1910
1910
Пропустил два дни. Нынче 2-е 1910. Вчера все, как обыкновенно. Опять поправлял «Сон». Уехали Ландовски. Ездил верхом. Был у Марьи Александровны и Буланже. Не переставая стыдно за свою жизнь. В смысле воздержания от недобрых чувств хоть немного двигаюсь.
Димочка приехал проститься. Длинное деловое письмо от Черткова. Не успел ответить. Вечером разговор о земле с Сережей. У всех у них свои теории. Играл с милым Адамычем в шахматы и карты.
Третьего дня, 31. Утром, кажется, что-то поправлял. Ездил в волостное правление. Народ негодует. Ландовски несколько тяжелы, но он понравился мне. Приехал вечером Олсуфьев. Встреча Нового года с безумной роскошью мучительна и сама собой, и своим участием.
2-е января 1910. Ходил по прекрасной погоде. Привезли больную жалкую женщину после родов. Дети, голод. Ох, тяжело. Сажусь за письма и кофе. Приехал француз Marchand. Говорил с ним горячо, отвечая на вопросы. Поправлял «Сон». Ездил верхом с Душаном. Обычный вечер и француз.
3 января 1910. Здоров. Интересные, хорошие письма. Поправлял «Народную бедноту» и «Сон»*. Письма. Ездил с Олсуфьевым верхом. Он православный из приличия, и потому с горячностью защищает. Да, если религия не на первом месте, она на последнем. Отстаивают горячо только неподвижную, то есть религию доверия.
Вечер ничего особенного. Скучно.
5 января. Рано проснулся. Ходил по саду. Все тяжелее и тяжелее становится видеть рабов, работающих на нашу семью.
[…] Иду обедать. Вечером читал «Сон» всему обществу. Много возражений. Но я думаю, что хорошо. Винт, и все грустно и стыдно.
6 января. Много писем, малоинтересных. Приехал кинематограф*. Немного поправил «Сон» и «Бедноту» и решил послать Черткову, как есть. Вообще надо перестать и писать, и заботиться о писанном. […]
7 января. Душевное состояние немного лучше. Нет беспомощной тоски, есть только неперестающий стыд перед народом. Неужели так и кончу жизнь в этом постыдном состоянии? Господи, помоги мне, знаю, что во мне; во мне и помоги мне. Поздно встал. Пошел навстречу саням с Козловки. Кинематографщики снимали. Это ничего. […]
Прочел письма. Одно — неприятное по выражаемому согласию в убеждениях, с просьбой 500 р. для распространения христианства. Ничего не хочется писать. Теперь 1-й час.
Так ничего и не делал. Ездил с Душаном. Был Егор Павлович из Ясенков. О покупке крестьянами земли. Обед, милый Булыгин. Простился с Олсуфьевым. Кинематограф опять. Скучно. И сделалась слабость, пора на покой.
8 января. Оправился, но очень слаб. Крестьянин Волынской губернии хочет быть книгоношей. Да, хотелось бы в пустыню. Письмо от Гусева хорошее, и Саше от Черткова. Какие они оба… ну, да все хорошо, что хорошо кончается*. А письмо Черткова такое сердечное и серьезное. И Саша может понять и почувствовать то, что он говорит о главном, независимом от моей личности. Дай бог. Только ответил кое-какие письма. Начал писать о податях*, да бросил: не хотелось. Ходил, гулял. Теперь 5-й час, ложусь на постель.
Вечером читал интересный альманах «Coenobium»* — интересный тем, что чувствуется недовольство своим духовным состоянием всех более или менее передовых людей. Вечером винт. Вчера не писал.
9 января. Утро, встал очень рано и написал прибавление к письму Шмиту о науке. Потом письма, потом кончил о податях, порядочно. Вечером читал.
10 января. Сегодня встал рано, опять написал прибавление к письму Шмиту об астрономии. Пошел гулять. Все не могу вспомнить о признании «я» в том человеке, с которым сходишься: забыл с деминской женщиной. Вспомнил потом. Сажусь за кофе и работу. 11-й час.
Прочел и ответил письма. Много недобрых. Немного перечитал 2-й и 3-й «День в деревне». Записать очень важное;
[…] Для жизни необходим идеал. А идеал — только тогда идеал, когда он СОВЕРШЕНСТВО. Направление только тогда может быть указано, когда оно указывается математически, не существующей в действительности, прямой.
12 января. Мало спал. И умственно бодр. Приехал Наживин. Он мне приятен. Марья Александровна и Буланже. Письма неинтересные. Поправил 2 и 3 день. Ездил немного верхом. Согрешил с бабой издалека — отказал. Обед и вечер приятно и дельно, и с Наживиным, и с Буланже. Буланже о Будде прекрасно*. Записать что-то есть, но до завтра. Саша с Душаном в Туле на концерте.
13 января. Обычные письма. Перечитал все «Три дня». И, кажется, кончу. Ездил верхом с Филиппом. Иду обедать. Надо записать кое-что. Баба, у которой муж убил ее насильника.
[…] Иду обедать. После обеда пошел к Саше, она больна. Кабы Саша не читала, написал бы ей приятное. Взял у нее Горького. Читал. Очень плохо. Но, главное, нехорошо, что мне эта ложная оценка неприятна. Надо в нем видеть одно хорошее*. Весь вечер был очень слаб. […]
15 января. Все так же нездоровится. Письма малоинтересные и работа над «На каждый день». Сделал кое-как 5 или 6 дней. Никуда не ездил. Немного походил. Записать:
1) Живо вспомнил о том, что сознаю себя совершенно таким сейчас, 81-го года, каким сознавал себя, свое «я», 5, 6 лет. Сознание неподвижно. От этого только и есть то движение, которое мы называет временем. Если время идет, то должно быть то, что стоит. Стоит сознание моего «я». Хотелось бы сказать то же и о веществе и пространстве: если есть что-либо в пространстве, то должно быть что-либо невещественное, непространственное. Не знаю еще, насколько можно сказать последнее.
Иду обедать. Вечером ничего особенного.
