ПИСЬМО ВТОРОЕ

ПИСЬМО ВТОРОЕ

Евгений Александрович!

Что ж Вы делаете со мной? Только настроился я на покаянный лад, решил очистить душу от грехов и прегрешений перед Вами и 30 января, накануне Афанасия Великого, уже начал было на страницах "Советской России" это богоугодное дело, как вдруг происходят одно за другим несколько сокрушительных Ваших вторжений в мою жизнь, и все душеспасительные планы рассыпаются прахом!

Любимая книга президента

Ну, во-первых, Ваша книга "Политика — привилегия всех". Иду я недавно по Божедомке мимо газетного киоска, чувствую — кто-то пристально смотрит на меня. Оглянулся — это Вы с обложки своей книги ласково взываете человеческим взглядом: "Остановись! Купи! Не пожалей три с полтиной!" Подошел я, полистал. 625 страниц. Тираж 200 тысяч. Ого-го! Поработал корифей. Но это же вроде одни газетные статьи? Нет, с меня хватит статей Марка Захарова и Гавриила Попова. Положил увесистый том и пошел дальше. Но дня через два где-то в центре снова ловлю на себе тот же призывный взгляд. Потом в Измайлове, потом — в Мытищах, потом… Словом, в самых разных концах Большой Москвы и окрестностей лежите Вы на прилавках и взываете, а я — мимо.

Но однажды иду по подземному переходу у метро "Аэропорт". Как раз жуткие афанасьевские морозы. 30 градусов. Тороплюсь. Слышу молодой голос: "Любимая книга президента! Последние три экземпляра! Цена по договоренности!" Я остановился, смотрю издали на парня за самодельным немудрящим лотком. Весь заиндевел, а в руках Ваша книга, Ваш гипнотический взгляд. Он тотчас заметил меня цепким взглядом миллионера Тарасова. "Любимая книга президента, вице-президента!.." Я стою, колеблюсь, размышляю. "Любимая книга президента, вице-президента и министра иностранных дел!.." Я сделал маленький шажок к лотку. Парня это вдохновило: "Любимая книга президента, вице-президента, министра иностранных дел и Галины Старовойтовой!"

Я подошел и зло проговорил:

— Что ты врешь, шельмец! При чем здесь Горбачев?

— Какой Горбачев? — вскинул белые брови парень.

— Я имею в виду вовсе не его, а президента Буша. А также вице-президента Куэйла и министра иностранных дел Бейкера.

— Не ври! Ты же знаешь, что Горбачев на встрече с деятелями искусства 28 ноября хвалил эту книгу.

— Товарищ президент знает, кого хвалить, но меня это не касается, я на встрече не был.

— Хорошо, — примирительно сказал я. — А Старовойтова при чем здесь?

— Вы, дядя, видно, замшелый сталинист, — засмеялся парень. — Вы что ж, отрицаете предприимчивость, рекламу?

— Могу дать два рубля, — жестко сказал я.

— Побойтесь Бога! — взмолился коммерсант.

— Здесь одних фотографий больше полусотни, я продавал по пять рублей, — и раскрыл книгу там, где Вы, Евгений Александрович, запечатлены на трибуне Съезда народных депутатов СССР между Государственным гербом и президентом, приветственно поднявшим руку.

— Больше двух не дам.

— Хотите ограбить бедного сироту перестройки? Не стыдно наживаться на моей любви к искусству? Вот все вы, сталинисты, такие!

— Но у меня только два рубля и есть, — сказал я, и это была сущая правда.

— Хорошо, — согласился подземный Тарасов, — потом занесете остальные. Коммерция невозможна без доверия и риска.

Я сунул ему две потертые бумажки, схватил том (заметив при этом, что рядом их полный ящик) и побежал…

Политика — привилегия всех.

Политиканство — привилегия немногих

Это сочинение Ваше, приобретенное в подземном переходе, в некоторой близости к инфернальному миру, я проглотил, Евгений Александрович, в тот же вечер. В подробности сейчас вдаваться не могу, но скажу сразу: по ее страницам буйным штормом прошелся роковой ветер наших перестроечно-перекрасочных дней, выметая все старое и громоздя новое. Это отчетливо видно, если даже бегло сопоставить ее хотя бы по некоторым данным с такого же типа книгой "Точка опоры", о которой я уже упоминал.

