Умирающая архаика

Умирающая архаика

Сегодня общепринято ужасаться состоянием нашей деревни. Действительно печально: повсеместная деградация, разор и запустение. Люди и ресурсы, как справедливо заметил Александр Калинин ("Дикое поле", «ЛГ», № 45), скап­ли­ваются в агломерациях, а остальная территория дичает на глазах. Эта реальная беда интерпретируется автором статьи как политическая ошибка нынешней власти, допущенная если и не по злому умыслу, то по какому-то хроническому недомыслию.

Отсчёт ошибок в сельской политике можно начать ещё с крепостного права - «Везде невежества убийственный позор». Но это только вершина айсберга. Уровень, на котором действительно укоренена проблема деревни, – культурный.

По ведомству сердца

Деревня и город – это две, традиционно противопоставляемые друг другу культуры. Городская культура в нашем представлении – холодная, асфальто-бетонная, машинно-антиэкологическая, наконец, это просто культура наживы. А деревня – это истоки, корни народа и государственности. Она питает город, содержит, а вернее держит его. Деревня – это основание, а город – надстройка.

Определённая, сермяжная правда в таком противопоставлении есть. И всё же, ругая город, мы предпочитаем (по факту) связывать свою жизнь с ним, а не с деревней. Город – наша злая реальность. Он – центр тяготения нашего рацио, деревня же проходит, скорее, по ведомству сердца. Нормальный русский человек любит деревню.

Вот в стихотворении А. Пушкина «Деревня»:

Я твой: люблю сей тёмный сад

С его прохладой и цветами,

Сей луг, уставленный  душистыми скирдами...

В «Деревне» А. Фета читаем:

Люблю я немятого луга

К окну подползающий пар...

У И. Тургенева:

Люблю я вечером  к деревне подъезжать,

Над старой церковью  глазами провожать

Ворон играющую стаю[?]

Несложно заметить, что изъявляемое в этих примерах чувство – любовь извне . Потому-то эти, грубо говоря, барские стихи до сих пор находят отклик в душе современного деклассированного горожанина. Наша любовь к деревне такая же внешняя. В том ракурсе, при котором город – реальность, деревня – мечта.

Город воспринимается нами адекватно; мы обсуждаем его в терминах сегодняшнего дня, а обращаясь к деревне, непроизвольно скатываемся к архаическому восприятию. Деревня по-прежнему представляется нам эдаким Микулой Селяниновичем, чья богатырская сила, принятая от земли в тяжком, но благодатном крестьянском труде, превосходит силу княжьего войска, то есть аппарата государственного управления. Только занедужил наш богатырь. Надо найти волшебное средство, что вернёт ему силушку, и всё встанет на свои места.

Сакральная ценность

Первый конструкт, с которым приходится сталкиваться, это образ земли-кормилицы . В определённом пределе всё, что человеку необходимо для жизни, он мог получить только от земли. Отсюда земля, особенно обработанная, приобретает чуть ли не сакральную ценность.

Уровень потребностей современного человека гораздо выше. Доля прямых продуктов сельского хозяйства в общем потреблении невелика, можно даже декларировать обратную зависимость – чем выше уровень жизни, тем она ниже. А это значит, что сельское хозяйство неизбежно находится на периферии интересов.

Для обывателя типичен семантический разрыв между полем и магазином. Он не чувствует прямой зависимости своего пропитания от сельского производства. Неурожаи сказываются на запасах продовольствия, а вовсе не на столе. Да, они отражаются на ценах, но цены складываются под влиянием многих факторов и их зависимость от запасов смазана.

Ещё один конструкт архаического сознания, влияющий на образ деревни, – тождество «моя земля = моя страна». Когда автор «Слова о полку Игореве» восклицал: «О, Русская земля! Ты уже за холмом!», он не мог отделить землю как средство производства от земли как места проживания.