16 января. Проснулся бодро и решил ехать в Тулу на суд. Прочел письма и немного ответил. И поехал. Сначала суд крестьян, адвокаты, судьи, солдаты, свидетели. Все очень ново для меня. Потом суд над политическим. Обвинение за то, что он читал и распространял самоотверженно более справедливые и здравые мысли об устройстве жизни, чем то, которое существует. Очень жалко его. Народ собрался меня смотреть, но, слава бога, немного. Присяга взволновала меня. Чуть удержался, чтобы не сказать, что это насмешка над Христом. Сердце сжалось, и оттого промолчал. Дорогой с Душаном хорошо говорили о Масарике. Вечером отдохнул и не могу удержаться от [радости по поводу] выхода в Одессе «Круга чтения»*. Теперь 9 часов. Записать нечего.
17 января. Пропустил. Был целый день в мрачном духе, приехал Булгаков с письмом и поручениями Черткова. Ничего не мог делать. Ездил со всеми детьми по Засеке. Марья Александровна, Буланже.
18 января. Еще мрачнее. Обидел тульскую попрошайку. Кроме писем написал кое-как дней 8 или 9 и переговорил с Булгаковым. Хорошо только одно: что я сам себе гадок и противен, и знаю, что того и стою. Теперь 5-й час. Вечером ничего особенного.
19 января. Встал бодрее. Гуляя, думал о том, что хорошо бы было завести опять школу: передавать то, что знаю о вере, и самому себя проверять. Потом письма малоинтересные, и недурно сделал дни до 20-го*. Ездил с Таней, Сашей и детьми на свой круг по Засеке. Была трогательная дама из Севастополя. Я не дурно говорил с ней, сказал, что мог. Теперь 5-й час.
Вечер как обыкновенно. Немного занялся «На каждый день».
21 января. Проснулся с странным чувством, ничего не помню, так что не узнал детей. Болела голова и большая слабость. Ничего не мог делать, но думалось хорошо о близкой смерти и кое-что записал. Были три Бул: — гаков, — ыгин, — анже. Много спал и нынче.
22 января немного получше, по крайней мере, память возвратилась. Была жалкая девушка и Андрюша. Читал интересные письма и многие ответил. Особенно одно замечательное, несмотря на ужасающую безграмотность, глубиной и серьезностью мысли человека, явно отрицающего уже все, вследствие явно ложных религиозных утверждений, принятых им прежде. Иду обедать.
Вечером чувствовал себя лучше. Немного поправлял «На каждый день».
23 января. […] Взялся за «На каждый день», немного поработал. Но чем больше занимаюсь этим, тем это все дело мне противнее. Надо скорее освободиться, признав то, что все это глупо и ненужно. Чувствую себя и телесно и духовно хорошо. Иду обедать. После обеда работал над опротивевшим мне «На каждый день». Винт.
24 января. Спал мало. Записал кое-что в постели. Написал письма. Потом немного «На каждый день». Ходил и утром и в полдень. Думал хорошо о «настоящем». Еще не готово. Записать:
[…] 3) Думал о том, что какая бы хорошая, нужная и великой важности работа была бы — народный самоучитель, с правильным распределением знаний по их важности и нужности.
25 января. Был вчера Илюша. Слава богу, было с ним хорошо. Они становятся жалки мне. Нельзя требовать того, чего нет. Утро как обыкновенно: письма. А писать ничего не могу. И хочется, но нет упорства, сосредоточенности. Особенно живо думал о жизни вневременной в настоящем, посвященной одной любви. Кое-что из этой мысли отзывается и на жизни. 4-й час, иду гулять. На душе хорошо, но так же гадок сам себе, чему не могу не быть рад.
Вечером пришли Булгаков и милый Скипетров, и хорошо беседовали. Буланже читал очень хорошую работу о Будде. Приехал Сережа. Вечер, как обыкновенно. На душе хорошо.
26 января. Встал рано. Гулял.
[…] Занимался «На каждый день». Ездил верхом. Во время обеда приехал Сергеенко с граммофоном. Мне было неприятно. Да, забыл: были интересные письма. Потом Андрюша с женой. Я держался без усилия хорошо, любовно с ними. Целый вечер граммофон.
27 и 28 января. Спал хорошо. Ходил гулять. Сажусь за кофе и письма. Поправлял «На каждый день». Почти кончил. Очень недоволен. Вчера, кажется, было письмо от Черткова с исправлением «Сна». Как хорошо! Ездил с Душаном. Хорошие, как всегда, письма. Буланже, хорошая мысль о самоучителе, но надо подумать*. Вечер, как обыкновенно. Софья Андреевна уехала в Москву. Слава богу, хорошо.
30 января. Утром встретил на гулянье Шанкс. Начал по письму Ивана Ивановича переделывать «На каждый день». Хорошо работал. Письма малоинтересные. Приехали Граубергер и Токарев. Токарев — молоканин свободный. Хорошо говорил с ним. Ездил с Душаном. Вечером Долгоруков с библиотекой*. Ложусь, 12 часов.
31 января. Утром Поша. Все такой же серьезный, простой, добрый. Приехали корреспондент и фотограф. Я начал новую работу для книжечек «На каждый день» и сделал первую: «О вере»*. Потом надо было идти в библиотеку. Все очень выдуманно, ненужно и фальшиво. Речь Долгорукова, мужики, фотография. […]
1 февраля. Хорошо сплю, бодро встал, но поздно. Думал что-то не совсем до конца, но очень важное и хорошее. Постараюсь вспомнить. Письма. Потом начал февраль до 19-го*. Ходил пешком. Нехорошо обошелся с женой убийцы. Спал. Иду обедать. Вечер, как всегда. Не помню.
5 февраля. Много спал. Лучше. […] Заходил к Душану в лечебную. Завидно. Сделал кое-как 5-ую книжку: «Любовь». Ходил пешком. Очень занимает мысль высказать свою боль о жизни. К стыду, было неприятно письмо курсистки о «переведенном имуществе»*. Иду обедать.
Пропустил два дня. Нынче 8 февраля. Третьего дня не помню. Знаю, что написал 6-ю книжку. Вчера был Шмельков из Кавказа. Религиозный человек. Был Булыгин. Трогательное письмо от Фельтена. Нездоровится, но написал 7-ую книжку; кажется, будет хорошо. Нынче написал 8-ю. Будто бы моя статья очень глупая*. С Сашей объяснение, трогательное. Сейчас приехал от Марьи Александровны, ложусь перед обедом.
Опять пропустил два дня. Нынче 11 февраля. Знаю только то, что за эти два дня был в дурном духе. Но все-таки работал и оба дня писал, и нынче даже сделал 2 дня. Был 3-го дня Буланже. Надо написать ему предисловие к Будде. И еще много кое-чего нужно. Главное же, все сильнее и сильнее просится наружу то страдание от грехов людских, — моих в том числе, — разделяющих и мучающих людей. Нынче яснее всего думал об этом виде «Записок лакея». Как могло бы быть хорошо!* Перечитывал Достоевского, — не то*.