Например, если в "Точке" помещено только 27 Ваших фотографий, то в "Политике" — 53. Рост на 200 процентов! А нам все твердят, что нет сдвигов. В Вашей работе они налицо. Много сдвигов еще более существенных и многозначительных. Там Вы фигурировали в обществе то Щипачева, то Мартынова, то Смелякова — своих лучших друзей, здесь их вытеснили Антокольский, Высоцкий, Окуджава — Ваши лучшие друзья. (Кстати, тогда Вы говорили о Щипачеве: "Большой поэт!" Теперь Вы пишете о нем: "Небольшой поэт, но большой человек!" Кто удивится, если на новом повороте "перестройки" Вы скажете о нем: "Мелкая поэтическая сошка, но — не брал взятки!")

Сопоставим еще несколько фотографий. В той книге — любимые Вами Хикмет и Распутин, в этой — вместо них Апдайк и Миллер, любимые Вами. Там — наш композитор Эдуард Колмановский, с которым Вы сочиняли совсем неплохие песни, здесь — американский композитор Пол Винтер, с которым Вы ничего не сочиняли. В той — коммунисты Фидель Кастро и Луис Корвалан, с которыми Вы чуть не в обнимку, в этой — антикоммунисты Ричард Никсон и Генри Киссинджер, с которыми Вы чуть не лобызаетесь.

В прежней книге было несколько фотографий, запечатлевших Вас среди дорогих Вам представителей рабочего класса, как советского, так и американского, причем снимков с нашими рабочими Вы поместили в три раза больше. Что же мы видим теперь? Американские рабочие как были, так и остались, а советских — словно ветром сдуло! Вылетели из круга Ваших интересов и симпатий строители Колымской ГЭС, магнитогорские металлурги, портовики Лены… Действительно, что делать этим "русским коалам" в таком прогрессивном сочинении?

Да, книга "Политика — привилегия всех" явилась подлинным вторжением в мою жизнь, от которого до сих пор не могу прийти в себя. А тут еще вскоре в "Литературной газете", визжа и приплясывая, выскочила Ваша статья "Фехтование с навозной кучей". И все мои прекрасные планы тотчас опять полетели в тартарары. Нельзя же столь грандиозную кучу (в двух номерах, на трех полосах, с двумя портретами!) обойти молча.

Петрушка: "Ты слышишь меня, Женя?!"

Прежде всего замечу, меня несколько удивляет Ваша чрезмерная приверженность навозной теме или, как выражаетесь Вы, "субстанции слишком пахучей". Конечно, тут были примеры для подражания. Маяковский писал: "Я ассенизатор и водовоз…" Но обратите внимание: и водовоз. То есть, выполнив работу "золотарика", он мог умыться свежей ключевой водой и с чистыми руками сесть за письменный стол. А всегда ли Вы моете руки?

