Кровавый мальчик

Кровавый мальчик

Поскольку в череде выдвигаемых против Бориса Годунова обвинений это является, несомненно, самым тяжким, остановимся на нем особо.

Царевич Дмитрий Иоаннович.

Икона XVII в.

Лист следственного дела о смерти царевича Дмитрия Ивановича

Однако прежде, чем заводить речь о подробностях угличской драмы, стоит хотя бы вкратце остановиться на самой персоне младшего отпрыска Ивана IV. Приходится признать, что пылкой любовью современников он стал пользоваться исключительно посмертно. Оно, впрочем, и неудивительно, ибо в Дмитрии сызмальства проявились все худшие черты отцова нрава. Конрад Буссов, опричник, наемник из немцев, оставивший любопытные мемуары, озаглавленные «Московская хроника», пишет: «…в царевиче с ранней юности стал сказываться отцовский жестокий нрав. Так, он однажды приказал своим товарищам по играм, молодым дворянским сынам, записать имена нескольких князей и вельмож и вылепить их фигуры из снега, после чего стал говорить: „Вот это пусть будет князь такой-то, это – боярин такой-то“ и так далее: „с этим я поступлю так-то, когда буду царем, а с этим эдак“ – и с этими словами стал отрубать у одной снежной куклы голову, у другой руку, у третьей ногу, а четвертую даже проткнул насквозь. Это вызывало <…> страх и опасения, что жестокостью он пойдет в отца и поэтому <…> хотелось, чтобы он уже лежал бы подле отца в могиле. Особенно же этого хотел правитель [т.е. Годунов. – А.Б.] (а его снеговую фигуру царевич поставил первой в ряду и отсек ей голову), который подобно Ироду считал, что лучше предупредить события, чем быть предупрежденным ими…» Что касается чувств и намерений Годунова – оставим это на совести герра Буссова: по оценке подавляющего большинства историков, он к числу сторонников и доброжелателей царя Бориса ни в малой мере не относился. Но факты – опять же по всеобщей оценке – приводил безусловно достоверные.

И вот однажды, на пятом году царствования Федора Иоанновича, вышеописанный злопамятный, мнительный, мстительный и до садизма жестокий[177] мальчишка при невыясненных обстоятельствах погиб в Угличе, куда, как вы помните, были сосланы под бдительный надзор Нагие[178].

Дело было так. В полдень 15 мая 1591 года вдовствующая царица Мария села обедать, отпустив сына поиграть в компании четверых сверстников в небольшом заднем дворе – там, где сходились углом дворцовая стена и крепостная стена угличского кремля. Бдительный пригляд за детьми осуществляли мамка Василиса Волохова (племянница дьяка Битяговского, им же к делу приставленная), кормилица Жданова и еще одна нянька. Едва царица вкусила супу, как со двора донеслись вопли, да столь отчаянные, что все опрометью кинулись туда, и глазам их предстала жуткая картина: на земле лежал мертвый, истекший кровью царевич. Материнское горе Мария Нагая проявила весьма активно: схватив полено, безутешная царица принялась что было сил колотить им Волохову по голове, беспрестанно крича, что царевича зарезал сын мамки, Осип.

Обвинение, рожденное жгучей ненавистью к государевым да правителевым надзирателям, на деле означало смертный приговор Битяговским и всей их родне.

Как водится, ударили в набат. Угличане традиционно – безо всякого суда и следствия – тут же растерзали всех, кого Нагие обвинили в злокозненном умерщвлении царевича. Впоследствии историки нарекут эти зверства народным восстанием… Затем, после этой краткой, но кровавой вакханалии хорошо науськанного[179] стихийного насилия (как всегда, бессмысленного и беспощадного, по исчерпывающему определению классика) город замер в ожидании грядущих событий. И события последовали.

Через два дня из Москвы прибыла назначенная Боярской думой следственная комиссия во главе с князем Василием Шуйским – в состав ее также входили окольничий Андрей Петрович Луп-Клешнин, дьяк Вылузгин и Крутицкий митрополит Геласий. Было проведено дознание – тщательное, по всем правилам тогдашней криминалистики. Нагие не уставали твердить об убийстве, настаивая, что царевича зарезали родичи главного угличского дьяка Битяговского – сын Данила, племянник Никита Качалов и муж племянницы Осип Волохов. Однако обвинения обвинениями, а дело делом. Скрупулезно протоколируя, члены следственной опросили всех, кто мог сообщить хоть что-нибудь по существу – и даже не слишком по существу – дела. В результате было выяснено, что царевич в припадке падучей[180] упал и напоролся горлом на нож, которым перед тем играл со сверстниками в тычку (во времена моего детства эту игру называли «в ножички»)[181].

Царь Василий Шуйский.

«Титулярник» 1672 г., акварель

Впрочем, хотя этот вывод подтверждался показаниями восьми свидетелей, верить комиссии упорно не хотели – и не только потому что опальные Нагие даже в ссылке продолжали гнуть свое. Дело в ином: слишком сильна в людях привычка усматривать за любой случайностью проявление некоей разумной силы – либо руку Провидения, либо (и несравненно чаще) руку злокозненного заговора, таинственной и могущественной закулисы, которую смерть как хочется назвать и сделать явной. В нашем отечестве привычка эта укоренена особенно прочно – недаром же ни одна другая страна не знала такого обилия самозванцев, причем отнюдь не только во времена Смуты, сгубившей злосчастную династию Годуновых.

Царь Борис Годунов.

«Титулярник» 1672 г., акварель

О том, сколь укоренены были сомнения в ненасильственной смерти царевича свидетельствует любопытный факт. Вторым по значению членом следственной комиссии был упоминавшийся выше окольничий Луп-Клешнин. Человек, которого Иван Грозный отличал особым доверием, «дядька» царевича Федора, впоследствии он стал активным сторонником и сподвижником Годунова и неоднократно выполнял ответственные поручения правителя. Вскоре после окончания работы комиссии этот влиятельный сановник принял постриг в отдаленном Пафнутиев-Боровском монастыре под именем Левкия, причем не просто инока, но принесшего суровые обеты и надевшего вериги схимонаха[182]. Не будем судить, что побудило Луп-Клешнина поступить таким образом – в монастырь уходили многие и по разным причинам, особенно под старость, Андрей Петрович же был далеко не молод. Но вот что интересно. В 1605 году царь Борис тайно навестил его в обители. Если легенда справедлива, Годунова мучил вопрос, так сформулированный Алексеем Константиновичем Толстым в трагедии «Царь Борис»:

Борис: Дай мне ответ по правде: в Углич ты

На розыск тот посылан с Шуйским был;

Дай мне ответ – и царствием небесным

Мне поклянись: убит иль нет Димитрий?

То есть и сам Годунов сомневался в выводах комиссии, хотя уж он-то доподлинно знал, что убийц к царевичу не подсылал. Но это – он сам. А если кто-то? И, не дай Бог, его именем?..

Словом, «кровавый мальчик» и впрямь стал и прижизненным, и посмертным проклятием Годунова.

И все же.

Как писал С.Ф. Платонов[183], «если внимательно разобрать отзывы [современников. – А.Б.] о Борисе, то окажется, что хорошие мнения о нем <…> положительно преобладали. Более раннее потомство ценило Бориса, пожалуй, более, чем мы. Оно опиралось на свежую еще память о счастливом управлении Бориса, о его привлекательной личности.

Современники же Бориса, конечно, живее его потомков чувствовали обаяние этого человека, и собор 1598 года выбирал его вполне сознательно и лучше нас, разумеется, знал, за что выбирает».