Натуральное хозяйство предполагало привязку жилья к средству производства – где поле с хлебушком или репой, там и дом недалече. За дальним полем не очень-то углядишь, а без хозяйского глаза и птицы поклюют, и люди разворуют. Современный человек мобилен, живёт, где хочет. Технологии позволяют работать дистанционно. Вон у нас даже губернатор ухитрялся Чукоткой из Лондона управлять. Соотечественники легко продают свои наделы (родину) иноземцам. Ничего удивительного: архаическая связка больше не воспринимается сознанием.

Наконец, в образе деревни огромное значение имеет чувство социальной общности, общности с умершими и живыми. Моя земля – не просто моя страна, это моя родина и отечество .

В городе мы не всегда знаем даже своих соседей по лестничной клетке, а деревня искони (сейчас это во многом утрачено) действовала как единый организм, решая проблемы сообща («всем миром»). Это свойство тоже архаично. Земля, взятая п[?]том, а порою и кровью, – основное богатство. Его надо защищать, поэтому крестьяне жались друг к другу, прятались за общую изгородь, за которой в случае опасности отсиживались плечом к плечу.

Рядом с деревней всегда есть погост. Эта близость мёртвых – самая наглядная привязка к земле. Пока крестьянин кочевал, мёртвых сжигали или спускали по рекам в ладьях, так как не предполагалось, что когда-нибудь придётся вернуться на прежнее место. Оседлое земледелие дало возможность обрести кладбище как визуализацию личной истории. Теперь земля стала землёю предков, Отечеством. Вот и ощущение Родины. «Где родился, там и пригодился», – говорит пословица.

Сегодня всё не так. Накопил денег – купил новое жильё и перебрался в другой город или район. Расстояние – не преграда.

Современный мир образует броуновское брожение индивидуальностей. Началось это у нас ещё до советской власти, но именно в СССР перемещение масс стало государственной политикой: партийные рабочие едут строить колхоз («Поднятая целина»); комсомольцев бросают на всесоюзные стройки; выпускники вузов покидают родные дома, отправляясь по распределению в другие края.

Корневые ниточки оборвались. Семьи раскиданы, а ныне – даже по разным странам. Нет общности ни с живыми, ни с мёртвыми. Мы теряем часть русской души, и сознание отчаянно цепляется за нежизнеспособные архаические конструкты.

Будешь не богат, а горбат

Мы романтизируем образ деревни – это своего рода компенсация нашей утраты, но давление реальности возрастает, и с каждым десятилетием сохранять иллюзии всё сложнее. Слишком уж велик разрыв в уровне жизни между городом и деревней.

Что ж удивляться, что основной вектор устремлений – вырваться из деревенской жизни. Дети сельчан (и дети детей, вздыхающие теперь по деревенской жизни) оказались в городе не просто так; как правило, это происходило с родительского благословения. Программа закладывалась со школьных лет: будешь успешен – уедешь в город. И наоборот: уехал в город – значит успешен.

Труд в деревне – неизбежно физический и более тяжёлый. И сколько бы нервной энергии ни сжигал биржевой маклер, он вряд ли захочет переквалифицироваться и начать, к примеру, холостить быков. Сельское хозяйство даже чисто теоретически поддаётся механизации, автоматизации и компьютеризации гораздо меньше, чем другие отрасли экономики.

Далее, крестьянский труд – неизбежно более грязный. Земля – хоть и кормилица, а к сапогам липнет. Евроремонт в коровнике не избавит от запаха навоза. «Мажь мужика маслом, а он всё дёгтем пахнет» (народная мудрость).

В культурном отношении деревня – своего рода гетто. Деревенская жизнь по определению связана с рядом ограничений, и современный человек уже не может их просто не замечать:

– ограничение в модусах потребления . Торговая точка часто одна, и ассортимент в ней небогат. Многое из того, что показывают по телевизору, в деревне не продаётся, а закупаться в городе можно всё же не каждый день. Ещё более это относится к услугам. Например, медобслуживание на селе весьма скромно или отсутствует вовсе. Городской житель может выбрать своему ребёнку школу, а крестьянин?..