Вы начинаете свое "Фехтование" или, лучше сказать, свою "Кучу" со слов о том, что в августе 1968 года были в Доме творчества "Коктебель". Известно, что жизнь ужас до чего горазда на невероятные совпадения. Вы и сами немало приводите их здесь. Например: "Случилось забавное совпадение: именно в тот день, когда мы трудились на Красной площади (снимали фильм "Детский сад". — В. Б.), в Кремле мне должны были вручить орден Трудового Красного Знамени". Или вот покойный Борис Балтер там, в Коктебеле, в ночь на 21 августа 1968 года сказал Вам, как Вы пишете: "Женя, Женя, какой ты все-таки идеалист… Может быть, именно в эту минуту наши танки уже пересекают чехословацкую границу". И точно — именно в эту минуту все и произошло! Дальше еще разительней. Утром 21 августа включаете Вы приемник, и вдруг, по вашим словам, раздается голос знакомого чехословацкого журналиста, именно к Вам обращенный: "Женя Евтушенко, ты слышишь меня? Помнишь, как мы сидели с тобой у костра?.. Женя!.." Ну а еще одно совпадение прямо-таки бросило меня в дрожь. Однажды в 1969 году продирались Вы, как рассказываете, двое суток сквозь таежные чащобы. И вдруг навстречу Вам матерая медведица с медвежонком… Столкнулись нос к носу на узенькой тропке два крупных млекопитающих, и кто страшней — неизвестно. Вы пишете: "Слава Богу, пожалела она меня". А медведица, поди, тоже возблагодарила небеса: "Слава Богу, пожалел нас Женя. Ведь он опасен не только когда голоден. Сытость-то даже особую свирепость в нем распаляет". Может быть, вечером, укладывая спать медвежонка, она наставляет его: "Запомни, Мишатка, этого человека, и никогда не попадайся ему на пути. Он — председатель "Апреля". Может обидеть, может надругаться. Чрезвычайно опасен всегда, в любое время года, при любой погоде, но больше всего — когда выходит на охоту, выражаясь его словами, "аж дрожа от предвкушаемого разоблачительного оргазма". В один момент может спустить с тебя твою роскошную шубку. Спи, сынок, спи. И пусть не приснится тебе никто из "апрелевцев".

Так вот, после таких Ваших собственных удивительных примеров Вы, смею надеяться, легко поверите и моим, по сравнению с Вашими совсем простеньким. Итак, Вы были в Коктебеле в августе 1968 года, а я приехал туда же в сентябре. Получил у кастелянши ключ и пошел в предоставленную мне комнату. Там еще шла уборка. Уборщица Маша, всегда любезная и обходительная, на сей раз была сердита и без конца чертыхалась. В чем дело? Оказывается, в комнате стоял такой дух, в нос шибало такое амбре, словно тут жил не писатель, а гоголевский персонаж Петрушка, лакей Чичикова. Помните? Он имел обыкновение спать не раздеваясь и всегда носил с собой "какой-то свой особенный воздух, своего собственного запаха".

Но мысль о Петрушке, разумеется, была всего лишь литературной реминисценцией, причем довольно натянутой. Действительно, как он, не будучи членом Союза писателей, работником ЦК партии или завсекцией ГУМа, мог бы оказаться в писательском Доме творчества?

Зрела в уме версия, кажется, наиболее правдоподобная: потому царит в этой комнате дух, родственный духу гоголевского Петрушки, что жилец ее все 24 дня путевочного срока неутомимо фехтовал с навозной кучей, но после этого в душ не ходил, а сразу — к пишущей машинке. Такая приверженность, такой образ жизни любого писателя, право же, достойны великого изумления.

Лауреат премии имени Кащенко

Но не только это, а еще и многое другое очень удивило меня в процессе изучения Вашей новой книги. Например, приверженность автора, опять-таки чрезмерная, к эпистолярному жанру в его весьма специфическом варианте. Так, в 1963 году Михаил Калатозов и Сергей Урусевский ставили по Вашему сценарию фильм "Я — Куба". Вам что-то не понравилось в работе этих выдающихся мастеров, которые и по возрасту, и по художественному опыту годились Вам в отцы. И что же? Вы, как стало известно, сели за машинку и отстукали письмецо. Куда — на киностудию? в министерство? О нет, это для Вас мелко! Вы стучите прямехонько товарищу Ильичеву, секретарю ЦК по идеологии.

Прошло несколько лет. Эльдар Рязанов задумал снять фильм "Сирано де Бержерак". Претендентов на заглавную роль было много, и притом какие: Смоктуновский! Юрский! Миронов! Кваша!.. Но режиссеру почему-то хотелось снять именно Вас. Сейчас Вы пишете, что он тогда сказал: "Не вижу в этом фильме никого другого". Руководство же думало иначе и предлагало утвердить на роль кого-то из названных выше претендентов. Право, понять это нетрудно: с одной стороны — прославленные мастера, с другой — стихотворец, причастность которого к съемкам лишь в том, что он очень любит фотографироваться. Тут задумаешься. Тем более что в кино каждый шаг — это денежки, и еще какие!

