История вторая. № 2551 — «неизвестный»
История вторая.
№ 2551 — «неизвестный»
Перед тем как рассказать эту историю — необходимая преамбула. Она — и о том, какая жизнь в стране после «Норд-Оста», и о состоянии российской судебной системы при Путине.
Дело в том, что суд никогда не был у нас особенно уж независимым, как это можно было бы ожидать, исходя из нашей Конституции. Однако именно теперь судебная система бодро мутирует в разряд абсолютно зависимой от исполнительной власти, достигая апогея своей «позвоночности». Таким словом у нас называют явление, когда судьи выносят решения «по звонкам» — в зависимости от того, какое решение продиктовали им по телефону представители исполнительной власти. «Позвоночность» — явление обыденное в России. А неожиданная независимость какого-то судьи-одиночки массовым сознанием причисляется к подвигу.
Жертвы «Норд-Оста», как их у нас теперь называют — то есть семьи, потерявшие при штурме родных, а также сами заложники, ставшие инвалидами в результате газовой атаки 26 октября — стали обращаться с судебными исками к государству о возмещении нанесенного им морального вреда, называя ответчиком московское правительство. Жертвы заявили, что они уверены: чиновники московского правительства, не желая ссориться с Путиным и ФСБ, просто-напросто не организовали оказание своевременной квалифицированной помощи пострадавшим, и их ответственность усугубляется еще и тем, что столичный мэр Юрий Лужков, глава исполнительной власти города, был одним из тех немногих персон, кто непосредственно склонял президента к принятию решения о применении химического оружия против граждан.
Первые иски поступили в Тверской межмуниципальный суд Москвы (районный, самый низший судебный уровень) в ноябре 2002 года. К моменту начала рассмотрения первых трех исков по существу — 17 января 2003 года, федеральной судьей Мариной Горбачевой, их было уже 61, сумма требуемой компенсации составила рублевый эквивалент 60 миллионов долларов, а истцы заявляли, что это цена «государственной лжи», потому что прежде всего они «хотят знать правду, почему погибли их близкие», правду, которую нигде не могут добиться, так как ФСБ засекретила все, связанное с октябрьским терактом. А так как затрагивалась ФСБ — служба, которую Путин, выходец из нее, опекает и патронирует, — подготовка к судебным слушаниям проходила на фоне оголтелой пропаганды, поднятой государственными СМИ против истцов. Власти публично обвиняли их в наглом мародерстве бюджета страны, в том, что они «хотят деньги пенсионеров и детей-сирот», и в том, что пытаются нажиться на смерти своих близких. На адвоката Игоря Трунова, согласившегося защищать «норд-остовцев» (на фоне того, что ВСЕ ЗНАМЕНИТЫЕ московские адвокаты, боясь гнева Кремля, ОТКАЗАЛИСЬ), — на Трунова в прессе вылили ушаты помоев, обвинив его во всех смертных грехах.
Короче, власти отбивались от «норд-остовских» исков нагло, с напором, со всем доступным им мощным пиаром.
Будто бы не они… А их… Убили.
В результате, 23 января судья Горбачева, как и положено нашим «позвоночным» судьям, оперевшись на подчеркнуто формальный предлог (в федеральном законе «О борьбе с терроризмом» якобы разночтения и противоречия в разных его статьях: судя по одной, можно считать, что государство не обязано возмещать ущерб жертвам терактов), — Горбачева отказала первым трем истцам в их требованиях. Да не просто отказала, а сделала это так же нагло, с напором и бессовестно, как и власти, которые ее об этом попросили, превратив заседания по «норд-остовским» искам в череду недопустимых оскорблений истцов и унижений их.
Вот как это было — короткие наброски с заседания 23 января, чтобы читатель понимал, как это бывает.
— Карпов, сядьте! Я сказала: сядьте!
— Я тоже хочу высту…
Судья Горбачева на полуслове, криком, перебивает истца Сергея Карпова — отца задохнувшегося от газа Александра Карпова, известного московского певца, поэта и переводчика:
— Сядьте, Карпов! Иначе удалю! Вы прогуляли стадию исследования документов…
— Я не прогулял! Мне же просто не прислали повестку!
