Реконструкция последняя, служащая эпилогом
Реконструкция последняя, служащая эпилогом
Двуколку я оставил у «Гостиницы короля Георга», оставил просто так – положил поводья, слез и пошагал пешком. Знал: рябой Джей уже спешит со всем усердием обиходить лошадь…
По освещенной закатным солнцем деревушке я пошел пешком, никуда не спеша. Я в последнее время полюбил гулять здесь, мне доставляло удовольствие наблюдать, как те же люди, что год назад обращали на меня внимания не больше, чем на бредущую по улице собаку, начинают издалека раскланиваться и первыми снимать шляпы… Как родители девушек на выданье наперебой зазывают в гости… Жаль, что мой бедный отец не дожил до этих дней.
К дому доктора Ливси я подошел в сгустившейся темноте. Ни одно окно не светилось и мне показалось, что круг замкнулся, что все вернулось к истоку, к той ночи, когда я так же подходил к темному фасаду, спрыгнув с коня таможенника Доггера…
Чувство было настолько сильным, что когда в ответ на мой стук в глубине дома послышались шаги, я почти не сомневался: меня впустит Рейчел, служанка доктора, та самая девушка, что некогда направила нас искать доктора в усадьбе сквайра…
Но дверь, конечно же, отпер сам Ливси. Рейчел умерла от оспы два месяца назад.
Мы прошли в кабинет доктора, он поставил на стол ту свечу, с которой ходил встречать меня; других источников света в комнате не было.
– Отлично выглядишь, Джим, – сделал мне комплимент Ливси.
Или не мне, а моему новому костюму. Честно говоря, я не всегда до конца понимал, что именно хотел сказать доктор Ливси… Такая уж у него была манера выражаться.
– Как здоровье? – спросил он. – Что-то ты слишком бледен для юноши твоего возраста…
Я подумал: сказать или нет? И решил сказать.
– Мне очень плохо спится, доктор. Постоянно снятся мертвецы. Просыпаюсь и лежу половину ночи, не могу уснуть…
Он посмотрел мне в глаза и ответил после очень долгой паузы, когда я уже решил, что ответ так и не прозвучит:
– Скажи Гровсу, что я попросил отпустить тебе пузырек лауданума, три унции. Принимай по чайной ложке перед сном, но не больше. Запомнишь?
Я кивнул. Запомню, конечно же… А мистер Гровс, аптекарь, конечно же не спросит рецепт, он прекрасно знает, как Ливси не любит их выписывать.
Доктор выдвинул ящик стола, достал довольно увесистую кипу бумаг. Слегка помятые и густо исписанные листы были хорошо знакомы мне, немало дней я провел над ними и по праву гордился проделанной работой.
– Я прочитал твою рукопись, Джим, – сказал Ливси, положив кипу на стол и быстро перебирая страницы. – Внес небольшие поправки, обязательно прими их во внимание, когда будешь переписывать набело. Только вот…
Он замолчал, был слышен лишь шелест бумаги. Сказав про небольшие поправки, доктор явно поскромничал. Несмотря на скудное освещение, я видел, как густо исчерканы строки и сколько добавлений вписано на поля мелким почерком.
– Да, вот она… – снова заговорил Ливси. – Эту главу надо полностью переписать. Изложи, пожалуйста, события так, чтобы в них не упоминалось мое имя.
Он вынул из стопки и отложил в сторону десятка два листов. Я взял верхний, поднес к глазам, спросил:
– Захват «Испаньолы»?
– Да.
– Чем же вам не угодило мое описание?
– Знаешь, Джим, мне не так уж редко доводилось убивать людей… Но на спящих я поднял оружие в первый и, надеюсь, в последний раз. Не хочется оставлять о себе такую память.
Я был разочарован и, что уж скрывать, сожалел о времени и трудах, потраченных на эту главу. И попытался возразить:
– Доктор, но ведь мы были там вдвоем, Бен оставался в лодке… Если вас не упоминать, получится…
Он не позволил мне закончить, подошел, положил руку на плечо.
– Перепиши… Хорошо? Ты сумеешь, я уверен. В конце концов, пираты могли попросту зарезать друг друга в пьяной драке.
Я был вынужден согласиться… Доктор взял у меня из рук первый лист злополучной главы, свернул в трубочку, поднес к свече; когда бумага вспыхнула, прошелся по кабинету, зажигая другие светильники. Потом остаток крохотного факела оправился в камин и туда же доктор положил остальные страницы, повествующие о нашем ночном приключении. Они запылали. Я украдкой вздохнул.
В комнате стало значительно светлее, и я заметил то, что до сих пор скрывал таящийся по углам мрак: опустевшие книжные полки, отсутствие гравюр на стенах, дорожный плащ и шляпу, лежавшие на кресле…
Костюм для верховой езды и ботфорты доктора я отметил сразу по приходу, равно как и шпагу, висевшую на его боку, но в тот момент не удивился, зная о кочевой жизни Ливси.
– Вы уезжаете? – спросил я.
– Да.
– Надолго?
– Вероятно, надолго…
Мне показалось, что он хотел что-то добавить, но так и не добавил. И я спросил сам:
– Навсегда?
– Боюсь, в ближайшие годы старая добрая Англия будет для меня очень неуютным местом… – произнес доктор с горькой усмешкой. – Хотя как знать… Ни от чего нельзя зарекаться в этой жизни, друг мой Джим. Ты проводишь меня?