В доме все больны: Дорик, маленькая Танечка и Саша. Привет от d’Estournel’я, моя искалеченная статья и ругательные письма. Софья Андреевна едет в Москву.
[…] Софья Андреевна уехала. Я говорил ей вчера о моем желании и неприятности за то, что «Книги для чтения» продаются дорого; она стала говорить, что у нее ничего не останется, и решительно отказала. […]
12 февраля 1910. Ночь очень нездоровилось. Болел бок. Изжога и кашель. Мало спал. Погода дурная, ветер, немного походил, написал плохо письмо для Буланже о Будде*. Исправил кое-как одну книжечку и написал — составил 13-ую. Много писем и очень интересных. Ответил несколько. Не выходил перед сном, заснул, и вот иду обедать. На душе хорошо. Очень жалкий был бродячий мальчик из типографии, сосланный. Вечером написал еще шесть писем. Болело горло, но очень хорошо. Саше лучше.
[15 февраля. ] Встал не рано. Написал письмо Хирьякову. Приходил рабочий, желающий сесть на землю. Хочет влиять на людей. Вчера был хороший разговор с Булгаковым об ожидающем его призыве. Перечитал малоинтересные письма, сажусь за работу. Записать:
1) Мне дурно жить потому, что жизнь дурна. Жизнь дурна потому, что люди, мы, живем дурно. Если бы мы, люди, жили хорошо, жизнь была бы хорошая, и мне было бы не дурно жить. В числе людей есмь я. И если я и не могу всех людей заставить жить хорошо, — я могу сделать это с собой и этим хотя немного улучшить жизнь людей и свою. Подтверждает такое рассуждение в особенности то, что если бы все люди усвоили это рассуждение, а рассуждение это неотразимо справедливо, то и для меня, и для всех людей жизнь была бы хороша. […]
16 февраля. […] Был Буланже. Недоволен моей статьей. Немного тяжело, не имея никаких практических интересов, иметь сношения с людьми, руководимыми преимущественно этими интересами. […]
[17 февраля. ] Жив. Получил трогательное письмо от киевского студента, уговаривающее меня уйти из дому в бедность*. Здоровье лучше. Все утро поправлял письмо о Будде и отвечал письма. Саше не лучше. Креплюсь. Сейчас 6-й час. Немного походил и поспал. Вечером тоже занимался. И все неясно распределение.
18 февраля. Не мог заснуть до 3-го часа. Нынче с утра писал книжечки «О жизни». И все путаюсь в распределении. Мало интересных писем. Да, немного поправил статью о Будде. Немного походил. Саше лучше, но не перестаю бояться. Что-то очень нужное думал, стараюсь вспомнить. Теперь 12-й час, ложусь.
19 февраля. Пишу слабый, перед сном. Усердно составлял книжки. Ездил верхом. Миташа. Не могу преодолеть недоброго чувства… Был у Марьи Александровны.
[20 февраля. ]Саша мила, хороша и тем более страшна в дурные минуты — не ее, а мои. Жив. Все усердно работаю над книжечками. Кончил 28. «О настоящем», мне нравится. Письмо от Черткова. Датский еврей, очень интересный. Ездил верхом с Душаном. Потом Гольденблат. Немного поправил письмо Поссе. Ложусь спать. Саше совсем лучше — хорошо.
[21 февраля. ] Жив. Теперь 12-й час, ложусь спать. Хорошие письма. Закончил все книжки*. Ездил верхом. Саша все плоха. Думал об избавлении. Вечер с Молоствовыми.
[24 февраля. ] Два дня пропустил. […]
22. Утром встретил матроса политического. Я направил его в Телятинки и написал Черткову*. Кажется, поправлял письмо Поссе. Обед и вечер с Молоствовыми. Все не могу забыть о мнении людей. Ездил с Павлычем в Телятинки.
23-го. Далеко ходил навстречу Филе. Кажется, поправлял письмо Поссе и письма. Ездил в Овсянниково. Вечером закончил письмо Поссе. Вечером читали статью о «Barricade»*. Написал письма Lehr’у и о Масарике. Заболела нога.
Сегодня, 24-го, очистил все письма и окончательно Поссе. Написал письма. Нездоровится, но держусь. Теперь 4 часа. Вечером читал о Бурже и написал письмо Гальперину.
25 февраля. Очень дурно спал. Удивительное состояние — точно молодой во сне. Встал рано. Ходил. Хорошо говорил с пьяницей, который признавался, что обманывает баб — смывает порчу и все пропивает. Целый день d’une humeur de chien[85]. Написал целый рассказ «Ходынка», очень плохо. В постели написал ответ Мельникову. Не выходил днем. Вечером читал философию и, по совету Душана, написал письмо чехам*. Теперь 12 часов, ложусь спать.
26 февраля 1910. Очень слабо себя чувствую. Ничего не ел. Готовлюсь к смерти, но плохо. Не равнодушен. Поправлял «О боге». Нехорошо поправлял, но книжечка хороша. Утром гулял. Еврей просил рекомендовать его литераторам. Немножко разгорячило. Тоже за обедом не удержался. Записал в книжечке, но не переписал, две мысли и одну аллегорию, которую видел во сне. Сашу не видал. Ложусь спать немного посвежей. Будет писать. Откупался.
27 февраля. Встал бодрее. Пошел ходить. Приехавшие казаки: хочет установить царство небесное на земле: смешение религиозного с мирским. И слава людская, и устроительство. Но трогательные. Приехали нарочно. Занимался книжечками: «Бог и грехи», «Соблазны и суеверия» — нехороши. Письма от Черткова и других интересные.
Ответил: Лапшину, редактору «Новой Руси». Не выходил, поспал перед обедом и теперь иду обедать. […]
28 февраля. Встал довольно бодро. Много ходил. Писал письма. Проводил казаков и матроса, а также и хохла-алкоголика с женой. Саша встала. Поеду в санях покататься, только позавтракаю.
Ездил с Леной. Вечером приятно у Саши. Читал Super Tramp. Плохие английские шуточки, тоже и в предисловии Шо*.
