1908
1908
Нынче новый, 1908 год, 1 января. Ясная Поляна. Дописываю из книжечки. Все так же занят «Кругом чтения» и, кажется, подвигаюсь. Андрей и Сережа с женами. Я борюсь с своими чувствами к…*
Дописываю из книжечки, как раз кончившейся к новому году.
[…] 9) В первый раз с необыкновенной, новой ясностью сознал свою духовность: мне нездоровится, чувствую слабость тела, и так просто, ясно, легко представляется освобождение от тела, — не смерть, а освобождение от тела; так ясна стала неистребимость того, что есть истинный «я», что оно, это «я», только одно действительно существует, а если существует, то и не может уничтожиться, как то, что, как тело, не имеет действительного существования. И так стало твердо, радостно! Так ясна стала бренность, иллюзорность тела, которое только кажется.
[…] 11) То, что жизнь только в усилии нравственном, видно из того, что во сне не можешь сделать нравственного усилия и совершаешь самые ужасные поступки.
12) Жизнь людей без нравственного усилия — не жизнь, а сон.
13) У меня выбита рука, я слежу за ее выздоровлением. Но вот она справилась, и мне чего-то недостает. Не за чем следить. А ведь вся жизнь есть такое слежение за ростом: то мускулов, то богатства, то славы. Настоящая же жизнь есть рост нравственный, и радость жизни есть слежение за этим ростом. Какое же ребяческое, недомысленное представление — рай, где люди совершенны и потому не растут, стало быть, не живут.
14) Люди много раз придумывали жизнь лучше той, какая есть, но, кроме глупого рая, ничего не могли выдумать.
15) Казалось бы, как легко по своему эгоизму понять эгоизм других. Но мы никогда хорошенько не понимаем этого, а если и понимаем, то не помним. 260
[…] 19) — Как вам нравятся стихотворения NN?
— Что же, кормится.
13 января 1908. Ясная Поляна. Не писал двенадцать дней. Кончил начерно «Круг чтения» и написал отделы. Живу не дурно, только третьего дня заблудился в Засеке и очень устал, и нынче болит сердце. Дурно спал. И написал письма — все очистил. Жду Черткова послезавтра. Записываю из книжечки. Второй день думаю о драме. Едва ли достанет интереса, чтобы написать*. Записываю:
[…] 4) Все почти технические усовершенствования удовлетворяют либо эгоистическим стремлениям к личному наслаждению, либо семейной, сословной, народной, государственной гордости (войны).
[…] 8) В газете: «Мне говорят: будь целомудрен, а я говорю: если это не вредит моему здоровью». Какой ужас: во-1-х, нарушение целомудрия гораздо больше угрожает здоровью, чем соблюдение его, а во-2-х, главное, здоровье и нравственный закон — два несоизмеримые условия жизни. Нарушать нравственный закон для здоровья — все равно как разламывать дом, в котором живешь, чтобы топить им.
9) Для успешности усилия надо поступить так, как будто ты уже имеешь те чувства, которые желал бы иметь.
10) До тех пор не заимствуй от других ответы на вопросы, пока вопросы не возникли в тебе самом.
[…] 14) Люди все стоят перед великой тяжестью, которую им нужно поднять. У каждого в руках уже введенный под эту тяжесть рычаг. И вот, вместо того, чтобы налечь на рычаг и, насколько есть сил, содействовать подъему тяжести, люди бросают рычаг, вскакивают на тяжесть, своим весом увеличивая ее, и, стоя на ней, цепляются за нее руками, стараясь поднять ее.
[…] 17) Нет ничего хуже оглядывания на свое приближение к совершенству. Попробуй идти и думать о том, сколько осталось. Сейчас покажется трудно. Тоже и с движением к совершенству.
[…] 19) Какое странное и верное слово: что муж и жена (если они живут духовно) не двое, а одно существо. […]
20 января 1908. Ясная Поляна. Чертков здесь и пропасть народа, все приятного. Впрочем, я в таком духе, слава богу, что мне все приятны. Абрикосовы, Гусев, Плюснин. Вчера приехал Поша. Софья Андреевна в Москве. Был вчера Андрей. Жалкий, жалкий по своей непрошибаемой самоуверенности. Пишу и не жалею. Может быть, если прочтет после моей смерти, хоть немножко пробьет эти латы самодовольства. Начал писать статью. Об упадке, безверии и непротивлении*. Не очень дурно, но слабо. Сам я вообще слаб. Должно быть, близко смерть. И приближаюсь к ней, как приближаюсь на езде к цели путешествия. Сравнение не верно, потому что по мере приближения улучшается езда. Кончил отделы*. Записать:
[…] 8) Гораздо более возмутительная несправедливость была бы в том, если бы, как думают ученые люди, человек мог бы не знать смысла жизни и своего руководства в ней без требующего досуга изучения сложных и трудных наук, чем то, что у одного миллионы, а у другого нет сапог.
[…] 11) Простота — необходимое условие и признак истины.
31 января 1908. Ясная Поляна. Начал исправлять старый «Круг чтения». И оказалось работы больше, чем думал, и работа не дурная. Кончил восемь месяцев не совсем — надо переместить, дополнить, но главное сделано. Саша долго в Москве. Стараюсь не бояться за нее. Со всеми очень хорошо. Вчера был Стахович Михаил. Я хорошо поговорил с ним. Но не могу говорить о задушевном без слез. Нынче поправлял детское изложение Евангелия по желанию милой Марьи Александровны. Написал за это время два длинных письма: одно Столыпины*, другое, вероятно, поляку — Задаго*. Оба, кажется, не дурны, по крайней мере, писал от сердца. […]
Записать:
[…] 5) Как бы хорошо и как нужно для жизни не забывать, что звание человека настолько выше всех возможных человеческих званий, что нельзя не относиться одинаково к царице и проститутке и т. п.
6) Всегда обещают и ждут за добрые дела награду в будущем, в вечности. Она — награда — и есть в вечности, в настоящем, в вневременном моменте.