Забегая вперед, можно напомнить, что позже Вы не раз снимались в кино, сыграли много ролей, но, положа руку на сердце, признайтесь, Евгений Александрович, ведь ни один из созданных Вами образов не вошел ни в золотой, ни в алмазный фонд нашего искусства. И тем не менее, как рассказывает сейчас сам Э. Рязанов, стремясь во что бы то ни стало устранить конкурентов и получить роль, со всей присущей энергией "Женя начал действовать по своим каналам" ("Советский экран", № 10, 1990 г.). Ну, каналы Ваши хорошо известны. Сели Вы за машинку и, как прежде, настучали пахучими пальцами очередную эпистолу. И опять не на студию, не в министерство, даже не какому-то там секретарю ЦК, а теперь уже самому Михаилу Андреевичу Суслову — второму лицу в государстве. Но, увы, и всемогущий Суслов, знаток диалектики, не смог никого убедить, что Вы замечательный артист и несравненный Сирано.

По этому поводу Вы написали длинное стихотворение, концовка которого печальна и глубокомысленна, как эпитафия:

Только когда я дышать перестану

И станет мне все навсегда все равно,

Россия поймет, что ее, как Роксану,

Любил я, непонятый, как Сирано.

Какого артиста не оценила любимая, но такая непонятливая матушка-Русь!

На одном юбилее (если не ошибаюсь, на шестидесятилетии Анатолия Софронова) Вы читали это стихотворение группе гостей. Упреком тугодумке-родине оно не исчерпывалось. В нем, кроме того, Вы расправились с тем, кто уберег советский экран от Сирано-Евтушенко…

Изрыгая строку за строкой, Вы обрушивали на своего супостата ругательства, прямо называя его по имени: "труп!"… "евнух!"… "труп!"… "питекантроп!"… "труп!" Это о живом-то, многим известном человеке! Ну, и конечно, Вы объявили его угнетателем, грабителем России. Действительно, украл у нее такой шедевр актерского искусства! Созерцать этот эпилептический припадок в духе гениального девиза Солженицына "Главное — первым плюнуть!" было тяжко. Кажется, никто и не смог вытерпеть до конца. А тот, кто все-таки вытерпел, сказал Вам: "Женя, если у нас в стране учредили бы литературную премию имени Петра Петровича Кащенко, то Вы по заслугам бы ее самым первым получили".

И вот сейчас принесли эти стихи любимого Вами пестицидного жанра в писательскую газету Ф. Бурлацкому. И тот напечатал их безо всяких усечений. Даже не счел нужным убрать слова "Посвящается Э. Рязанову". Естественно. Кому же еще! Слава Богу, что не матери родной…

Поэт Евтушенко и губернская секретарша Мерчуткина

А с матерью связан еще один Ваш эпистолярный подвиг, поведанный в "Кучке". Когда она, по Вашему выражению, "старейший газетный киоскер страны", дослужилась до пенсии, Вы захотели получше ее обеспечить, скрасить печали старости… Что ж, благородный порыв! Возможностей у Вас тут немало. Можно было, например, построить ей на черноморском берегу скромненькую дачку с бассейном круглогодичного пользования или подарить свою; можно, допустим, брать с собой в увлекательные зарубежные поездки, в Дома творчества, на курорты, на банкеты и т. д. Но Вы, подумав как следует, все взвесив, избрали почему-то несколько иной путь: решили добиться маме почетного звания, дающего определенные льготы и преимущества. Прекрасно! И волки сыты, и овцы почти целы, хоть немного и опечалены.

Итак, решение блестящее. Но как его осуществить? По давно заведенному порядку, о присвоении почетного звания ходатайствует перед соответствующими инстанциями руководство того предприятия или организации, где человек работает. В данном случае руководство почему-то не спешило. И Вы взялись за дело сами, хотя, конечно, возникла картина несколько экзотичная: сынок выколачивает почетное звание для мамы. В ослеплении своей жертвенной сыновней любви Вы не подумали, что последствия тут могут быть совершенно непредвиденными. Представьте себе, если, узнав о Вашей удаче, допустим, моя дочь начнет хлопотать о присвоении мне звания генералиссимуса. И вдруг добьется? И тогда свою новую просветительскую статью о Вас я уже подпишу так: "В. Бушин, генералиссимус". Ведь это будет уже не статья, а приказ, директива. И что тогда?..