— А я говорю: вы прогуляли! Сядьте! Или я вас удалю!
— Я хочу подать…
— Ничего я у вас не приму!
У судьи — истеричное лицо, пустые глаза и базарные интонации, срывающиеся на короткий каркающий клекот. Одновременно с криком в сторону истца она вычищает грязь из-под своих ногтей. Смотреть на это немыслимо. Но экзекуция Сергея Карпова продолжается:
— Карпов, больше не тяните руку!
— Я прошу, наконец, разъяснить мне мои права!
— Никто вам ничего разъяснять не будет!
Давно не метенный зал судебных заседаний полон народу. Журналисты, которым запрещено пользоваться диктофонами (почему, собственно? Какие госсекреты тут?). Жертвы с растерзанными душами — с ними и заговорить-то страшно, потому что почти сразу плачут. Их родные и друзья, пришедшие поддержать, если вдруг начнутся обмороки и сердечные приступы — но дама в судейской мантии продолжает взвинчивать атмосферу до сотого градуса хамства.
— Храмцова Вэ И, Храмцова И Эф, Храмцов! Есть реплики? Нет? — Судья именно так и зовет истцов, без затей: «Вэ И», «И Эф», «Тэ И»… Будто полуграмотная.
— Есть реплики, — отзывается высокий и худой молодой мужчина.
— Храмцов! Говорите! — Дама произносит это «говорите» тоном «вот вам рубль милостыни, и заткнитесь».
Александр Храмцов, похоронивший отца — артиста оркестра мюзикла, трубача, начинает говорить, и почти сразу в его голосе слезы:
— Мой папа объездил с оркестрами и выступлениями весь мир. Представлял всюду нашу страну и город. Потеря невосполнимая. Неужели вы этого не чувствуете? Это же вы проворонили террористов, вы — Москва. Они спокойно тут разгуливали. Да, за штурм вы, конечно, не отвечали. Но почему в 13-ю больницу привезли 400 человек, а там персонала — всего 50, и они не могли успеть подойти ко всем? Они умирали, не дождавшись помощи… И папа так умер…
У дамы в мантии, восседающей в судейском кресле, — совершенно отсутствующий вид. Нет и следа, что она слушает. И даже слова о причинах смерти музыканта Федора Храмцова ее не трогают. Она лениво перекладывает бумажки с места на место, чтобы хоть чем-то убить время, ей скучно и грустно, еще — изредка смотрит в окно, охорашивается, поправляет воротничок, опять краем глаза скользит по темному стеклу, почесывает ухо, наверное, сережка чешется.
А сын продолжает. Естественно, обернувшись к троице ответчиков за боковым столом — это «представители Москвы», сотрудники юридических управлений столичного правительства. А куда еще смотреть Александру Храмцову? Не на судью же, которая разглядывает свой маникюр?…
— Почему не допустили к зданию хотя бы студентов-медиков, если врачей не хватало? Хотя бы в автобусы, на которых перевозили заложников? Они бы присматривали за «нашими» по пути в больницы… Ведь они там умирали, потому что лежали навзничь!
— Храмцов! — перебивает Горбачева нервно, перехватив взгляд истца. — Куда это вы смотрите? На меня положено смотреть!
— Хорошо… — Александр поворачивает голову обратно в направлении судейского кресла. — Они ехали и задыхались… Ехали и задыхались…
Саша плачет. Да и как это все выдержать?