7) Я узнал благо и учение жизни на исходе своей и потому сам уже не могу воспользоваться этим знанием. И потому нужно, я обязан передать то, что знаю людям. В первый раз живо почувствовал это обязательство.
[…] 14) Ясно, живо понял бедственность людей богатства и власти, как они понемногу введены в эту ужасную жизнь. Нищий бродяга много свободнее и несравненно менее несчастлив.
[…] 18) Читал Shaw. Он поразителен своей пошлостью. У него не только нет ни единой своей мысли, поднимающейся над пошлостью городской толпы, но он не понимает ни одной великой мысли прошлых мыслителей. Вся его особенность в том, что он самые избитые пошлости умеет высказывать самым изысканно извращенным, новым способом, как будто он говорит что-то свое, новое. Главная черта его — это ужасающая самоуверенность, равняющаяся только его полному философскому невежеству.
[…] 20) Я нынче все больше и больше начинаю забывать. Нынче много спал и, проснувшись, почувствовал совершенно новое освобождение от личности: так удивительно хорошо! Только бы совсем освободиться. Пробуждение от сна, сновидения это образец такого освобождения.
9 февраля 1908. Ясная Поляна. За это время занят был переработкой «Нового круга чтения». Исправление старого кончил, хотя придется еще поработать. Был Буткевич с юношей учителем, и хорошие письма. Душевное состояние все лучше и лучше. Духовная жизнь, внутренняя, духовная работа все больше и больше заменяет телесную жизнь, и все лучше и лучше на душе. То, что кажется парадоксом: что старость, приближение к смерти и сама смерть — хорошо — благо, несомненная истина. Испытываю это. Письмо от Гр. Петрова, просится приехать. Постараюсь видеть только брата, сына божия. Здоровье недурно.
[…] 4) Спрашивал себя: зачем я пишу это?* Нет ли тут личного желания чего-либо для себя? И уверенно могу ответить, что нет, что если пишу, то только потому, что не могу молчать, считал бы дурным делом молчать, как считал бы дурным не постараться остановить детей, летящих под гору в пропасть или под поезд.
5) (Тоже к воззванию.) Можно бы было относиться равнодушно к тому, что я говорю, если бы я говорил что-нибудь мною придуманное, такое, что может быть и может не быть, но ведь та погибель, о которой я говорю, не может не быть, неизбежно будет. Можно бы было задумываться, сделать ли или не сделать то, что я говорю, если бы для этого нужно было что-нибудь опасное, трудное, стыдное, унизительное, несогласное с человеческой природой; а тут напротив, то, к чему я призываю, и безопасно, и легко, и благородно, и согласно и с сознанием своего достоинства, и с природой человека.
[…] 18) Думал ночью как будто заново о смысле жизни. И опять все то же, что должен и можешь делать то, чего требует от тебя твое духовное сознание. И не то что должен перед кем-нибудь, а неизбежно поощряем к этому тем, что одна только эта деятельность дает истинное благо. Если же спрашивать, зачем? То ein Narr kann mehr fragen als tausend Weisen antworten[61]. Зачем — не мое дело и мне не нужно и не дано знать. Нет и органов для того, чтобы понять это.
19) Наша жизнь и наше призвание в ней подобно вот чему: что-то хорошее, нужное для людей делается какою-то непонятной для них силой. Представим себе, что строится что-то. Люди не могут понять, что и зачем, но знают, что им надо в известном направлении носить, возить материал: камни, песок, известь, лес, железо. И если люди делают это — им легко и хорошо. Они и делают это: некоторые, зная, что строится что-то, другие — не зная даже и этого. Есть между людьми ленивые, которые просто не делают то, что нужно, и им бывает худо. Есть и усердные, но самоуверенные, которые думают, что знают, зачем идет работа, и или возят материал не туда, куда велено, или сами начинают строить не то, что нужно.
20) Вчера, читая мистические книги и находя в них хорошее, но неясное, с неприятным чувством подумал о том, что то же может показаться и в моих писаниях. Как въелось тщеславие! Что мне за дело о том, как будут смотреть. Делай, что должно, а о мнении других…
[…] 23) Удивляешься на решительность суждений глупых, недумающих людей. А разве это может быть иначе? Тот, кто думает, знает, как сложно всякое умственное утверждение и часто как сомнительно. […]
10 марта 1908. Ровно месяц не писал. Занят был за письменным столом статьей. Не идет, а не хочется оставить. Работа же внутренняя, слава богу, идет, не переставая, и все лучше и лучше. Хочу написать то, что делается во мне и как делается; то, чего я никому не рассказывал и чего никто не знает. Много писем, посетителей. Особенно важных не было. Затеяли юбилей, и это мне вдвойне тяжело: и потому, что глупо и неприятна лесть, и потому, что я по старой привычке соскальзываю на нахождение в этом не удовольствия, но интереса. И это мне противно*. Был Чертков. Мне особенно хорошо с ним было. С неделю тому назад я заболел. Со мной сделался обморок. И мне было очень хорошо. Но окружающие делают из этого fuss[62]. Читал вчера чудную статью индуса в переводе Наживина*. Мои мысли, неясно выраженные.
Живу я вот как: встаю, голова свежа, и приходят хорошие мысли, […] записываю их. Одеваюсь, с усилием и удовольствием выношу нечистоты. Иду гулять. Гуляя, жду почту, которая мне не нужна, но по старой привычке. Часто задаю себе загадку: сколько будет шагов до какого-нибудь места, и считаю, разделяя каждую единицу на 4, 6, 8 придыханий: раз и а, и а, и а; и два, и а, и а, и а… Иногда по старой привычке хочется загадать, что если будет столько шагов, сколько предполагаю, то… все будет хорошо. Но сейчас же спрашиваю себя: что хорошо? и знаю, что и так все очень хорошо, и нечего загадывать. Потом, встречаясь с людьми, вспоминаю, а большей частью забываю то, что хотел помнить, что он и я одно. Особенно трудно бывает помнить при разговоре. Потом лает собака Белка, мешает думать, и я сержусь и упрекаю себя за то, что сержусь. Упрекаю себя за то, что сержусь на палку, на которую спотыкаюсь. Да, забыл сказать, что, умываясь, одеваясь, вспоминаю бедноту деревни и больно на свою роскошь одежд, а привычка чистоты. Возвращаясь с прогулки, берусь за письма. Просительные письма раздражают. Вспоминаю, что братья, сестры, но всегда поздно. Похвалы тяжелы. Радостно только выражаемое единение. Читаю газету «Русь». Ужасаюсь на казни, и, к стыду, глаза отыскивают Т. и Л. H., a когда найду: скорее неприятно. Пью кофе. Всегда не воздержусь — лишнее, и сажусь за письма.