Очное высшее образование – это исключительно город;

– ограничение в отдыхе . Полноценное крестьянское хозяйство требует полной отдачи. Корову доить или кур кормить надо и в субботу и в воскресенье. Горожанин может попросить соседа приглядеть за своим котом и уехать на море. С крестьянским хозяйством подобный фокус невозможен. В итоге деревенское население потихоньку избавляется от личного хозяйства, стараясь его сделать менее обременительным, и само оказывается всё менее привязанным к земле;

– ограничение в модусах досуга . Чем больше город, тем больше возможностей, а в деревне стандартный набор развлечений – водка да телевизор;

– ограничение в событийной новизне . Современный мир излишне суетлив. Но именно эту суету телевидение несёт в массы. На её фоне размеренность деревенского уклада выглядит кладбищенским застоем. Реакция сознания – сначала скука, а с годами – тоска;

– ограничение в общении . Новых персоналий в деревне крайне мало. Вся жизнь проходит в кругу одних и тех же лиц. К этому можно привыкнуть, иной раз это даже нравится. Но надо помнить, что абсолютная замкнутость коллектива – это тюрьма.

И, наконец, сельскохозяйственный труд неизбежно хуже оплачивается. Народ давно это подметил: «от крестьянской работы не будешь богат, а будешь горбат». И никаким государственным управлением тут ничего не сделать. Потому как продукты питания должны, просто обязаны стоить сравнительно дёшево. Ибо стоить дорого они могут только в ситуации острого дефицита, которая имеет и более обыденное название – голод. В нашей истории уже не раз драгоценности меняли на хлеб, и мы знаем, какие при этом должны быть условия...

Панацея – голод?

Однако как бы ситуация ни воспринималась с уровня обывателя, в масштабах государства сельское хозяйство необходимо. Можно, конечно, покупать продукты за границей, но с политической точки зрения это недальновидно – мало ли что может случиться: деньги кончатся, война с заграницей начнётся или – и тамошняя деревня тоже в город подастся.

Государство всячески пыталось удерживать утекающую крестьянскую массу. Наиболее эффективно в этом плане было крепостное право, но пришлось отменить. Далее в ход пошли административные штучки – паспорта, подорожные; крестьянину было ой как непросто покинуть свою деревню. Эту практику продолжила и советская власть, с одной стороны, культивируя мобильность, а с другой – ограничивая. Перемещение (во благо государства) – полезно, свобода перемещения – вредна. Поэтому крестьянам долгое время не выдавали паспортов. Ну и, конечно, эффективнейшим ограничителем был институт прописки.

Но и это не помогло. Деревня просачивалась сквозь пальцы, как бы власть ни пыталась сжать кулак. Когда это стало очевидным, начали использовать и политику пряников. Деревню неоднократно пытались модернизировать, приблизив условия жизни к городским. В качестве инструментов использовались электро- и газофикация, дорожное строительство, развитие дистанционных форм торговли, а ныне мобильная связь и интернет. Но по большому счёту это лишь обезболивание, а не лечение.

Культурный разрыв, причём очевидный, бросающийся в глаза, по-прежнему сохраняется. Тенденция бегства за успехом в город – тоже. Деревня умирает.

Это надо признать (а с осознанием данного факта мы явно запаздываем) и строить государственную политику, исходя из грядущей смерти деревни.

Единственной разумной мерой мне видится перемещение сельского хозяйства в город. Человек должен работать в аграрном производстве, не теряя преимуществ городской жизни. Для этого потребуется оптимизировать размер и размещение городов, добиться жёсткого следования строгим экологическим нормам и многое другое. Столь многое, что сама идея выглядит фантастичной. Но следует помнить, что альтернатива на самом деле только одна – рано или поздно кризис деревни обернётся тотальным голодом. Голод снова позовёт нас к земле, и мы уже не сможем проигнорировать этот зов.

Теги: деградация деревни , сельское хозяйство