За его спиной плачет мать, Валентина Храмцова, — вдова трубача. Она, вся в черном, сидит на первом ряду, сразу за трибункой для свидетелей, где стоит Саша, — Горбачева не может не видеть ее. Рядом с Валентиной — Ольга Миловидова, уткнулась лицом в платок, ее плечи вздымаются вверх двумя островерхими горбиками, но она все-таки сдерживает рыдания, только чтобы не издать ни звука — все истцы знают: судью нельзя злить, иначе она вообще может всех выгнать, и надо будет стоять несколько часов за дверью, а это очень тяжко. Ольга — беременная на седьмом месяце, в «Норд-Осте» у нее погибла старшая четырнадцатилетняя дочка Нина, она была зрительницей — Ольга сама купила девочке билет, и та пошла 23 октября на «этот проклятый спектакль», как говорит сегодня Ольга. «Почему вы нас унижаете? — вскрикивает Татьяна Карпова, мать погибшего Александра Карпова и жена Сергея. — За что?». Зоя Чернецова, мать задохнувшегося от газа московского студента Данилы Чернецова двадцати одного года от роду, подрабатывавшего в «Норд-Осте» по вечерам капельдинером, встает и выходит прочь, и уже из-за двери слышен ее громкий отчаянный плач вперемешку со словами: «Я ждала внуков… (юная вдова ее сына была беременна и у нее случился выкидыш на девятый день после похорон Данилы. — Прим. авт.) А дождалась судебного процесса, где меня мордой об стол…».
Судебная культура в стране отсутствует, как платье у голого короля. Вкупе с истинной судебной властью. Ведь вот что получилось тут, с судьей Горбачевой: хорошо, тебя ангажировали те, кто считает, что это они тебя содержат, а вовсе не мы, граждане, и ты, под страхом лишения привилегий и сословных льгот (у наших судей их немало, и они, действительно, делают их быт куда более привлекательным, чем жизнь рядового гражданина с низким достатком), ничего не можешь сделать для несчастных пострадавших, как только отказать им во всех без исключения их требованиях… Хорошо, пусть так… Допустим…
Но зачем же хамить? Измываться? Оскорблять? А потому — добивать и без того добитых?… Ведь кто такая судья Горбачева? Столь рьяно стоящая на страже московской казны? Вроде бы ответ прост: она — представитель одной из ветвей власти, которую мы и содержим на те налоги, которые платим в казну. То есть живет судья исключительно на наши деньги — это мы оплачиваем ее профессиональные услуги, а не она — наши. Так почему же никакого уважения к плательщику? И не для того же, в самом деле, мы содержим судью Горбачеву, чтобы, вместо благодарности и уважения к нам, она нас же и оскорбляет… Как ей вздумается. И когда ей вздумается…
Вы думаете, об этом писали в государственных СМИ? И говорили в подобном тоне о «норд-остовских» судах на гостелеканалах? Нет, конечно. День за днем СМИ доводили до сведения граждан: официальная поддержка властей — у судьи Горбачевой, она — права, она — на страже государственных интересов, которые превыше личных.
Такова наша новая отечественная идеология. Путинская идеология. И тут никуда не деться от правды жизни: она была впервые опробована на Чечне. Именно тогда, при восшествии Путина на кремлевский престол, под грохот бомбардировок времен начала второй чеченской войны, — наше общество в первый раз совершило трагическую и абсолютно безнравственную, от традиционного нежелания задумываться, ошибку: оно игнорировало реальное положение дел в Чечне, то, что бомбят не лагеря террористов, а города и села, что гибнут сотни безвинных, — и вот тогда большинство находящихся в Чечне людей чувствовали (и продолжают чувствовать) свою полнейшую и кромешную безысходность. Когда, забрав с концами их детей, отцов, братьев незнамо куда и по необъявленному поводу, военная и гражданская власти говорили (и говорят) там семьям: «Утритесь. Все. Не ищите. Этого требуют высшие интересы войны с терроризмом». Говорят и бесятся, когда осиротевшие матери взрываются: «Ответьте же, почему сыновей убили?».
Общество молчало три года. Почти молчало. В подавляющем большинстве снисходительно взирая на все, что именно таким образом творилось в Чечне, и цинично игнорируя мнения тех, кто предрекал нам бумеранг, поскольку власть, привыкшая себя вести таким образом в одном регионе, не захочет останавливаться и станет испытывать терпение так же и тех, кто совсем не в Чечне…
Все то же самое опять. «Норд-остовцам» (жертвам теракта и семьям погибших) фактически говорят: «Утритесь. Забудьте. Так надо. Высшие интересы выше ваших личных». То есть по отношению к жертвам власть ведет себя точно так же, как три с лишним года подряд ведет себя по отношению к мирному населению в Чечне. Быть может, несколько лучше: на 50 и 100 тысяч рублей лучше, ведь на сей раз она выдавила из себя хотя бы компенсации на похороны. Ну а в Чечне и этого-то нет.