Когда-нибудь продолжу это описание, а теперь 21 марта 1908. Ясная Поляна. Все время, не все время, а дней пять нездоровилось, но на душе продолжало быть очень хорошо. Последний день, вчера было очень слабо. Нынче спал до 9 часов и, несмотря на нездоровье, писал статью очень хорошо. Все, что было неясно, уяснилось, и, гуляя, думал, и кажется все ясно, и допишу. За последнее время работал над новым изданием «Круга чтения» (Гусев так хорошо, любовно помогает) и еще над любимым милой Марьей Александровной детским Евангелием, как мы его называем. И работа и та и другая были очень приятные, особенно над Евангелием. С детьми стал заниматься по утрам, но часто пропускаю. За это время неприятные заботы об юбилее, не мои — мои только о том, как бы прекратить его. Сейчас получил по этому случаю ругательное письмо. Хочу исполнить желание пишущего — послать в газету и при этом случае ясно и определенно высказаться*. Вот и все. Саша выписывает из книжечек. Выпишу кое-что и я.
1) В знании важно не количество знаний, даже не точность их (потому что совершенно точных знаний нет и никогда не будет), а разумная связность их: то, чтобы они со всех сторон освещали мир. Вроде того, что бывает в постройках. Постройка может быть великолепна или бедна: зимний дворец и шалаш, но и то и другое — разумные постройки только тогда, когда они защищают со всех сторон от непогоды и дают возможность жить в них и зимой и летом; но самые великолепные три стены без четвертой или четыре без крыши или без окон и печи много хуже бедной хаты, в которой можно укрыться и не задыхаться и не мерзнуть. То же и в научных знаниях, теперешних знаниях ученых в сравнении с знаниями безграмотного крестьянина-земледельца. Эта истина должна быть основой воспитания и образования. Расширять знания надо равномерно.
23 марта. Если бы было известно, что смерть ухудшает наше положение, жизнь в виду неизбежной смерти была бы ужасна. Если же бы мы наверно знали, что смерть улучшает наше положение, мы пренебрегали бы жизнью.
[…] Живо почувствовал грех и соблазн писательства; почувствовал его на других и перенес основательно на себя.
Нужно два: любовь и правда. Первое я знал. Надо работать над вторым. Нет, три: воздержание, правда и любовь.
[…] Закон жизни прекрасно изображается пальцами в перчатке: отдели их, воображая увеличить тепло каждого пальца, — и всем холодно, и чем лучше отделены, тем холоднее; откинул перегородки, соединил — всем хорошо.
31 марта 1908 г. 1) Я прежде думал, что разум (разумение) есть главное свойство души человеческой. Это была ошибка, и я смутно чувствовал это. Разум есть только орудие освобождения, проявления сущности души — любви. (Очень важно.)
2) Знаю я, что я не увижу последствий этого моего воззвания, но знаю так, знаю вернее смерти, что последствия эти будут. Будут не в том смысле, что сложится такой или иной мною предвидимый и желаемый строй жизни, а будут в том, что уничтожится то безумие и зло, в котором живут теперь люди христианского мира. Это будет, я вернее смерти знаю, что это наверно, неизбежно будет (к статье).
4 апреля. Женщина делает большое дело: рожает детей, но не рожает мыслей, это делает мужчина. Женщина всегда только следует тому, что внесено мужчиной и что уже распространено, и дальше распространяет. Так и мужчина только воспитывает детей, а не рожает.
8 апреля. 1) Революция и особенно подавление ее изобличило отсутствие веры в христианство.
2) Учение жизни написать.
3) Высший нравственный закон только тогда закон и что-нибудь, когда никакой закон не может быть признан выше — обязательнее его.
10 апреля 1908. Ясная Поляна. Были сыновья. Со всеми очень хорошо. Все пишу статью. Подвигаюсь. […]
12 апреля 1908. Ясная Поляна. Здоровье — желудок очень плох. Не сплю, и дурное расположение духа, с которым борюсь более или менее успешно. Сейчас хочу записать.
1) Если бы мужчины знали всех женщин, как мужья знают своих жен, они никогда бы не спорили с ними и не дорожили бы их мнением.
2) Хороший работник не бросает работу, если и знает, что не увидит ее в деле и не получит награды. То же с работой жизни до самой последней минуты смерти.
19 апреля 1908. Ясная Поляна. Здоровье лучше. Статья подвигается, но слаба. Записать есть много. Сейчас запишу следующее, очень хорошее:
1) Верный признак того, что вся моя деятельность пустая, то, что на меня не только нет гонений, но меня восхваляют. Хорошо для смирения.
Чувствую большую тяжесть от глупой благотворительности внешней в соединении с безумной роскошью жизни своей.
Был Семенов. Он еще не готов сам для себя. Много хорошего в общении с людьми. Не хочу называть…
28 апреля 1908. Ясная Поляна. Меня старательно лечат. Был Щуровский. Усердие большое, но, как и все, хочет знать и верить, что знает, но ничего не знает. Несколько дней, да и почти всегда нехорошо… Вчера, кажется, что кончил статью.