Увы, не подумали Вы об этом и начали действовать по своим испытанным каналам. Написали письмо-ходатайство и пришли с ним в Министерство культуры РСФСР, разумеется, не в какой-нибудь там отдел, не к какому-то там заму, а прямехонько к самому министру Ю. С. Мелентьеву.

Когда министр письмо прочитал, он, надо полагать, был сильно удивлен и наверняка сразу вспомнил Настасью Федоровну Мерчуткину из водевиля Чехова "Юбилей". Ее муж, губернский секретарь Мерчуткин пять месяцев болел, и ему, как это водится в цивилизованном обществе, живущем по законам прославленного академиком Шаталиным рынка, дали отставку, а при расчете вычли из жалованья 24 рубля 36 копеек. Вот Настасья Федоровна, борец за права человека не хуже известного Сергея Ковалева, и пришла в банк и требует у его управляющего господина Шипучина, чтобы мужа восстановили в должности и вернули деньги.

Кто не помнит божественную Зуеву, воспетую Пастернаком, в этой роли, у кого до сих пор не стоит в ушах ее прекрасный, иезуитский проникновенный голос: "Ваше превосходительство! Пожалейте меня сироту! Я женщина слабая, беззащитная… Замучилась до смерти… На вид, может, я крепкая, а ежели разобрать, так во мне ни одной жилочки нет здоровой. Кофей сегодня пила, и безо всякого удовольствия".

Читал министр Ваше письмо, Евгений Александрович, и, возможно, отчетливо слышался голос Зуевой-Мерчуткиной. Почему? Да потому, что муж Настасьи Федоровны служил по военно-медицинскому ведомству, а она приперлась в банк — совершенно не по назначению. Шипучин ей объяснял: это все равно что прошение о разводе подать в аптеку. И Вы, знаменитый во всем мире поэт, обладатель четырех профессорских мантий, поступили точно так же, как губернская секретарша Мерчуткина: Ваша матушка работала в "Союзпечати", то есть по ведомству Министерства связи, а не культуры. Ну что общего-то? Может, и Вам случится разводиться, так неужели каждый раз бегали к Ферейну на Никольскую? А последнее венчание Ваше не в "Апреле" же под председательством Приставкина состоялось, не утверждали же бракосочетание поименным голосованием. Право, хочется сказать Вам словами Шипучина: "Как не понять это!"

С Мерчуткиной обошлись в банке очень грубо. Бухгалтер Хирин, сталинист проклятый, орал на нее: "Ежели ты, старая кикимора, не уйдешь отсюда, то я тебя в порошок сотру!" Потом кинулся на бедную старушку: "Вон отсюда! Ловите! Бейте! Режьте ее!"

А разве Вы, Евгений Александрович, пережили такое унижение, такой ужас? Разве на Вас кричали "старая кикимора!"? Разве за Вами бегали с ножом? Совсем наоборот! Ваше прекрасное письмо, достойное лучшего стенда музея матери и ребенка, т. Мелентьев направил по назначению. Вам бы сказать, подобно Мерчуткиной, которая все-таки получила 25 рублей: "Покорнейше благодарю, ваше превосходительство". А Вы вместо этого поносите человека: "Не постеснялся того, что не помог моей матери — старейшему киоскеру Северного полушария…"

Как хотите, Евгений Александрович, но некоторым нашим писателям, даже лауреатам-депутатам, по своему культурному уровню и деликатности еще далеконько до губернской секретарши Мерчуткиной.

Поэт и история

Бросается в глаза, что при Вашей исключительной любви к эпистолярному жанру и вообще к переписке Вы не всегда отдаете себе отчет в том, что тут ценно для истории, а что едва ли заинтересует потомков. Например, полностью приводите текст телеграммы Э. Рязанова о том, чтобы Вы явились репетировать роль Сирано. Ну, кому интересен этот чисто служебный деловой документик? Но вот Вы пишете, что в связи с вводом наших войск в Чехословакию послали гневную телеграмму протеста Брежневу и телеграмму пламенного сочувствия, поддержки — в чехословацкое посольство. А где тексты? Вот их-то как раз было бы очень увлекательно прочитать.