А общество? Наш народ? В целом сострадания нет — сострадания как общественного движения и публичного, заметного порыва, который власть не смогла бы пропустить мимо ушей. Все как раз напротив: развращенное общество опять хочет себе комфорта и покоя ценою чужих жизней. И бегом несется прочь от трагедии «Норд-Оста», желая скорее поверить государственной мозгопромывочной машине (так проще), чем сути и даже соседу, попавшему в такой ужасный переплет.
…Спустя час после выступления Саши Храмцова судья Горбачева скороговоркой прочитала решение в пользу московского правительства. Все покинули зал, в нем остались только «победители»: Юрий Булгаков, юрист департамента финансов города Москвы, Андрей Расторгуев и Марат Гафуров, советники правового управления столичного правительства.
— Что, празднуете? — сорвалось с языка.
— Нет, — вдруг грустно заговорили все трое сразу. — Мы же люди. Мы все понимаем… Это позор, что наше государство так себя ведет по отношению к ним.
— Так почему же?… Вы?… Не уйдете со своей позорной работы?
Промолчали. Московский вечер принял нас в свои темные руки. Одних проводив в теплые дома, наполненные смехом родных и любовью близких. Других — в гулкие квартиры, навсегда опустевшие 23 октября. Последним, сгорбившись, уходил седоголовый немолодой человек с выразительными глазами — все заседание он ни во что не вмешивался, просидел тихо, сдержанно, в углу…
— Как вас зовут? — догнала его.
— Тукай Валиевич Хазиев.
— Вы — сам заложник?
— Нет. У меня сын погиб…
— Мы можем встретиться?
Тукай Валиевич неохотно дал телефон…
— Не знаю, как жена?… Поймите, даже лишний раз говорить на эту тему ей непросто… Ну, хорошо, позвоните через недельку, я ее подготовлю…
И это не просто слова — московская семья Хазиевых действительно прошла через настоящий отечественный ад. Она не просто похоронила 27-летнего Тимура, артиста оркестра «Норд-Оста» — сына, внука, отца, мужа, брата. Она хлебнула при этом сполна самого страшного и главного — той самой господствующей идеологии, которая и стала в итоге настоящей убийцей Тимура. Не думайте, что тут есть хоть какое-то преувеличение.
…- Ну, неужели Путину трудно было пойти хоть на какой-то компромисс с чеченцами? С террористами? — все повторяет и повторяет Тукай Валиевич, отец теперь без сына. — Кому было нужно это его «упорство»?… Нам, например, не нужно… А мы ведь тоже граждане.
Тукай Валиевич — один, кто в этом доме на Волгоградском проспекте в Москве не плачет, говоря подобные слова. Роза Абдуловна, жена его, Таня, юная вдова Тимура, 87-летняя бабушка не могут сдерживать себя, думая о том, что теперь навсегда с ними. Вокруг взрослых, как маленькая ракета, носится светловолосая Сонечка, трехлетняя дочка Тимура, — ее третий день рождения Тимур уже не праздновал, потому что он был после «Норд-Оста».
Накрывают на стол, Сонечка влезает на стул с ногами — по-другому ей не достать, — берет самую большую чашку и… «Это папе. Она папина! Не занимать!» — чеканит слова твердо и бескомпромиссно. Бабушка Роза ей однажды объяснила, что папа теперь на небе, как и ее, бабушкин, папа, и что он не сможет больше приходить, но ребенок мал и никак не поймет, почему, собственно, «не может», если она, его любимая Сонечка, так его ждет…
— Я верил в силу государства, — говорит Тукай Валиевич. — Почти до самого конца этих трех суток захвата верил. Думал, спецслужбы что-то придумают, договорятся, пообещают, тумана наведут — и все разрешится… Не ожидал, честно говоря, что сделают так, как посоветовал Жириновский за сутки до штурма — напомню, он сказал, нужно просто потравить всех газом, часа два, мол, поспят, встанут и побегут… Не проснулись. И не побежали.