Нынче, лежа в постели, утром пережил давно не переживавшееся чувство сомнения во всем. В конце концов, остается все-таки одно: добро, любовь — то благо, которое никто отнять не может. Вчера получил укорительное по пунктам письмо от юноши-марксиста, и, к стыду своему, мне было тяжело*. Все еще далеко от жизни, только для души (бога), и все еще тревожит слава людская. Да, как вчера говорит Паскаль*, есть только одно истинное благо, то, которое никто ни отнять, ни дать не может. Только бы уметь его приобретать и жить для него!
2 мая. 1) Разве не ясно, какой полный невежда этот профессор Геккель*. Каковы же его ученики? Возражать не стоит: возражение в Евангелии, но они не знают его, безнадежно не знают, решив, что они выше его.
А если люди так невежественны, что могут по закону убивать, то что же закон? И все рушится.
2) Нельзя спрашивать: переменить ли жизнь? Переменить надо жизнь только тогда, когда нельзя не переменять. И тогда нечего спрашивать. А для того, чтобы прийти в такое положение, надо внутренне, духовно измениться.
6 мая 1908. Ясная Поляна. Все занят статьей. Дня четыре посвятил для воспоминаний о солдате для Поши*. Не очень дурно, но задорно. Нынче не письма, а разговор о праве на мои сочинения после смерти. Трудно перенес*. Записать много есть в книжечках, а теперь хочется записать:
1) то, что в первый раз сейчас, гуляя, ясно вполне понял благодетельность осуждений, укоров, стыда людского. Понял, как это загоняет в себя, — разумеется, если есть в себе то, куда уйти. Прямо хорошо, желательно.
2) Умереть — значит уйти туда, откуда пришел. Что там? Должно быть, хорошо, по тем чудесным существам детям, которые приходят оттуда.
12 мая 1908. Ясная Поляна. Со мной случилось нынче что-то новое, необыкновенное, не знаю, хорошее или дурное, должно быть хорошее, потому что все, что было, есть и будет, все только хорошо: случилось то, что я проснулся с небольшой головной болью и как-то странно забыв все: который час? Что я пишу? Куда идти? Но, удивительная вещь! рядом с этим особенная чуткость к добру: увидал мальчика, спящего на земле, — жалко; бабы работают — мне особенно стыдно. Прохожие — мне не досадно, а жалко. Так что совсем не к худшему, а к лучшему.
Прочел местами свою работу «Закон насилия и закон любви», и мне понравилось, и я кончил ее. Вчера мне было особенно мучительно тяжело от известия о двадцати повешенных крестьянах. Я начал диктовать в фонограф, но не мог продолжать*.
[…] Запел соловей под окном, до слез радостно. Сейчас только вспомнил, что я нынче, гуляя перед чаем, забыл молиться. Все забыл. Удивительно! Сейчас читаю свое письмо Анатолию Федоровичу и не могу вспомнить, кто это.
14 мая 1908. Ясная Поляна. […] Вчера, 13-го, написал обращение, обличение — не знаю, что — о казнях*, и еще о Молочникове*. Кажется, то, что нужно. Был Муравьев, много рассказывал мучительного*. Вчера были сыновья Андрей и Михаил, жалкие и очень далекие. Саша приехала. Ходил пешком, хорошо думал. […]
15 мая. К «Не убий»*. И все это делается для нас, для мирных жителей. Хотим мы или не хотим этого, нас делают участниками этих ужасов.
И все это делается среди тех людей и теми людьми, которые говорят, что поклоняются и считают богом того, кто сказал: «Вам сказано… Все братья… Любить всех, прощать всем не семь, а семьдесят раз семь, кто сказал про казнь, что пусть тот, кто без греха, бросит первый камень»*. В этом страшное дело, это самое ужасное, запрещенное дело делается наиболее почитаемыми людьми и с участием учителей этой веры.
Делается там, где в народе считается долгом помочь несчастненьким.
Вижу, как с улыбкой презрения прочтут это европейцы. То ли дело у нас, скажут англичане и другие. У нас все это так устроено, что одно удовольствие. Все по машине. Ничего не видно, и только флаг.
20 мая 1908. Ясная Поляна. Возбужденно радостное состояние прошло, но не скажу, что дурно. Хорошо то, что не только нет противления смерти, но хочется. Здесь Стахович. Соня в Москве и Петербурге, с Сашей очень радостно. Все поправлял о казнях. Кажется, недурно, и кажется, что нужно.
Были добролюбовцы два из Самары — не совсем хорошее впечатление. В них отсутствует драгоценное для меня свойство простоты. Их добрая жизнь деланная, и я чувствую, что пахнет и клеем и лаком. Сознание нужно, необходимо, но я думаю, что оно нужно только для поверки себя, а не для подделки себя. Не умею ясно сказать, а знаю.
Думал нынче 1) то, что моя жизнь хороша тем, что я несу всю тяжесть богатой ненавидимой мной жизни: вид трудящихся для меня, просьбы помощи, осуждение, зависть, ненависть, — и не пользуюсь ее выгодами, хоть тем, чтобы любить то, что для меня делается, чтоб помочь просящим, и др.
2) Забыл.
21 мая 1908. Ясная Поляна. Давно не чувствовал себя так нездорово, как вчера. Слабость и мрачность. Но, слава богу, не дурно. Были 120 детей железнодорожного училища. Очень милы. Писал немного «Казни», с отвращением читал Фигнер*.
Нынче утром был старик-нищий 82 лет. Зашел после 18 лет, кроткий, спокойный, и потом два студента. Один — литератор, другой — революционер. Революционер прямо поставил вопрос: если бы я мог при повешении двадцати сделаться палачом и, повесив одного, спасти девятнадцать, следовало ли бы повесить этого одного? Очевидно, вопрос этот важен ему, и мое мнение об этом тревожит его. Приводил еще другие, подобные же примеры. Когда я сказал ему, что надо делать свое, не делать дурного, он сказал: а не будет ли того, что этот не делающий дурного будет, несмотря на страдания вокруг него, ходить, высоко подняв голову: «Какой, мол, я хороший!» Я сказал ему, что у нас каждого слишком много грехов всяких, чтобы, не делая греха компромисса, чувствовать себя безгрешным. Да, это служение народу, делание добра другим есть страшное зло; надо написать об этом особенно. И все зло правительства, и все зло революционеров, и все зло воспитания, экономическое — все на этом.