Надеемся, Вы опубликуете то и другое. Как и письма Ильичеву, Суслову, Мелентьеву… Между прочим, вот говорят: застой. Да как же ему не быть, если руководство страны не успевало отбиваться от жалоб, просьб и донесений Евтушенко. Ни на что другое не оставалось ни сил, ни времени.

Пожалуй, еще сильнее, чем пристрастие к эпистолярному жанру, меня удивили в Вашей "Куче" многочисленные свидетельства того, как, увы, ослабла у Вас память. В чем дело? Ведь не дряхлый еще человек.

Вспомните хотя бы весьма живописную главку "Прозорливый дон Алехандро". В ней Вы рассказываете, в частности, что в 1961 году на Кубе вели на испанском языке интересные беседы о литературе с нашим послом Александром Ивановичем Алексеевым. Дорогой поэт, увы, этого не могло быть хотя бы по той причине, что из двух гипотетических собеседников только один знал испанский. Вы пишете, что А. И. Алексеев, познакомившись с Фиделем Кастро в Мексике, "сделал все, чтобы убедить Москву финансировать Фиделя", т. е. приход его к власти. И этого не могло быть хотя бы по той причине, что Алексеев никогда не был в Мексике, а с Фиделем познакомился лишь после его прихода к власти. Наконец, я должен Вам сообщить, что в 1961 году, когда Вы вели с кем-то фантастические беседы на своем фантастическом испанском языке, нашим послом на Кубе был не А. И. Алексеев, а Кудрявцев Сергей Михайлович. А ведь в Вашем рассказе не только Вы, но и сам Алексеев заявляет: "Запомни, я все еще советский посол!" В какое же положение Вы поставили пожилого и заслуженного человека…

Неистовые благодарители партии

Обратимся теперь к созданному Вами образу Василия Аксенова. Вы рисуете своего друга преимущественно в пьяном виде, и он у Вас на чем свет стоит поносит власти, существующий порядок и даже трудовой народ. Не будем останавливаться на этих инвективах, ибо что взять с человека, который, как Вы уверяете, упивался буквально до положения риз, до того, например, что однажды в общественной столовой будто бы вскочил на стол, влез правой ногой в тарелку с винегретом и в такой позе обрушил свой гнев на простых работяг, стоявших в очереди к кассе: "Вы знаете, кто вы такие? Вы жалкие рабы. Вы рабы… Вы рабы… Вы рабы…" Это он выражал протест против вступления наших войск в Чехословакию. Право, такое не водилось даже за самыми знаменитыми выпивохами советской литературы. Ну, пошумят бывало в ресторане ЦДЛ, съездят по физиономии отъевшемуся нэпману или скорбному критику, все это так понятно, но чтобы по политическим побуждениям унижать посетителей дешевых забегаловок — никогда! Тем паче что ответственность писателя за дела в стране поболе, чем рядового работяги.

Вы назвали эту выходку "речью, достойной Перикла". Но, дорогой поэт, Перикл, в отличие от Вашего друга, во-первых, когда пил, то хорошо закусывал. Во-вторых, никогда не произносил политических речей в нетрезвом виде, да еще со ступней, погруженной в винегрет. В-третьих, он глубоко уважал своих соотечественников. Впрочем, не путаете ли вы Перикла с Суллой? Если уж все-таки сравнивать, то я сказал бы, что речь Вашего Аксенова достойна Казимира Самуэлевича Паниковского. Но только частично! Ибо при всей любви к таким выражениям, как "жалкая и ничтожная личность", Паниковский никогда не адресовал их трудовому народу.

Одну из речей, подобных упомянутой, Аксенов произносит у Вас в дружеском кругу 8 марта 1963 года после участия во встрече с Н. С. Хрущевым, на которую попал сразу после возвращения из Латинской Америки. "Банда! — кричит. — Банда! Эта банда способна на все!" Правда, он опять в стельку пьян, к тому же дело происходит на темной лестнице, "пахнущей кошками и мочой". Прекрасно! По крайней мере распугал всех кошек.

Но всего за два месяца до этого, в декабре 1962 года, на предыдущей встрече с Хрущевым, на которую он попал сразу после возвращения из Японии, Ваш друг, как свидетельствует опубликованная ныне в "Известиях ЦК КПСС" стенограмма, не перед кошками и собаками, а перед большой аудиторией и, надо полагать, в трезвом виде говорил несколько иное. Например, о том, что "в Японии вызывает изумление и восхищение уровень духовной жизни нашего народа. Многое из наших рассказов просто поражало японцев… Это для них совершенно необычно, невероятно". Или вот: "Я разговаривал в Японии с одним буржуазным интеллигентом… Он спросил меня, как вы считаете, вот нам здесь иногда кажется, что те перемены, которые происходят в вашей стране, они в какой-то степени сближают вас с нами? Вы как бы идете к нам — к капиталистическому искусству? Я ему ответил: все обстоит как раз наоборот… Это как раз победа нашей идеологии". Вот они, слова, достойные Перикла!

Дальше оратор уверенно заявил (и это прозвучало особенно веско в устах человека, побывавшего в Японии и в других странах), что все "свидетельствует о том, что они стихийно, подспудно, но все-таки идут к социализму". Ну, на это не решился бы и Перикл! Разве что только блистательный Алкивиад мог бы сказать такое после возвращения из Персии.

А как прекрасно говорил Ваш друг о единстве советских писателей и всего народа: "Наше единство в нашей марксистской философии, в нашем историческом оптимизме, в верности идеям XX и XXII съездов". Сейчас Аксенов профессорствует в каком-то американском университете. Надо полагать, в лекциях студентам он не забывает о своей старой любви к марксизму.

Тема единства народа была развита оратором основательно: "Некоторые критики говорят, что советская молодежь, молодые советские литераторы не помнят своего родства, что мы отвергаем то, что завоевано нашими отцами, не уважаем своих отцов, что вообще советская молодежь, дескать, противопоставляет себя своим отцам. Особенно любит такие выводы на Западе буржуазная реакционная пресса. Мне хочется по этому поводу сказать, что все это неверно, все это глубоко неправильно. Мы уважаем своих отцов и любим своих отцов". Какая мужественная, сокрушительная отповедь реакционерам! Напечатать бы это сейчас в "Комсомолке" хотя бы под псевдонимом "Алкивиад".

Ярко, смело, нелицеприятно сказал Аксенов и о тех, кого в обществе котов и кошек назвал бандой, и о самом главаре ее: "Я благодарен партии и Никите Сергеевичу Хрущеву за то, что я могу с ним разговаривать (даже за это только! — В. Б.), за то, что я могу с ним советоваться". И еще: "Мы слышали слова Никиты Сергеевича о том, что сейчас главное значение имеет борьба за умы людей, а литература в этой борьбе играет не очень маленькую роль".

В свою "Кучу" вы затащили и Эрнста Неизвестного, он тоже у Вас копошится в ней и произносит сокрушительные слова. Возможно, так и было. Но вот что писал он 21 декабря 1962 года: "Дорогой Никита Сергеевич, я благодарен Вам за отеческую критику. Она помогла мне. Да, действительно, пора кончать с чисто формальными поисками и перейти к работе над содержательными монументальными произведениями, стараясь их делать так, чтобы они были понятны и любимы народом… Никита Сергеевич, я преклоняюсь перед Вашей человечностью, и мне много хочется писать Вам самых теплых и нежных слов (так в тексте. — В. Б.)… Никита Сергеевич, клянусь Вам и в Вашем лице партии, что буду трудиться не покладая рук…"

Конечно, между декабрем и мартом прошло время, но как можно, рассказывая о той поре, даже не упомянуть о таких вещах, как процитированные выше речи и письма? Разве они принадлежали другим людям? Или это происходило в прошлом веке? В другой стране? Вы же не раз говорили: нужна полная правда!