…Вся жизнь москвича Тимура Хазиева оказалась связана как с музыкой, так и с Домом культуры Шарикоподшипникового завода на 1-й Дубровской улице — сюда он ходил с детства, в музыкальную студию «Лира», здесь и смерть нашел, поступив в оркестр мюзикла, арендовавшего именно этот ДК для представлений.
У родителей — Тукая и Розы — раньше была поблизости комната в коммунальной квартире, и два их сына — Эльдар (старший) и Тимур (младший) учились в ДК игре на аккордеоне. Педагоги советовали Тимуру продолжать занятия — талантливый был мальчик, и когда после десятого класса пришло время выбирать, то он, за год (!) пройдя почти самостоятельно, лишь с помощью своего педагога по аккордеону, курс музыкальной школы по ударным инструментам, поступил сначала в училище духового искусства, четыре курса которого также осилил за три года, а потом и в Академию музыки имени Гнесиных — знаменитую Гнесинку, о чем так мечтал.
Педагог звал его «рафинад» — имея в виду, что рафинированный, утонченный, интеллигентный, палочки барабанные держал по-особенному, аристократично…
Однако, параллельно с Гнесинкой, Тимур много работал — в духовом и симфоническом оркестрах Министерства обороны. Успел съездить с военным оркестром на гастроли в Норвегию, должен был играть и в Испании, но поездка была намечена на жизнь, которая планировалась после 23 октября.
— Вот, приготовила его форму… И фрак концертный, — твердо, чтобы не распускаться, говорит Роза Абдуловна, открывая шкаф. — Все никак не заберут… Из Министерства обороны.
Сонечка, пролетая мимо нас, тут же хватает фуражку с блестящей кокардой, водружает себе на голову и скачет по комнате: «Папина! Папина!». Таня, не в силах выдержать сцену, уходит прочь.
…Когда и Гнесинка была позади, Тимуру предложили поиграть еще и в оркестре «Норд-Оста». Это была его третья по счету работа, но он согласился. Потому что уже был женат, рос маленький ребенок, Таня пошла воспитательницей в детский садик (с соответствующей зарплатой, хоть и после Академии ритмического искусства, будучи актрисой и режиссером) — все ради Сонечки.
Можно, конечно, не верить ни во что — ни в мистику, ни в предчувствия. Но…
— За месяц до теракта Тимур перестал спать, — рассказывает Таня. — Я проснусь под утро, а он сидит. Спрашиваю: «Ложись, ну что ты маешься?». А он: «Тревожно мне что-то…».
В семье считали, что Тимур просто очень устал. Его день начинался рано-рано: он вез Сонечку с Таней в детский садик на машине. Оттуда сразу заезжал к родителям: позаниматься, его инструменты стояли тут — последнее время разрабатывал левую руку и радовался, что у него «все пошло», и еще пара лет, говорил Тане, и он станет классным ударником. Позанимавшись, опять вскакивал в машину и ехал на репетицию военного оркестра, а уж оттуда, в перерыве привезя дочку с женой домой из детского садика, отправлялся на «норд-остовский» спектакль. Возвращался домой ближе к полуночи, и с раннего утра все начиналось заново. Говорят: он производил впечатление человека, который очень спешит жить. Почему? Ведь только 27?… На этот вопрос теперь никто не ответит. Как и на другой: почему 23 октября Тимур оказался в «Норд-Осте»? Ведь — опять мистика…
— Это была среда, — рассказывает Таня. — Мы так установили дома, что среда — наш семейный свободный вечер. По средам в «Норд-Осте» обычно играл другой ударник, но именно в этот день он вдруг упросил Тимура подменить, потому что его девушка категорически потребовала в этот вечер быть с ней — спасла своего парня… А мой подменил — безотказный был человек — и погиб.
…- Поймите, не хочется же, чтобы вещи родного человека где-то валялись. Ведь так? — спрашивает Роза Абдуловна. — Вот мы и поехали ТУДА… (в здание на Дубровке. — Прим. авт.) Конечно, ни мобильного телефона — Тимур только-только стал вставать на ноги и купил его, ни новых его вещей.
…ТАМ, рядом с вещами, у Розы Абдуловны, конечно, случилась истерика — родителям отдали лишь его старую куртку с отпечатком армейской бутсы на спине и футболку. Больше ничего.
Мы очень стали простые — опростились за последние годы. А также опустились. Сильно заметно это — и все заметнее, по мере того как война на Кавказе продолжается, превращая многие табу в обычный быт. Убить? Нормально… Ограбить? Ну и что такого?… Трофеи? Закон. За преступления не осуждают не только в суде, но и в обществе. Все дозволено, что обычно было запрещено… Ведь, казалось, вся страна в эти страшные октябрьские дни захвата заложников в едином порыве — думала, как помочь, молилась, надеялась и ждала…
И — ничего не могла сделать: спецслужбы никого никуда не пропускали, уверяя, что все у них под контролем… И как теперь смириться, что часть этих «особо допущенных» в то же самое время просто выбирала себе трофеи? Поновее? И по размерчику?… Ведь так это выглядит со стороны — только так. И семьям погибших уже никогда не избавиться от памяти этих своих октябрьских чувств. Даже если им всем возьмут да и выдадут по миллиону долларов компенсации за понесенный моральный вред. Память останется навсегда.
…Впрочем, судя по футболке, Тимур в ней где-то на улице валялся. Роза Абдуловна так и не смогла отстирать эту нашу знаменитую московскую уличную грязь — полубензин, полумасло…
У Тимура, когда он в последний раз ушел на работу, в карманах было десять разных удостоверений личности с фотографиями — то, что он артист оркестра «Норд-Ост», что артист оркестра Министерства обороны, паспорт, водительские права… И в придачу — записная книжка с телефонами всех друзей и родственников…
Но в итоге 28 октября семья получила его тело с резиновой биркой, привязанной к руке, на которой значилось:
«№ 2551
Хамиев
Неизвест.».
— Как это могло произойти? — Спрашивает Роза Абдуловна. — Почему «Хамиев»? И почему если уж «Хамиев», то «неизвест.»? И почему мы его ТАК искали? Открой телефонную книжку, набери любой номер, спроси: «Кто такой Тимур Хазиев? Знаете такого?» И тут же бы дали наш телефон…
Мать Тимура имеет в виду день после штурма — длинный день 26 октября, который семье Хазиевых тоже теперь не забыть никогда.
— С утра до четырех вечера его фамилии не было нигде, ни в одном списке заложников, которые оглашали власти, — рассказывает Тукай Валиевич. — Когда мы уже объездили все морги и больницы, вдруг появляется… Небольшой список, человек на двадцать, и в нем Тимур, и там значится, что он жив, находится в 7-й больнице. Я позвонил жене, сказал: «Все в порядке». Мы от радости плакали, друзья нас поздравляли… Мы с Татьяной скорее поехали в больницу.
Но у ворот ее стоял охранник и никого не пускал — говорил, что запрет прокуратуры. Таня плакала. И охранник, сжалившись, шепнул Тукаю Валиевичу, что это плохо, что «ваш» здесь — значит, безнадега… Таня услышала и стала просить, чтобы пропустили внутрь, — охранник пожалел во второй раз и открыл ворота.
Внутри больничных коридоров было пусто, а потом им навстречу вышел милиционер с автоматом на пузе.
— Знаете, ну прямо человек без души, — говорит Таня. — Ни слова: «Крепитесь, держитесь». Прямо мне в лоб: «Он умер. Идите отсюда». Я, конечно, кричала минут двадцать. И тут сбежались врачи: «Кто вас сюда пустил?».