2 марта. Встал рано. Очень слаб. Написал письма. Кое-как поправил одну книжечку. Заснул в 3 от слабости. Ездил на Козловку. Обедал. Приехал Шестов. Малоинтересен — «литератор» и никак не философ*. […]
3 марта. Все то же: такая же слабость, хотя немного получше, но все так же не работается. Одну книжку плохо поправил. Письмо одно незначительное написал. Ездил с Булгаковым далеко верхом. Записать:
1) Одни люди думают для себя и потом, когда им кажется, что мысли их новы и нужны, сообщают их людям, другие думают для того, чтобы сообщить свои мысли людям, и когда они сообщили свои мысли людям, особенно если люди хвалят их, считают эти мысли истиной.
Иду обедать. Дурно поступил с малым, пришедшим из Тулы, которому Иванова не добыла место. Вместо того чтобы поговорить с ним, придумать что-нибудь, я — это было при возвращении домой — так устал, что ничего не сделал.
4 и 5 марта. Вчера было хуже всех дней. Немного работал. Написал письма. Ездил к Марье Александровне. Очень замечательный Андрей Тарасов из Тамбова, мужик. Умен и тверд. Еще письмо от Досева. Вечером Гольденвейзер. К стыду своему, волнует игра.
Нынче лучше. Писал письма и 10-ю книжку. Ездил в Телятинки с Андреем Тарасовым и радостно говорил с ним и с Сережей Поповым. Вечером читал интересный роман «Eссе sacerdos»*. Сейчас ложусь спать.
6 марта. Встал еще бодрее вчерашнего. Ходил далеко, потом письмо. Одно, исповедь бывшего революционера, очень порадовавшее и тронувшее меня. Видишь кое-когда радостные плоды, и очень радостные. Потом поправил две книжки, 12-ю и 13-ю. Ездил верхом, очень приятно и немного. Сейчас ложусь спать перед обедом. Приехал Стахович. Очень уж чужда эта и политика, и роскошь, и quasi-аристократизм. Ложусь спать. Уехали Сухотины и Булгаков. То ли дело Андрей Тарасов и Сережа Попов, а не Стахович.
7–8 марта. Вчера написал, кажется, два письма. Ездил верхом с Душаном. Читал записки Александры Андреевны* и испытал очень сильное чувство: во-первых, умиления от хороших воспоминаний, а второе, грусти и ясного сознания того, как и она, бедная, не могла не верить в искупление et tout le tremblement[86], потому что, не веря, она должна была осудить всю свою жизнь и изменить ее, если хотела бы быть христианкой, иметь общение с богом. Люди нерелигиозные могут жить без веры, и потому им незачем нелепая вера, но ей нужна была вера, а разумная вера уличала ее. Вот она и верила в нелепую, и как верила! Третье, еще то испытал, это сознание того, как внешнее утверждение своей веры, осуждение других — как это непрочно, неубедительно. Она с такой уверенностью настаивает на своей и так решительно осуждает; в-четвертых, почувствовал и то, как я часто бывал не прав, недостаточно осторожно прикасаясь к чужой вере (хотя бы в науку).
Вечером с Стаховичем. Сказал ему об его роскоши. Но его тоже не проберешь с его какой-то композицией веры из аристократизма, художества, православия. А милый малый.
Сегодня встал свежее прежних дней. Письма. Одно очень хорошее, мужицкое; потом книжку: суеверие наказания.
Приехали Иван Иванович и милый Николаев. Приходили Сережа Попов и Андрей Тарасов. Я слаб бываю нервами. Все хотелось плакать и при чтении Будды, и прощаясь с Тарасовым. Большое хорошее письмо Черткова. Ездил с Душаном. Спал очень немного, иду обедать.
Вечер опять читал с умилением свои письма к Александре Андреевне. Одно о том, что жизнь — труд, борьба, ошибка — такое, что теперь ничего бы не сказал другого. С Иваном Ивановичем решили печатать*.
9 марта. Очень рано встал. Обдумал письмо японцу. Письма. 15 000 куда определить. Ездил верхом. Кончил 15 книжку. Очень на душе сильно сознание того, какой должна быть жизнь. Не умею, как сказать: сильно сознание истины и служения ей. Записать:
1) О безнравственности во сне…
Вечер малоинтересно с Зосей Стахович и Буланже, но с Иваном Ивановичем очень хорошо поговорил. Отдал для набора 5 книжек*.
10 марта. Встал также рано. Встретил Таню с мужем. Письма: одно ужасное от юноши, готового убить старика, чтобы экзамен зрелости. Немного занялся 16-й книжкой. Письмо от Черткова. Написал ответ японцу*, и письмо об «Ужасах христианской цивилизации»*, и ответ о 15 000*. Ездил с Душаном. Ложусь спать. Обед, шахматы, болтовня, карты, граммофон, и мне стало мучительно стыдно и гадко. Не буду больше. Буду читать.
11 марта. Встал очень бодро и рано, прошелся по чудной погоде. Пять просителей. Один жалкий, но мне жалкий оттого, что я поговорил с ним. Все бы были жалки, если бы со всеми обошелся, как с Сашей. Записать:
[…] 2) Революция сделала в нашем русском народе то, что он вдруг увидал несправедливость своего положения. Это — сказка о царе в новом платье. Ребенком, который сказал то, что есть, что царь голый, была революция. Появилось в народе сознание претерпеваемой им неправды, и народ разнообразно относится к этой неправде (большая часть, к сожалению, с злобой); но весь народ уже понимает ее. И вытравить это сознание уже нельзя. И что же делает наше правительство, стараясь подавить неистребимое сознание претерпеваемой неправды, увеличивает эту неправду и вызывает все большее и большее злобное отношение к этой неправде. […]
Бодрость была ошибочная. Почти ничего не работал. Только письма. Ездил верхом. Вечер не помню. Да, читал письма к Александре Андреевне.
12 марта. Совсем нездоров. Спал до 10 часов. Письма. Кое-что поделал над письмом японцу и то не кончил. И опять спал. Вечер чтение писем, которые очень трогают меня. Книга о браманизме превосходная и вызвала много мыслей*. […]
Пропустил три дня, нынче четвертый, 4 часа 17 марта. Все эти три дня был нездоров. Плохо работал над письмом японцу, предисловием к «На каждый день» и 14-го марта — XVI книгу. […] Кажется, предисловие лучше. Но вообще вся эта работа «На каждый день» становится тяжела мне. Какой-то педантизм, догматизм. Вообще гадко. Два сильных впечатления, и одинакового характера, были чтение писем Александры Андреевны и мыслей Лескова*.