– Конечно же, доктор. Вы попрощались со сквайром?
– Он… Видишь ли, он сегодня в настроении, не способствующем прощаниям.
Развивать скользкую тему мы не стали. И без того все в деревушке судачили, что в последнее время пьет сквайр сильнее обычного. Гораздо сильнее… А когда такие слова говорят трактирные завсегдатаи, сами подверженные маленьким слабостям и склонные прощать их другим, – это значит, что дело и впрямь серьезно.
Я с Трелони не виделся очень давно. И никаких дел с ним иметь не желал.
Доктор взял с кресла свой плащ – каким-то странным, неловким движением… Я понял вдруг, что все сегодня он делал левой рукой. Хотя никогда не был левшою…
– Вы ранены, доктор? – спросил я, помогая Ливси справиться с застежкой.
– Пустяк… Старине Смоллетту на острове досталось значительно сильнее.
Вот как… Значит, он не просто потратил свою долю сокровища на… в общем, на бессмысленное дело, но и подставлял себя под пули или клинки… Ну и чем он после этого лучше Бена Ганна? Тот хотя бы три недели чувствовал себя королем…
Когда он надел шляпу, я заметил, какой потрепанный на ней галун, и спросил:
– Доктор, может быть вам нужны деньги?
– Ого… Ты делаешь успехи, мой мальчик… Научился иронии…
Не знаю уж, что он расслышал в моих словах… Я спросил от чистого сердца.
– Я не понимаю вас, доктор. Это значит да или нет?
– Это значит, что денег на дорогу до Франции мне вполне хватит. Спасибо, Джим.
На что он думает жить в чужой стране, я не стал спрашивать. Честно говоря, немного обиделся.
…Удаляющийся стук копыт затих в ночной тишине. С тех пор с доктором Ливси я больше не встречался. Надеюсь, что он ведет во Франции жизнь более размеренную и спокойную, чем до сих пор, и когда-нибудь получит возможность вернуться на родину. И мы с ним встретимся, и сядем вместе у пылающего камина, закурим трубки – и не торопясь, со вкусом вспомним те странные и страшные события, в которых нам довелось принимать участие.
Сквайр Трелони умер спустя полгода после отъезда Ливси. На похороны я не пошел.
Лауданум, по совету доктора, я пью перед сном до сих пор. Но, вопреки совету, был вынужден понемногу увеличить дозу. Гровс, ничего не спрашивая, теперь выставляет на прилавок не один, а два пузырька…
Помогает лекарство лишь отчасти: бессонница не мучает, но до сих пор мне снится по ночам проклятый остров и волны, с шумом разбивающиеся о его прибрежные утесы.
В своем сне я иду прочь от берега, увязая ногами в песке, и вижу впереди старый «Адмирал Бенбоу» – такой, каким он был, когда на пороге появился пират с сабельным шрамом на щеке…
Они все там.
Призрачные, бесплотные, колеблющиеся как марево…
Пью сидит за столиком у самого входа, и что-то недовольно бормочет себе под нос, ни слова не разобрать… Но сидящий рядом О?Брайен, похоже, все понимает, и согласно кивает плешивой головой, разрубленной почти до подбородка.
Билли Бонс на своем излюбленном месте, во главе большого стола, перед ним лежит обнаженный катласс, он, наверное, пытается рассказать одну из своих пиратских историй, но посиневшие губы шевелятся беззвучно и ни звука не раздается…
Старый Редрут сидит один, на отшибе от прочей компании, смотрит в угол, кривя рот и шевеля густыми седыми бровями.
Недавно к ним присоединился Сильвер. Иногда я пытаюсь его расспросить, узнать, как и отчего он умер, и почему у него на плече Капитан Флинт, ведь эти птицы живут триста лет… Но наш бывший кок ничего не отвечает, лишь ласково улыбается мне, он замечательно умеет улыбаться, когда захочет…
Я встаю за стойку и наливаю ром всем, кто пожелает, а желают все… Ром отчего-то алый, как кровь. Когда его пьет Хендс, напиток вытекает из дыры, пробитой тесаком в его груди, зрелище неприятное – кажется, что он снова и снова истекает кровью, как в ту злосчастную для него ночь… Но старина Израэль не расстраивается, да и я со временем привык.
Они пьют свой кровавый ром, но не пьянеют, зато становятся все более реальными, осязаемыми… Голоса звучат все слышнее, можно разобрать каждое слово.
Потом Бонс затягивает свою любимую песню:
Пятнадцать человек на сундук мертвеца.
Йо-хо-хо, и бутылка рому!
Пей, и дьявол тебя доведет до конца.
Йо-хо-хо, и бутылка рому!
Все начинают подпевать – шумно, громко, стараясь переорать друг друга, и даже попугай пытается присоединиться к хору, крича и громко хлопая крыльями.
И тогда я просыпаюсь, и вскакиваю с постели, и тянусь за новой порцией лауданума, а в ушах продолжает звучать песня мертвецов и перекрывающий ее хриплый голос Капитана Флинта:
– Пиастры! Пиастры! Пиастры!
Санкт-Петербург ноябрь-декабрь 2011
Данный текст является ознакомительным фрагментом.