Когда Таня пришла в себя, стала просить разрешения попрощаться с Тимуром. До вскрытия. Ей отказали. Она все просила и просила. Милиционер парировал: «К Путину идите за разрешением». Появились те самые сотрудники прокуратуры, троица: «Ну, куда спешите? Еще успеете крышку гроба закрыть!». И еще: «Фамилия? Хазиев? Чеченец?».
Вот в этом и оказалась главная проблема Тимура Хазиева. Его татарскую фамилию правоохранители «на глазок» приняли за чеченскую, и все дальше пошло автоматически, в соответствии с господствующей идеологией.
Семья уверена теперь: причина смерти Тимура в том, что, приняв его за чеченца, ему намеренно не оказывали помощь. Когда мужчины Хазиевы забирали тело Тимура из морга, на груди было крупно написано: «9.30», время смерти, наступившей в 7-й больнице. И больше ничего на теле — ни одного следа от капельницы, либо укола, либо вентиляции легких… «Сверху» была установка чеченцев уничтожать, и Тимуру, как «чеченцу», реанимация не полагалась. Четыре с лишним часа после штурма он просто лежал и умирал — установки о спасении не поступало… Тимура убила государственная идеология…
— Мы ничего не стоим в нашей стране. Мы — человеческий мусор. Вот и вся история о моем Тимурке, — последние Танины слова.
…Когда 26 октября Таня и Тукай Валиевич стояли под больничными воротами, в квартиру, где жили молодые Хазиевы, попытались пройти человек двадцать: и в форме, и в гражданке. Соседка выскочила и еле отбила: ей объяснили, что «по сигналу» из больницы, якобы тут проживал чеченец…
Что теперь делать семье Хазиевых? Утереться и умолкнуть?
— Когда мы, истцы, говорили обо всем этом в Тверском суде, — вспоминает Тукай Валиевич, — Горбачева делала вид, что не понимает, о чем мы. Она уверена: помогали всем без исключения.
Естественно, у Хазиевых на руках — справки о смерти, в которых отсутствует «причина смерти». Там пустое место. Ни намека, что вообще был теракт — то есть, в дополнение к госидеологии-убийце, против Тимура и его семьи работает госсистема юридического вымарывания вещественных доказательств.
— Но вы, наверное, спросили сотрудников прокуратуры, почему в графе «причина смерти» — прочерк?
— Конечно, 28 октября. И они объяснили, что это просто формальность, чтобы нам можно было быстро подготовиться к похоронам, а потом, мол, когда будут известны результаты вскрытия, «обязательно впишут»…
— Вписали?
— Нет. Конечно.
Это типичный ответ: у нас не ждут правды от власти, власть — источник в лучшем случае неприятностей, и это несмотря на все официально высокие рейтинги власти. Недавно в администрации президента создан специальный департамент по формированию «правильного» имиджа страны и президента за рубежом. Концепция улучшения данного имиджа — чтобы негатив о стране и Путине не слишком проникал за границу, и Россия хорошо смотрелась глазами иностранцев. Вот было бы здорово, чтобы, наконец, там же, при администрации, появился специальный департамент, сотрудники которого были в ответе за неуклонное улучшение имиджа страны и президента в глазах собственных граждан…
— Неужели Путин не мог уступить? Сказать: «Войну заканчиваю»? И наши были бы сейчас живы?… — Все повторяет и повторяет Тукай Валиевич. — Я хочу знать, кто виноват в нашей трагедии. И больше ничего я не хочу.
…Из последних их семейных новостей: недавно Таня завела Кирюшу и Фросю. Черепаху и кота. Чтобы было, к кому возвращаться. Сонечка, хоть и не понимает, что случилось с папой, — маленькая еще, а домой, где папы нет, идти после садика не хочет… Еще: недавно позвонили из реанимированного «Норд-Оста», предложили билеты на мюзикл, который с 8 февраля вновь поет и пляшет. Отказались, конечно, но там сказали, что в любой момент… Сомнительная затея: изображать счастье на месте братской могилы. Какие же мы простые… Такие простые, что тошнит.