Записать, кажется, много:
1) Если бы человек ничего бы не знал о жизни людей нашего христианского мира и ему бы сказали: вот есть такие люди, которые устроили себе такую жизнь, что самая большая часть их, 0,99 или около того, живет в непрестанной телесной работе и тяжелой нужде, а другая часть, 0,01, живет в праздности и роскоши; что, если эта одна сотая имеет свою религию, науку, искусство, каковы должны быть эти религия, наука, искусство? Думаю, что ответ может быть только один: извращенные, плохие и религия, и наука, и искусство.
[…] 5) Жизнь для мужика — это прежде всего труд, дающий возможность продолжать жизнь не только самому, но и семье и другим людям. Жизнь для интеллигента — это усвоение тех знаний или искусств, которые считают в их среде важными, и посредством этих знаний пользоваться трудами мужика. Как же может не быть разумным понимание жизни и вопросов ее мужиком, и не быть безумным понимание жизни интеллигентом. […]
Нынче 19 марта. Вчера пропустил. Здоровье все хуже; но, слава богу, живется хорошо. Вчера ничего не помню значительного. Все переделываю предисловие и письма. Отослал письмо японцу — плохое. Читал письмо Бодянского. Тяжело ответить отказом*. Ездил к Прокофию, и можно было поступить мягче. Все думаю о людях, их суде, а не о нем и его суде. Вечером читал.
Сегодня встал рано, мало спал, чудная погода. Походил. Насморк, кашель, простуда и бездействие желудка. Опять поправлял предисловие. Прочел письмо свое индусу и очень одобрил*. А японцу скверно. Но хорошо, что это мне не важно. Написал Гусеву. У него обыск*. Записать, кажется, нечего.
[21 марта. ] 20 и 21. Вчера был очень слаб, насморк и кашель, жар. […] Приятно было думать, что мысль о том, что это может быть смерть, не была нисколько тяжела мне. Не выходил. Писал письма и поправлял книжки. Вечером здоровье хуже.
Нынче то же. Тяжело было утром, потом лучше. Опять писал письма, интересные. Потом Эрнефельт. Драма его — драма мало мне интересная.
Сейчас 10-й час, мне немного лучше. Саша опять хворает, но хороша. У меня на душе очень хорошо. Хороша ясность мысли. Хочется выразить ее; а и не выражу — и то хорошо. Таня очень мила и приятна мне.
23 марта. Здоровье — хорошо. Письма. Очень скучна работа с книжками. Писал письмо о самоубийстве. Тоже не нравится*. Хотелось бы написать пьесу для Телятинок*. Иду обедать. Тут приехал цимбалист, очень симпатичный.
24 марта. Цимбалиста музыка неважная. Нынче встал хорошо. Но все мало доволен своей работой. Недоволен систематичностью. Постараюсь избавиться. Интересные письма, ответил. Немного занялся предисловием. Хочется написать для Димочки пьесу. Но нет потребности. Не будет, не надо. От Молочникова трогательное письмо с ужасными подробностями о тюрьме. Все не успевал написать то, что думал.
25 марта. Ходил далеко. Встретил Дунаева. Грустно. Волнуют мысли. Или не имею силы, или не нахожу формы выразить их. Сильная статья Короленко о смертной казни*. Ездил верхом. Тяжело провел вечер за картами. Надо перестать. Ложусь спать.
26 марта. […] Ходил больше часа гулять. Хорошо. Поправил предисловие. Иду завтракать. Трогательное письмо священника о Христе. Вечером читал статью Короленко. Прекрасно. Я не мог не разрыдаться. Написал письмо Короленко*.
27 марта. Проснулся рано, поправил письмо Короленко и два места в предисловии. Ходил гулять.
Прочел и написал письма. Ничего больше не мог делать. Слабость. Не мог ничего делать, но на душе очень хорошо. […]
28 марта. Вчера вечером читал. Ничего не ел. Сегодня встал в 8, походил и, вернувшись, почувствовал большую слабость. Ответил лениво кое-какие письма и опять марал предисловие. О самоубийстве тоже начал. Представляется важным. Ездил верхом, сейчас вернулся, ложусь спать. Слаб, но меньше. Неужели то, что зреет во мне и даже просится, останется невысказанным. Вероятно и наверно — хорошо.
[30 марта. ] Пропустил два дня. Вчера 29. Утром на гулянье встретил Страхова и потом Масарика*. Оба мне приятны, особенно Масарик. 28-го приехали Стаховичи. Довольно скучно. Очень уж чужд он. Вчера хорошо два раза говорил с Масариком. Ездил в Овсянниково. Набросал комедию: может выйти*. Масарик все-таки профессор и верит в личного бога и бессмертие личности. […]
31 марта. Все так же телесно слаб, и не скучно, не дурно, а грустно и хорошо. На опыте вижу, как велика радость — не радость, а благо внутренней работы. Нынче почувствовал в первый раз и с полной ясностью мой успех в освобождении от славы людской. Все были маленькие делишки: не смущаться о том, что осудят, что пью вино, играю в карты, что живу в роскоши, а смотришь — чувствуешь свободу неожиданную. Думаю, что не ошибаюсь.
[…] Ходил утром. Ко мне обратился из Панина крестьянин-революционер, и отец его такой же. Оба сидели, оба знают меня. Но нужен я им только в той мере, в которой они видят во мне революционное. Дал ему книги. Дурно вел себя, объяснив ему свое положение. Все-таки, кажется, не для славы людской. Он попросил денег. Это было тяжело. Потом начал писать пьесу. Не пошло. Приехал журналист из Финляндии. Я принял его и много, горячо говорил, и хорошо. Потом Беленький привез письмо от Молочникова. Я распустил слюни, прося уезжавшую Рыдзевскую*. Потом кое-что читал, спал. Соня уехала в Москву. Саша уехала в Тулу на концерт. Иду обедать. […]
1 апреля. Вчера приехал Димочка, рассказывал мне повесть Семенова, очень хорошо. Я взял Семенова и читал весь вечер. Очень хорошо*. […]
3 апреля. Два дня пропустил. 1 апреля не помню, что делал. Знаю только, что был очень слаб и ничего не работал. Вчера то же самое. Незначительные письма ответил и больше ничего. Нынче тоже. Сплю много, но слабость все усиливается. Теперь 6-й час. Только что проснулся. Много было писем. Отвечал некоторые. С утра хотел написать о своих похоронах и о том, что прочесть при этом. Жалею, что не записал. Все ближе и ближе чувствую приближение смерти. Несомненно то, что жизнь моя, а также, вероятно, и всех людей становится духовнее с годами. То же совершается и с жизнью всего человечества. В этом сущность и смысл жизни всей и всякой, и потому смысл моей жизни опять только в этом одухотворении ее. Сознавая это и делая это, знаешь, что делаешь предназначенное тебе дело: сам одухотворяешься и своей жизнью хоть сколько-нибудь содействую общему одухотворению — совершенствованию.