29 мая 1908. Ясная Поляна. То, что записано о нездоровье, с 21 мая продолжается до сих пор. Никогда не чувствовал себя до такой степени слабым. И нет худа без добра: в такие времена, чувствуя свою близость к смерти, только радуюсь этой близости. Посетителей и писем так много, что нельзя успеть всего записать. Начинаю чувствовать распространение своей известности, которое, как всегда, возбуждает и добрые, и соответственно добрым — злые чувства.
Вчера был очень тяжелый К*. Зато дня три, как приехали очень приятные Стамо с сыном. Радуюсь очень приезду Черткова, он в Петербурге. Саша была у Тани, нынче приехала. Боюсь за нее. Были еще Стаховичи. Соня была в Петербурге, приехала. За это время кончил «О смертных казнях» и писал письмо крестьянину о земле*, и во время писания убедился, что при существовании государственного насилия нет средств, которые могли бы улучшить чье-либо положение. Об этом вчера был хороший разговор с Николаевым и Стамо. Забыл записать о приезде за это время милых Николаевых и посещении Сони-невестки с Унковской. Были еще фотографы: Прокудин-Горский и Кулаков*, и американец с женой, и еще чета милых… Записать надо многое. Прежде, чем записывать из книжечки, запишу то, что сейчас думал:
1) Мы хотим устроить счастливую, справедливую жизнь людей, но с тех пор как мы знаем жизнь людей и знаем, что они всегда стремились к этому, мы знаем, что они никогда не достигали этого. Всегда за достигнутой ступенью блага тотчас же открывалась другая, следующая, столь же настоятельно необходимая, какою казалась и та, которая только что достигнута; и так продолжалось до теперешнего времени, начиная с людоедства и до национализации земли. И потому естественно не только предположить, но быть уверенным, что так и будет всегда.
Так и будет, так и должно быть. Положение человека, идущего вперед к благу, которое все отодвигается от него, подобно тому, что, как говорили мне, делают с упрямыми лошадьми. К оглоблям впереди их утверждают кусок хлеба с солью так, что лошадь чует его, но не может достать. И она тянется и движется, желая достать хлеб, но это самое движение отодвигает хлеб, и так до бесконечности. То же и с людьми: благо никогда не достигается, потому что при достижении одного блага сейчас же представляется новое. А благо — совершенство бесконечное, как бог.
Какой же из этого вывод?
А только тот, что человек может и должен знать, что благо его жизни не в достижении стоящей перед ним цели, а в движении для цели высшей, недоступной ему.
[…] 6) Нужно не переставая помнить три требования добра: воздержание, правду и любовь.
3 июня. Ясная Поляна. 1908. Третьего дня получил письмо с упреками за мое богатство и лицемерие и угнетение крестьян, и, к стыду моему, мне больно. Нынче целый день грустно и стыдно. Сейчас ездил верхом, и так желательно, радостно показалось уйти нищим, благодаря и любя всех. Да, слаб я. Не могу постоянно жить духовным «я». А как не живешь им, то все задевает. Одно хорошо, что недоволен собой и стыдно, только бы этим не гордиться.
Кончил «Не могу молчать» и отослал Черткову. Кончил почти и ту, большую*. Был припадок. Хорошо, что приближение к смерти не печалит, скорее не то что радует, а желательно. Думается хорошо, сильно. Хочется и новый «Круг чтения», и художественное — революцию.
10 июня. Несколько дней был слаб, а нынче хорошо выспался и писал о Молочникове и приговоре. Кажется, недурно. Начал письмо к индусу, да запнулся*. Чертков прекрасно поправил. Кажется, кончено. Отдал переписывать большую статью. Здесь два Сережи, графиня Зубова. Есть хорошие письма и люди хорошие: Картушин. Записать:
1) Нынче утром обхожу сад и, как всегда, вспоминаю о матери, о «маменьке», которую я совсем не помню, но которая осталась для меня святым идеалом. Никогда дурного о ней не слышал. И, идя по березовой аллее, подходя к ореховой, увидел следок но грязи женской ноги, подумал о ней, об ее теле. И представление об ее теле не входило в меня. Телесное все оскверняло бы ее. Какое хорошее к ней чувство! Как бы я хотел такое же чувство иметь ко всем: и к женщинам и к мужчинам. И можно. Хорошо бы, имея дело с людьми, думать так о них, чувствовать так к ним. Можно. Попытаюсь.
13 июня. Два дня почти ничего не писал. Пропасть народа у нас. Не могу без слез говорить о моей матери. Молоствов выписывал из ее дневников*. Вчера страшный ливень. Думал кое-что, записал в книжечках. […]
Говорят: есть три времени: прошедшее, настоящее, будущее. Какая грубая и вредная ошибка. Есть два вида времени: прошедшее и будущее; настоящее же вне времени. И жизнь истинная, свободная вне времени, т. е. в настоящем. Как это важно знать. Можно жить только настоящим, т. е. свободно. Сейчас не могу так записать, как думалось. Знаю только, что это очень, очень важно. Вел и веду себя в смысле истинной жизни, т. е. любви в настоящем, довольно хорошо.
17 июня 1908. Ясная Поляна. Написал за это время статейку о приговоре Молочникова и занялся опять большой статьей. Вчера писал, и нынче очень хорошо — так кажется — написал о непротивлении и вообще исправил.
Читаю о Герцене. Автор — узкий социалист*.
Было столкновение за столом. Очень жаль. Не могу вызвать доброго чувства, и тяжело это. Вчера был у Марьи Александровны и с милым Николаевым исправлял корректуры*. Сейчас застал Соню в гневе за порубленный лес. И зачем, зачем она мучает себя? Так жалко ее, а помочь нельзя.
Все сильнее и сильнее стыжусь своего положения и всего безумия мира. Неужели это мой обман чувства и мысли, что продолжаться это не может? Нет, не может.
19 июня 1908. Половину ночи не мог спать — от головной боли. Боль эта быстро усиливается. Не она ли приведет к концу. Что же, это хорошо. Стараюсь, когда слаб, как нынче, так же хорошо, спокойно, даже радостно думать о смерти, как думаю, когда силен и бодр. Вчера Булыгин рассказывал странную и трогательную историю с сыном. Кончил Герцена. Сейчас вдруг кольнуло голову так, что сморщился. О насилии написанное плохо*.
21, 22 июня 1908. Ясная Поляна. Чертков тут*. Очень радостно. Здоровье уходит. Слава богу, нет ни малейшего противления. Только, грешен, хочется кончить задуманное. А потом вспомнишь, как это все ничтожно, игрушечно в сравнении с готовящейся переменой. Сейчас застал себя не на мысли, а на сознании о том, что дневник этот читают, и, пиша, имею в виду читающих. Забуду, освобожусь. […]
23 июня 1908. Ясная Поляна. Немного лучше, даже много, кажется. Мало спал, но на душе особенно любовно радостно. Если бы так всегда до смерти было! Сейчас просители, Илья Васильевич, Ваня, старуха деменская — все, что раздражало иногда, только умиляет. А слепой с девочкой? — захотелось сойтись, обласкать.
Записал: себялюбие, т. е. любить себя больше всего, — и величайшее заблуждение и высшее совершенство. Заблуждение, когда любишь больше всего свою личность, и высшее совершенство, когда любишь больше всего то духовное начало, которое живет и проявляется во мне.
24 июня 1908. Ясная Поляна. Очень сильная боль головы мучала ночью, и я дурно, очень дурно перенес, — стонал, разбудил Юлию Ивановну и Душана. Главное, не мог найти блага в жизни с страданием. Говорил себе: это случай учиться терпеть, и то, что это приближает к освобождению, и то, что есть благо во всем. И не мог преодолеть тяжесть страдания.
Не думал о том, что это — то трение, которое движет к благой цели освобождения. А это главное. Сейчас болит, хотя не так, как ночью. Постараюсь не ослабеть. Можно. Начал писать к альбому Орлова, может быть, будет хорошо*.
26 июнь. 1908. Вчера не писал. Провел ночь очень хорошо и пожалел, что не болею, не было случая поправить вчерашнюю слабость. Ничего не писал. Попытался Орлова, и не пошло. Был американец, корреспондент. Хорошо поговорил с ним. Разговор с Кузминским — непроницаемый мрак. Я все-таки сказал.
Ночь провел дурно. Была боль. Я держался хорошо, без ропота. Но и боль была слабая. Последнее время испытываю очень радостное сознание: как только в чем-либо сомненье: сказать — не сказать, пойти — не пойти, большей частью для похоти или славы людской, или пожалеешь о чем, — скажешь себе: а тебе что за дело? Жизнь только для бога в себе и вне себя, и сейчас уничтожается сомнение, и спокойно, хорошо, радостно. Записываю утром, только что встал.
Сейчас думал:
Плохо, что камень крепок, когда хочешь рубить его, а если нужен камень, чтоб точить на нем, — тогда чем он жестче и крепче, тем лучше. Так и с тем, что мы называем горестями.
Очень хорошо было на душе, и теперь хорошо, а только болит очень голова. «А тебе что за дело?» Писал порядочно об Орлове. Почувствовал нынче в первый раз возможность, как говорит Вивекананда, чтобы все вместо «я» сделалось «ты», — почувствовал возможность самоотречения не во имя чего-нибудь, а во имя здравого смысла. Трудно отвыкать от табаку, пьянице от вина, а труднее и вместе с тем нужнее всего отучиться от этого ужасного пьянства собою, своим «я». А я начинаю — теперь, перед смертью — чувствовать возможность такого отречения. Не велика заслуга.
30 июня 1908. Ясная Поляна. Третьего дня был слепой, бранивший меня. Вчера я ходил к нему к Николаеву и сказал, что я люблю его 1) за то, что он ищет божьей истины, 2) за то, что он — тот ненавидящий, обижающий, которого должно любить, и 3) за тем, что я, может, могу быть нужен ему, и простился с ним, пожав его руку. Он перед отъездом хотел видеть меня. Я обрадовался. Он сказал: я нечаянно пожал руку, я не могу жать руку подлецу, мерзавцу, фарисею, лицемеру… Софья Андреевна велела ехать, но я успел сказать, и искренно, что я люблю его. О, если бы так со всеми! […]
2 июля 1908. Ясная Поляна. Вчера тяжелый разговор. Все я плох. Одно хорошо, что знаю и чувствую это. Благодетельность телесных страданий еще не умею понимать и чувствовать, а знаю, что она есть. Зато благодетельность оскорблений, укоров, клевет, даже злобы и знаю и даже чувствую. Нынче поправил Морозова* и немножко статью. Передаю ее вполне Черткову. Как я рад, что ни малейшего желания успеха и похвалы. Здоровье хорошо. Но мрачность. Надо держать себя в руках.
4 июля 1908. Ясная Поляна. Вчера как будто кончил статью. Пора. Душевное состояние лучше, хотя телесное хуже. Читал статью Вивекананда о боге превосходную. Надо перевести. Сам думал об этом же. […]
9 июля 1908. Ясная Поляна. Пережил очень тяжелые чувства*. Слава богу, что пережил. Бесчисленное количество народа, и все это было бы радостно, если бы все не отравлялось сознанием безумия, греха, гадости роскоши, прислуги и бедности и сверхсильного напряжения труда кругом. Не переставая, мучительно страдаю от этого, и один. Не могу не желать смерти. Хотя хочу, как могу, использовать то, что осталось. Пока довольно.
Кажется, 11 июля 1908. Ясная Поляна. Все письма сочувствия о статье «Не могу молчать». Очень приятно*. Нынче чувствую себя очень хорошо. Приезжала Таня. Менее близка, чем думал. Все пропасть народа. Нынче Бутурлин, Беркенгейм, Михаил Сергеевич. […]
20 июля 1908. Записано 11 июля: «Письма сочувствия о статье». Теперь письма ругательные, и довольно много. И грустно. Здесь Верочка и Мария Александровна. Очень хорошо с обеими С. (читающий да разумеет)*. Нога болит все хуже и хуже. Все чувствую близость смерти. […]
Нынче 5 августа 1908. Ясная Поляна. Все лежу. Ноге лучше. На душе хорошо, даже очень хорошо. Работаю «Круг чтения» новый, дошел до 26-го. Еще много работы. Умилялся на Черткова и других друзей работу над сводом. И думаю, и сомневаюсь, что это стоит того. Но мне приятно — приятно это сплочение моего духовного я. Ругательные письма за «Не могу молчать» усиливаются. Читаю Диккенса «Our Mutual Friend»[63], очень плохо. Вивекананда тоже мало удовлетворяет. «Дюже умен». Была два раза музыка Сибора и Гольденвейзера.
В последний раз много думал во время игры, а именно: определял всякую вещь известным чувством, настроением, перенося ее в область словесного искусства, и оказалось, что было: то умиление, то веселость, то страсть, то тревога, то любовь-нежность, то любовь духовная, то торжественность, то грусть и многое другое, но одного не было — не было ничего недоброго: злобы, осуждения, насмешки и т. п. Как бы так художественно писать? […]
11 августа 1908. Ясная Поляна. Тяжело, больно. Последние дни неперестающий жар, и плохо, с трудом переношу. Должно быть, умираю. Да, тяжело жить в тех нелепых, роскошных условиях, в которых мне привелось прожить жизнь, и еще тяжелее умирать в этих условиях: суеты, медицины, мнимого облегчения, исцеления, тогда как ни того, ни другого не может быть, да и не нужно, а может быть только ухудшение душевного состояния. Отношение к смерти никак не страх, но напряженное любопытство. Об этом, впрочем, после, если успею.
Хотя и пустяшное, но хочется сказать кое-что, что бы мне хотелось, чтобы было сделано после моей смерти. Во-первых, хорошо бы, если бы наследники отдали все мои писания в общее пользование; если уже не это, то непременно все народное, как-то: «Азбуки», «Книги для чтения». Второе, хотя это и из пустяков пустяки, то, чтобы никаких не совершали обрядов при закопании в землю моего тела. Деревянный гроб, и кто хочет, снесет или свезет в Заказ против оврага, на место зеленой палочки*. По крайней мере, есть повод выбрать то или другое место.
Вот и все. По старой привычке, от которой все-таки не освободился, думается, что еще сделал бы то бы да это, странно — преимущественно один художественный замысел. Разумеется, это пустяки, я бы и не в силах был его исполнить хорошо.
Да, «все в табе и все сейчас», как говорил Сютаев, и все вне времени. Так что же может случиться с тем, что во мне и что вне времени, кроме блага.
17 августа 1908. Ясная Поляна. (Художественное.)
1) Ребенок в богатой буржуазной семье атеистической, научно-либеральной предается церковности. Он через пятнадцать лет революционер-анархист.
2) Кроткий, искренний сын священника, хорошо учится и в школе и в семинарии, его женят и посвящают. Дочь его соседа-прихожанина дает матушке, тщеславной интеллигентке, книгу. Он читает Толстого, и пробуждаются вопросы.
3) Мальчик, шестой сын слепого нищего, вызывает сочувствие жены первого либерала атеиста. Его берут, отдают в школу, блестящие способности, выводят его в магистры науки. Он едет на родину, встречается с товарищами, ужасается, передумывает все и отрицает науку и истину одну и спасение видит в вере в бога.
4) Один из товарищей начал торговать, нажил миллион и, либеральничая, живет трудами рабочих.
5) Сын аристократической семьи ведет к сводне, потом филантропия, потом отречение от всего.
6) Сын разорившегося полуаристократа, тщеславный, делает карьеру женитьбой, сын сдержанный делает карьеру — вешает. Он льстил первому, теперь важничает.
7) Такой же, сын буржуа, аристократический писатель живет журналистикой, чувствует гадость и не может*.
21 августа. Не писал с 12 числа. Здоровье все так же, ноге лучше, общее состояние хуже, то есть ближе к смерти. Нынче ночью испытал без всякой внешней причины особенно сильное и мало сказать: приятное, а серьезное, радостное чувство совершенного отпадения не страха даже, а несогласия со смертью. Очень радуюсь этому, потому что это чувство, я знаю, не случайное, проходящее, а оно может, не будучи испытываемо беспрестанно, оставаться в глубине души, и это очень хорошо. Чувство это подобно тому, что бы испытал человек, узнав неожиданно для себя, что там, где он считал себя вдали от дома, он подле него, и что то, что он считал чем-то странным и чуждым, есть самый дом его.
Все занимаюсь с Николаем Николаевичем «Кругом чтения». Не скажу, чтобы очень доволен, но и не недоволен. Чувствую приближение 28-го по увеличению писем*. Буду рад, когда это кончится, хотя рад тоже тому, что совершенно равнодушен к тому или к другому отношению людей ко мне, хотя и все более и более неравнодушен к моему отношению к ним.
Написал письмо М.* и не раскаиваюсь.
24 августа. 1) Все живое имеет сознание. В сознании себя отдельным существом и жизнь, и всякое живое существо сознает себя подчиненным общим и своим законам: камень — и тяготения, и непроницаемости; растение — и тяготения, и роста, и воспроизведения; животное — и тяготения, и роста, и воспроизведения, и общения с себе подобными; человек — и тяготения, и роста, и воспроизведения, и разумного нравственного поведения.
26 августа 1908. Ясная Поляна. Мне лучше, но все еще лежу. Работал над «Кругом», и что дальше, то больше и больше вижу недостатков и исправляю. Дошел до 8 числа. Шумят по случаю юбилея, и я рад, что чувствую себя спокойным совсем. Недоброе письмо и незаслуженно недоброе письмо гораздо больше тревожит меня, чем все, что делается ради юбилея. На душе хорошо, думаю, что подвигаюсь. Рад работе над «Кругом». Помогает уяснению многого. А какая радость — друзья, и какие! Устал, ничего больше писать не хочется.
3 сентября 1908. Ясная Поляна. Поправляюсь. На душе, скучно повторять, все лучше и лучше.
Хочется писать художественное, и намечается, но боюсь, буду не в силах.
1) Я все забыл и забываю, так что прошедшее исчезает для меня. Так же, еще больше, исчезает будущее. Как это хорошо! Вся сила жизни — а сила эта страшно умножилась — переносится в настоящее. Я сознаю это. Как это радостно!
14 сентября. Понемногу выздоравливаю. Юбилей — много приятного для низшей души, но трудное сделал для высшей души. Но жаловаться на себя не очень могу*. Все понемногу выкарабкиваюсь. Нынче взял тетрадь именно для того, чтобы записать то, что утром и ночью в первый раз почувствовал, именно почувствовал, что центр тяжести моей жизни перенесся уже из плотской в духовную жизнь: почувствовал свое равнодушие полное ко всему телесному и неперестающий интерес к своему духовному росту, то есть своей духовной жизни.
[…] Нынче был приезжий тяжелый юноша. Оставил тяжелое впечатление. Сейчас придут тульские революционеры*.
28 сентября 1908. Ясная Поляна. Нога лучше, но общее состояние тела — желудка — дурно. В душе хорошо. Идет работа. Только теперь настоящая работа, только теперь, в 80 лет, начинается жизнь. И это не шутка, если понимать, что жизнь меряется не временем. Все «Круг» работаю. Не совсем хорошо. Но, может быть, на пользу. Кое-что художественное и важное напрашивается. Много писем, и хороших. Как хорошо, что не увидишь последствий! Тут-то и жизнь: приготавливать последствия добрые — по крайней мере, с желанием доброго, — которых не увидишь. […]
26 октября 1908. Ясная Поляна. Почти месяц не писал. Все занят «Кругом чтения». Хочу назвать: «Учение жизни». И на душе очень хорошо, все ближе к смерти, встречаемой, как все представляющееся в будущем, как благо. Начал художественное*. Но едва ли не только напишу, но едва ли буду продолжать. Начал тоже письмо сербке. Все хочется короче и яснее выразить ошибку жизни христианских народов*. Получил вчера книгу от китайца. Заставляет думать*. Много думается. Записать хочу пустяки.
1) Получаю письма от юношей, вдребезги разбивающие все мое миросозерцание. Прежде я досадовал на легкомысленную самоуверенность и ограниченность, потом хотелось показать ему всю его глупость, теперь же почти не интересует. То есть интересует, пока я ищу, нет ли справедливого упрека, но потом оставляю. Ведь только подумать о том, как в моей семье никакие доводы, никакая близость, даже любовь не могут заставить людей перестать утверждать, что 2 ? 2 = 5; как же хотеть переубедить чужих, далеких людей? Как вчерашнего социалиста или озлобленного христианина-крестьянина. Да, великое слово Франциска Ассизского: когда будет радость совершенная. Да, много из моих последователей берут из христианства только его отрицающую зло сторону. Истинное христианство не сердится на нехристианские поступки людей, а старается только самому не поступать не христиански — сердиться.
2) Какое удивительное сумасшествие: убивать людей для их блага!
3) Как я прекрасно забыл все прошедшее и освободился от мысли о будущем. Да, начинаю в этой жизни выходить из нее, из главного условия ее: времени.
Буду почаще писать, если буду жив. Несколько дней очень нездоровится. Изжога и слабость и зябкость. Слава богу, не мешает жить.
28 октября 1908. Ясная Поляна. Вчера очень тяжело болел. Слабость и сон. Так ясно было, что такова смерть: уничтожение сознания этой жизни, то есть этого проявления жизни. И так хорошо!
[…] Да, вчера было очень хорошо. Также и нынче. Нынче с особенной ясностью и силой чувствую истинную, вневременную жизнь.
2) Какая ни с чем не сравнимая, удивительная радость — и я испытываю ее — любить всех, все, чувствовать в себе эту любовь или, вернее, чувствовать себя этой любовью. Как уничтожается все, что мы по извращенности своей считаем злом, как все, все — становятся близки, свои… Да не надо писать, только испортишь чувство.
Да, великая радость. И тот, кто испытал ее, не сравнит ее ни с какой другой, не захочет никакой другой и не пожалеет ничего, сделает все, что может, чтобы получить ее. А для того, чтобы получить ее, нужно одно небольшое, но трудное в нашем извращенном мире, — одно: отучить себя от ненависти, презрения, неуважения, равнодушия ко всякому человеку. А это можно. Я сделал в этом отношении так мало, а уже как будто вперед получил незаслуженную награду.
С особенной силой чувствую сейчас — или, скорее, чувствовал сейчас на гулянье эту великую радость — любви ко всем.
Ах, как бы удержать ее или хоть изредка испытывать ее. И довольно.
30 октября 1908. Ясная Поляна. Вчера мало спал и с утра усердно писал о сербах. Кажется, плохо. Потом слабо очень себя чувствовал. Записать:
1) «Жажда знания», «помогите» — в письмах. И это больше ничего, как самая грубая корысть и тщеславие — залезть повыше на шею своего же брата. […]
31 октября. Ясная Поляна. 1908. Вчера просмотрел, поправил сербское. Кажется, выйдет сносно. Нынче еще поправлял. Письмо от индуса*. Надо отвечать почти то же. «Кругом чтения» чуть-чуть занялся. […]
Пропустил день. Нынче 2 ноября 1908. Ясная Поляна. Вчера занимался — статьей сербской. Кончаю. Не плохо и не хорошо, средне. Вчера было на душе или, скорее, на теле тоскливо, потому что не поддавался. Нынче утро, и хочется записать вот что: