жизнеспособное) — некритичное, донаучное, даже до-религиозное. Магическое. Кашпировский и Чумак — вот два символа России конца ХХ столетия.
Произведений, где на страницы вполне «жесткой» фантастики выпускается Чудо и именно на этом оселке проверяются на прочность и отдельные люди, и окружающий их социум, у нас не так мало. Это, навскидку, и «Спектр» Лукьяненко, и «Пандем» Марины и Сергея Дяченко, и «Ночной смотрящий» Дивова и «Вейский цикл» Юлии Латыниной, и «Дело лис-оборотней» Хольма Ван Зайчика. Неудивительно, что в конце концов это привело и к появлению в отечественной фантастике такого странного и архаичного по сути направления, как «умирающая земля».
Термин «Умирающая земля» образован по имени мира, впервые описанного Джеком Вэнсом (1950) — мира далекого будущего, забывшего о достижениях технологических цивилизаций и возродившего магию. Этот мир характеризуется тем, что наука (а вернее, технология) в нем оказывается либо бессильной, либо приравнивается к магии (иногда, в зависимости от ситуации, и то и другое), навыки пользования высокими технологиями утрачиваются, зато в нарушение законов природы, работает магия, («мана» по Вэнсу), а потому в чести колдуны. Мало того, этот мир носит на себе четкие признаки феодальной структуры — замки, сеньории и солдаты-наемники и враждующие кланы.
В отечественной фантастике это направление появилось, повторюсь, только после распада СССР и пока распространилось не слишком. Первой ласточкой, пожалуй, стал роман Эдуарда Геворкяна «Времена негодяев» (Локид 1995, АСТ 1999) с весьма показательной аннотацией: «Начало третьего тысячелетия… Эпидемии пронеслись по планете, тающие полярные льды затопили немалую часть суши. В этих условиях людям приходится заново строить жизнь, восстанавливать государство. История повторяется… Вновь московские правители собирают земли, опять возвращаются времена мечей и арбалетов, закон и порядок приходится насаждать силой…».
Причем тут мечи и арбалеты, спросите вы? А при том, что в мире Геворкяна из-за некоей странной «эпидемии» невозможно воспроизведение информации на электронных носителях и даже, кажется, типографским способом. А вот чудеса как раз возможны. Недаром одна из сцен романа — посещение героями школы детей-«парапсихологов» — предвосхищает аналогичную сцену из «Матрицы». Возможны, соответственно, и сбывающиеся пророчества — признак архаизации, мифологизации, «зацикленности» времени, неотъемлемый от фэнтези, но нетипичный для НФ.
Роман этот, тем не менее, прошел для широких масс незамеченным, возможно именно потому, что оказался преждевременным. И даже обещанное продолжение (явление обещанного в первой части романа мессии, или антихриста) в свет не вышло. Кстати, мессианская тема для фэнтези опять же, типичней, чем для НФ.
А вот повесть Марины и Сергея Дяченко «Уехал славный рыцарь мой» (2004, журнал «Если) оказалась своевременной и вызвала заметный резонанс в российском фэндоме. Достаточно сказать, что она удостоилась почти всех крупных жанровых премий в средней и малой форме.
Второй пример этого направления — дебютный роман Ильи Носырева «Карта мира».
Обе эти вещи так или иначе предсказывают (вернее, моделируют) возникновение в далеком будущем феодального или квазифеодального общества, где элементы технологии причудливо перемешаны с архаичными социальными структурами. В сущности в этом нет ничего удивительного; «умирающая земля» — тема явно посткатастрофическая, постапокалиптическая. Иными словами социум, моделируемый там, подчиняется тем же законам, что и литературный рынок постсоветского пространства — на фоне социальных потрясений и разочарований отмечается заодно и разочарование в науке как таковой, и в позитивистском мышлении в целом. Соответственно, это место заступает более древнее и жизнеспособное архаичное мышление. В той же «Карте мира» журналиста Ильи Носырева это говорится вполне открытым текстом:
«Итак, все произошло в один день: законы физики, освященные миллионами лет, вдруг перестали существовать, и им на смену пришли другие. Описанный момент истории получил название Конца Науки».
«Некоторое время люди пытались привести машины в чувство, похлопывали их по щекам, набирали в рот водички и — пфффр! — брызгали им в лицо, давали понюхать нашатырю — все без толку. Тогда все осознали, что так, как они жили раньше, теперь не удастся — и вспомнили в качестве образца те тысячелетия, которые были еще до Эпохи науки.
Как жили тогда, до повсеместного просвещения? Дворянин воевал, крестьянин пахал, священник молился. Как ни странно, именно на одной из вершин Эпохи науки, в 20–21 веках, в художественной литературе стали популярны произведения, уносящие читателя в выдуманные миры, иллюзорно средневековые, да вдобавок населенные еще и колдунами, эльфами, гномами, троллями… Ностальгия по средневековью у homo sapiens в крови? Правда, историческая формация феодализма представала в этих книжках весьма условной, без эпидемий Черной смерти, кровавых войн, грубого насилия как основы экономики, бесконечной повседневной грязи, крестьяне, его населявшие в так называемой фэнтезийной литературе выглядели чистыми, опрятными, ухоженными, рыцари — все как на подбор исполненными благородства, ученые монахи — семи пядей во лбу…»
«В сущности, некие элементы, на которые опиралась средневековая культура, действительно очень живучи. В век торжества демократии граждане преуспевающих стран вдруг обнаружили, что вся их политическая система на поверку оказывается системой… личных связей, сеньориальной зависимости, оммажа и вассальной преданности».
Заметим, что произошло это возвращение к архаичным (на деле действительно очень прочным — начните сыпать зерно, и оно непременно само собой уложится в пирамиду, говорил доктор Будах) формам общественного устройства именно после гибели науки, полной «отмены» не только ее законов, но и законов природы.
У Носырева эти законы были отменены после чудовищной разрушительной войны со злодейским городом Аль-Магаданом, где для истребления противника были вызваны к жизни некие более общие законы многомерного мира, отменившие, вернее сделавшие всего лишь частным случаем законы мира трехмерного. С тех пор наука уступила место волеизъявлению, воображению, позволяющему лепить пластичный мир по усмотрению творца, иначе говоря, киберпанку без киберпространства.
Мир, созданный Носыревым, достаточно причудлив и нелогичен, вернее, абсурден, но, как ни парадоксально, научно обоснован — законы природы не отменены, а превратились в частный случай более общих законов природы.
У Дяченок мир умирающей земли наполнен вполне жизнеспособными техническими достижениями прошлых времен (киборги, механизмы, замаскированные бомбы, словно пришедшие из рассказов Филипа Дика), но от «позитивистского» мира его отличает одно-единственное качество: мотивация поступков, субьективный идеализм здесь выступает, как сила, напрямую влияющая на причинно-следственные механизмы.
Надо сказать, что именно с такой новой закономерностью человеческая природа примиряется очень легко. Пришелец из чужого, технократического мира, где эта закономерность еще (или уже) не действует, оказывается нечеловеком.
«…Я хочу вернуться домой из этого безумного мира. Видишь, я хочу не так много, Клара…
— И не смотри на меня так. Ты прекрасна. Ты — лучшая из женщин. Эти глаза, губы… волосы… овал лица… И твое сердце, Клара. Ты ждала бы годы и годы, я знаю. Ставила бы свечку на окно и ждала… Твое ожидание сделало меня рыцарем. Твое имя позволяло совершать чудеса. Жаль… Не я придумал законы этого мира, когда результат любого усилия предопределен не ловкостью и умением, не силой, не удачей даже… а мотивацией, только мотивацией. Дурацкие законы… Но я сумел воспользоваться ими. Я создал тебя, Клара. Я сделал тебя — свою Даму. Потому что ты была мне нужна…
— Аманесер, — прошептала я. — Подними забрало.
— Зачем? Я ужасно выгляжу с человеческой точки зрения, Клара, и ты напрасно хочешь посмотреть мне в глаза — у меня нет глаз… А совесть — совесть у меня есть. Я не оставлю тебя в этом мире одну. Не брошу в мире, где по дорогам бродят пространственные аномалии… комки плазмы… в лучшем случае бомбы, замаскированные под людей. Где процветает так называемое колдовство, а киборги обмениваются чипами, словно сплетнями. Это умирающий мир, Клара, я так счастлив, что могу отсюда выбраться… благодаря тебе».
Архаичное мышление, не религиозное, а магическое — самое древнее из всех, и самое, если так можно выразиться, психологически комфортное. Оно вернулось в действительности — в России на переломе веков после социальных разочарований 80-х. Именно тогда все газеты заполонили истории про барабашек, летающие тарелки, бабу Вангу и пр., а в колонках обновлений появились отвороты, сглазы и привороты, написанные странным полуканцелярским жаргоном «Верну мужа. Гарантия 100 %). Постапокалиптическая модель социума так или иначе влечет за собой описание нового (вернее, очень старого) типа мышления и отношений человека и природы — отношений, где законы природы зависят от воли и личных качеств человека. Вряд ли, конечно, описанная модель когда-либо будет иметь место в действительности, но это и не важно — для первобытного мышления объективной действительности не существует все равно.