Как-то гораздо лучше, яснее чувствовал это во время гулянья. И сейчас непреодолимая слабость: глаза слипаются, и пошевелиться тяжело.
5 апреля. Встал бодро. Ходил навстречу Софье Андреевне. В постели записал кое-что недурно. Потом письма. Поправки корректуры октября. «На каждый день» и книжечки 19 и 20 пересмотрел, а писать комедии не пришлось. Вечером тоже работал. Саша все болеет. Ложусь спать. […]
7 апреля. Опять пропустил день вчерашний. Встал рано. Писем немного, отвечал. Писать не хочется ничего нового. Et je m’en trouve bien[87]. Ездил с Душаном далеко и очень приятно. Безумно приятная весна. Всякий раз не веришь себе. Неужели опять из ничего эта красота. Вечером Сережа. Он мне понятен стал. И я рад. Димочка с Булгаковым и Сергеенко [с] мальчиком. Написал ответ Градовскому*.
Нынче:
Ходил навстречу пролетке, возившей Михаила Сергеевича и Сережу. Потом писал немного. Саша лежит. Ездил с Душаном по лесам. Поправлял книжки, все не знаю, как назвать. Потом Философов. Мертвый как почти все. Хорошо письмо от мужика. Полусумасшедшая девица. Да, забыл, вчера два крестьянина, один нижегородский, другой екатеринославский. Оба нарочно приезжали, и оба надеялись на помощь.
[…] Теперь 10 часов. Хочу еще приготовить к переписке книжечки. Теперь уже 25-я.
[9 апреля. ] 8, 9 апреля. Вчера ничего не помню. Поправлял мысли «О жизни». Письма написал плохо. Ничего не хочется делать. Ездил с Душаном. Уныло и даже недобро.
Нынче то же. Саше хуже. Ее отправляют в Крым. Записать:
[…] 2) Одно из самых тяжелых условий моей жизни, это то, что я живу в роскоши. Все тратят на мою роскошь, давая мне ненужные предметы, обижаются, если я отдаю их. А у меня просят со всех сторон, и я должен отказывать, вызывая дурные чувства. Вру, что тяжело. Тяжело оттого, что я плох. Так и надо. Это хорошо. Очень хорошо. Целый день d’une humeur de chien[88] особенно, где надо быть добрым. […]
10 апреля. Продолжаю быть в самом дурном настроении. И думать не могу о какой-нибудь самостоятельной работе. Поправлял мысли «О жизни». Встретил Николаева. Получил корректуры от Ивана Ивановича. Саша едет. Она грустна. Я хорошо поговорил с ней. Оба расхлюпались. Только вписал:
1) Если сердишься на людей, то подумай, не оттого ли, что сам плох. Если сердишься на животных, то все вероятия за то, что плохота в тебе. Если же сердишься на вещи, то знай, что все в тебе и надо взять себя в руки.
[…] 3) Какой большой грех я сделал, отдав детям состояние. Всем повредил, даже дочерям. Ясно вижу это теперь.
12 апреля. Утро, 2 часа. Все так же неработоспособен. Письмо о смерти Петражицкого. Одно хорошо. Чувствую движение вперед в равнодушии к суждению людей и большое уважение к человеку, как я говорю: благодарность за радость возможности общения. Утром письма и поправил вчерашнее письмо. Еду верхом.
Не обедал. Мучительная тоска от сознания мерзости своей жизни среди работающих для того, чтобы еле-еле избавиться от холодной, голодной смерти, избавить себя и семью. Вчера жрут пятнадцать человек блины, человек пять, шесть семейных людей бегают, еле поспевая готовить, разносить жранье. Мучительно стыдно, ужасно. Вчера проехал мимо бьющих камень, точно меня сквозь строй прогнали. Да, тяжела, мучительна нужда и зависть, и зло на богатых, но не знаю, но мучительней ли стыд моей жизни.
Нынче 13 апреля. Проснулся в 5 и все думал, как выйти, что сделать? И не знаю. Писать думал. И писать гадко, оставаясь в этой жизни. Говорить с ней? Уйти? Понемногу изменять?. Кажется, одно последнее буду и могу делать. А все-таки тяжело. Может быть, даже наверное, это хорошо. […]
14 апреля. Очень было тяжело вчера. Ходил вчера к Курносенковой, к Шинтякову — забыл, как зовут. Ничего не делал, кроме пустого письма. Ездил верхом. Тяжело, а не знаю, что делать. Саша уехала. И люблю ее, недостает она мне — не для дела, а по душе. Приезжали провожать ее Гольденвейзеры. Он играл. Я по слабости кис.
Ночью было тяжело физически, и немного влияет на духовное. Встал поздно. Бодянская о муже, приговоренном по Новороссийской республике. Написал Олсуфьеву. Вел себя хорошо и с нищими, и с просителем. Ездил в Овсянниково. Читал свои книги*. Не нужно мне писать больше. Кажется, что в этом отношении я сделал, что мог. А хочется, страшно хочется.
Вечером поправлял мысли «О жизни». Теперь 12 часов. Ложусь. Все дурное расположение духа. Смотри, держись, Лев Николаевич.
15 апреля, е. б. ж. Жив — не очень. Встал бодрее. Опять суета. Просители. Со всеми хорошо, помня о благодарности за радость общения, кроме пьяницы-женщины, которой нехорошо отказал. Письма. Шоу* и об обществе мира*. Нехорошо. Корректуры. И все-таки ничего не писал.
Соломахин очень приятен, а вечером из Самары железнодорожник. Сейчас немного знобит. Написал Саше.
16 апреля. Е. б. ж. Пора. Жив. Встал поздно. Пил воды. Ходил к Суворову. Много народа. Очень хорошо было с стариком. Увидал его, и неприятное чувство досады. Вспомнил, что это возможность единения, то, за что надо быть благодарным. Разговорился с ним, исполнил его желание, и так хорошо стало, радостно. Потом учитель с юга. Совсем близкий человек.
Поправлял мысли «О жизни» и очень недоволен. Письма малоинтересные. К стыду своему, было неприятно меньшиковское рассуждение обо мне*.
С Булгаковым ездил в Телятинки. Приятно говорил с ним. Вечером читал изречение Талмуда. Все такое же дурное расположение духа. Так же и еще больше неприятно было, чем меньшиковская недоброта, ругательство мужика, которому я не дал 5 копеек. Записать:
1) Не помню кто, Досев или киевский студент, уговаривали меня бросить свою барскую жизнь, которую я веду, по их мнению, потому что не могу расстаться со сладкими кушаньями, катаниями на лошади и т. п. Это хорошо. Юродство. […]
17 апреля. Казалось, нельзя хуже. А нынче еще хуже всех дней — настроение. С трудом борюсь. Хорошее письмо от Черткова и журнал китайской передовой прогрессистской партии. Очень занимает меня. Никуда не ездил. После обеда просматривал книжечки. Надо все изменить, записать нечего.
19 апреля. Вчера было несколько лучше. Утром поправлял мысли «О жизни». И недурно. Был в Овсянникове. Вечером поправлял корректуру. Нынче совсем лучше.
Вчера посетитель: шпион, служивший в полиции и стрелявший в революционеров, пришел, ожидая моего сочувствия. И еще такой, что, очевидно, желал подделаться тем, что попов бранит. Очень тяжело это, что нельзя, то есть не умею по-человечески, то есть по-божьи, любовно и разумно обойтись со всяким. Сейчас, нынче два юноши меня поучали и обличали: один требовал, чтобы я «боролся» бомбами; другой: зачем я передал право собственности на сочинения до 80-го года. И тоже не умел кротко, без иронии обойтись с ними.
[…] Нынче утром приехали два японца. Дикие люди в умилении восторга перед европейской цивилизацией*. Зато от индуса и книга и письмо, выражающие понимание всех недостатков европейской цивилизации, даже всей негодности ее*. […]
20 апреля. Е. б. ж. Все еще жив. Встал не рано. Ходил по елочкам; занимали муравьи. Записал кое-что. Опять полковник с, очевидно, недобрым чувством ко мне*. Поправил две книжечки по корректурам: «Грехи, соблазны, суеверия» и «Тщеславие». Недурно. Ездил с Булгаковым. Мало интересных писем. Вечером читал Ганди о цивилизации. Очень хорошо. Записать:
1) Движение вперед медленно, по ступеням поколений. Для того, чтобы двинуться на один шаг, нужно, чтобы вымерло целое поколение. Теперь надо, чтобы вымерли бары, вообще богатые, не стыдящиеся богатства, революционеры, не влекомые страданием несоответствия жизни с сознанием, а только тщеславием революции, как профессии. Как важно воспитание детей, — следующих поколений.
2) Японцы принимают христианство, как одну из принадлежностей цивилизации. Сумеют ли они так же, как наши европейцы, так обезвредить христианство, чтобы оно не разрушило того, что они берут в цивилизации?
3) Огромное большинство живет одной животной жизнью; в вопросах же человеческих слепо подчиняется общественному мнению.
4) Усилие мысли, как семя, из которого вырастает огромное дерево, не видно; а из него вырастают видимые перемены жизни людей.
21 апреля. Встал поздно в очень дурном духе. Крестьянин о земле. Я дурно поступил с ним. Потом дама с дочерьми. Говорил с ней, как умел. Читал книгу о Gandhi*. Очень важная. Надо написать ему. Потом Миша, потом приехал Андреев. Мало интересен, но приятное, доброе обращение. Мало серьезен*. О Саше нехорошие вести. Сейчас хочу написать ей. Вечер читал о самоубийствах. Очень сильное впечатление. Ложусь спать, 12-й час. Записать нечего. От Черткова письмо.
[22 апреля. ] Жив. Пошел гулять один, отказал Андрееву и приезжему из Архангельска. Потом поговорил с Андреевым. Нет серьезного отношения к жизни, а между тем поверхностно касается этих вопросов. Письма. Поправил два месяца «На каждый день». Очень мне понравилось. Ходил гулять. Приехали Гольденвейзеры. Все борюсь. Написал Саше письмо. Ложусь спать перед обедом. От Саши очень тронувшее меня письмо. Сильно волновала музыка. Прекрасно играл.
27 апреля. Встал очень бодро. Довольно хорошо работал над предисловием. Кончил начерно*. Ходил на Козловку. Не устал. Чудная погода. Вечером восхищался рассказом Семенова*, Сергеенко отпустил. Написал Саше. Об ней хорошее письмо. Ложусь спать. Записывать нынче не буду.
28 апреля. Здоровье хуже. Ничего не делал утром. И не хочется. Ходил до Козловки, застал дождь, вернулся верхом с Булгаковым. После обеда исправлял предисловие. Вейнберг из Ташкента. Письма писал. На душе невесело. Хочется одиночества, с людьми тяжело.
29 апреля. Е. б. ж. [29 апреля. ] Жив, но нездоров. Ночью было плохо. Сонливость, слабость. Хорошие письма. Приятный очень Плюснин. Ложусь спать. […]
[1 мая. ] […] Сейчас 8-й час утра. Ночь очень мало спал, едва ли 4 часа. Слаб. Приезжает Соня. Одеваюсь и иду гулять.
Теперь вечер. Соня приехала. Укладывался, ходил гулять, смотреть на автомобили*. Милые ребята, реалисты, двадцать человек. Поговорил с ними хорошо. Потом милый Димочка хорошо говорил. Ложусь спать. Ничего не делал. Пачкал предисловие. Бросил письмо детям. Прямо нехорошо*.
2 мая. [Кочеты. ] Собрался ехать и выехал в 7*. Было тяжело. Любопытство людей. Милые Таня и Михаил Сергеевич. Заблудился вечером в парке. Нездоровится.
3 мая. Встал вяло. Ничего не работал. Ходил по парку, читая Масарика*. Слабо. Поправлял предисловие. Думал о самоубийстве и перечитал начатое. Хорошо. Хорошо бы написать. Написал Масарику, Саше, Соне. Ложусь спать, 12 часов.
4 мая. Перед обедом ходил по лесу и радовался на жизнь, на «незримые усилия»*. Видел удивительные по психологической верности сны. Думал, что напишу о самоубийстве, но сел за стол, и слабость мысли и неохота. Опять мучительно чувствую тяжесть роскоши и праздности барской жизни. Все работают, только не я. Мучительно, мучительно. Помоги… найти выход, если еще не наступил главный, верный выход. Впрочем… надо и за это благодарить и благодарю. […]
5 мая. Опять сонливость, слабость мозга. Ничего не писал и не брался. Читал старинных французов: La Bo?tie, Montaigne, Larochefoucauld. […]
6 мая. Вчера ночью телеграммы: от Саши и от Черткова. Чертков приезжает 7-го, завтра.
Дождь, холод, совсем нездоров, слабость, изжога, головная боль. Походил. Письма — мало, но хорошее, трогательное от Черткова, от Сиксне — брата и еще хорошие. […]
7 мая. Сегодня получше. Большая радость: приехал Чертков. Два раза гулял. Довольно хорошо работал над предисловием. Записать есть кое-что, после. 11-й час, ложусь спать.
8 мая. И сегодня немного лучше. Немного писал о самоубийстве. Может быть, и выйдет. Но предисловие все не идет. Надо сократить. Записать есть кое-что, но поздно, не стану. От Саши хорошее письмо.
9 мая. Опять поздно, и пишу только несколько слов. Есть что записать. Много ходил. Переделывал, сокращал предисловие. О безумии жизни слагается все яснее и яснее. Приехала Соня с Андреем. С Андреем был нехорошо резок. С Соней в первый раз высказал отчасти то, что мне тяжело. И потом, чтобы смягчить сказанное, молча поцеловал ее — она вполне понимает этот язык.
10 мая. 9 часов вечера. Встал гораздо лучше, хотя мало спал. Будили мысли, и записывал рано утром. Потом гулял, насилу ходил от телесной слабости, а мысли бодрые, важные, нужные, разумеется, мне. Ясное представление о том, как должно образоваться сочинение «Нет в мире виноватых» и еще кое-что. Общий разговор, потом с Чертковым об неприятном ему письме и нехорошем, Градовского*.
Все яснее и яснее безумие, жалкое безумие людей нашего мира. […]
11 мая. Опять сонливость и слабость. Чуть двигаюсь, ничего не хочется писать. Но, гуляя, записал, кажется, важное и, слава богу, не зол и легко не грешить. Чертков переписал мне и пересмотрел предисловие. Не хочется этим заниматься. Если бог велит, напишу, буду писать: и «Безумие», и «Нет в мире виноватых». […]
[12 мая. ] Жив. Утром ходил гулять и хорошо думал. А потом слабость, ничего не делал. Только читал: «О религии». Узнал кое-что новое о китайской религии. И вызывает мысли*. Ездил верхом с Булгаковым. Дома по некоторым причинам тяжело. Письмецо от Саши. Разговоры с лавочником и урядником. Записать:
1) Как легко усваивается то, что называется цивилизацией, настоящей цивилизацией и отдельными людьми, и народами! Пройти университет, отчистить ногти, воспользоваться услугами портного и парикмахера, съездить за границу, и готов самый цивилизованный человек. А для народов: побольше железных дорог, академий, фабрик, дредноутов, крепостей, газет, книг, партий, парламентов — и готов самый цивилизованный народ. От этого-то и хватаются люди за цивилизацию, а не за просвещение — и отдельные люди, и народы. Первое легко, не требует усилия и вызывает одобрение; второе же, напротив, требует напряженного усилия и не только не вызывает одобрения, но всегда презираемо, ненавидимо большинством, потому что обличает ложь цивилизации. […]
13 мая. Записать:
1) Только сказать про то, что большинство людей, как милости, ждут работы, чтобы ясно было, как ужасна наша жизнь и по безнравственности, и по глупости, и по опасности, и по бедственности.
2) В медицине то же, что и во всех науках: ушла далеко без поверки; немногие знают ненужные тонкости, а в народе нет здравых гигиенических понятий. […]
14 мая. Болел бок. Встал бодро. Много гулял. Ничего не записал. Дома читал Вересаева и Семенова*. После завтрака ходил в Желябуху. Приятно прошелся. Чертков пришел. Таня приехала. С мужиками хороший разговор. Больше шутливо-ласковый. Дома спал. Горбов — цивилизованный купец. Очень скучно.
1) Как бы хорошо быть в состоянии искренно ответить на вопрос: как твое здоровье? Не знаю, это меня не касается.
Хорошее письмо от Саши. Ложусь спать, только напишу ответ Леониду Семенову.
15 мая. Весь день слаб. Ничего не работал… Даже книжку не растворял. Много говорил с народом. Был скучный господин. Все домашние очень милы. Что-то хотел записать не важное, но забыл. Чертков и Таня требуют, чтобы я им дал комедию*, но никак не могу — так плохо.
17 мая. Нынче немного получше. Хорошее письмо от Саши. Немного утром походил, читал Reville’а. Интересно. Вызывает мысли*. Обедал в зале. Вечером гости, играл в карты. Скучно. Письма малоинтересные, а требующие ответов и забот. Ложусь в 11.
18 мая. Нынче чувствую себя совсем хорошо и телом, и духом. Походил. Поправил пьесу, но все плохо. Получил милое письмо, трогательное, Угрюмовой и написал ей длинное письмо. Спал перед обедом. И вечер, как обыкновенно. […]
19 мая. Последний день в Кочетах. Очень было хорошо, если бы не барство, организованное, смягчаемое справедливым и добрым отношением, а все-таки ужасный, вопиющий контраст, не перестающий меня мучить.
Поправлял пьесу и больше ничего. Здоровье хорошо. Снимание портретов. Кое-что записано, но не стану записывать: поздно и устал. Спал ночью едва ли 3 часа. А весь день очень свеж.
20 мая. Е. б. ж. Жив. Но опять спал часа три, даже меньше, но головой свеж и бодр. Далеко ходил гулять. Много думал ночью и кое-что записал. Просматривал комедию. Все плохо. […] Записать:
[…] 2) Крестьяне считают нужным лгать, предпочитают при равных условиях ложь правде. Это оттого, что их приучили к этому, так как всегда лгут, говоря с ними и о них.
[…] 6) Какое высоконравственное условие жизни то, что происходит во всех крестьянских семьях: что возросший человек отдает весь свой заработок на содержание старых и малых.
22 [мая. Ясная Поляна. ] Ходил гулять. Думал: