Очерк 6 Дискурс отчуждения

Очерк 6

Дискурс отчуждения

1

Принято считать, что преодоление отчуждения является важнейшей задачей пролетариата в деле собственного освобождения. Иногда Маркса можно понять так, что отчужденный труд есть проклятие того общества, которое на таком труде основано, и критика капитализма, частной собственности хотя и насчитывает длинный список обвинений, все же главный пункт Маркс сформулировал недвусмысленно: отчуждение человека от его сущностных сил.

Что же, такого рода отделение по-своему представлено на каждом уровне человеческой истории и деятельности. В экономике это отделение производителя от средств производства, в политике это, например, отделение неграждан от участия в делах полиса, в чувственном отношении отчуждение пролетариата есть депривация высших, собственно человеческих чувств, всего того, что составляло предмет эпимелеи, исторически наиболее надежного способа обустройства человека в полноте его сущностных сил. Наконец, в сфере самосознания отчуждение отделяет человека от его сущностно необходимого достоинства, лишает его высокой мерки: такая депривация производит маленького человека, которому можно буржуазно сочувствовать, как это делали русские интеллигенты XIX века, руководствуясь инструкциями Белинского, а можно бороться с ним, как с уродством, что и делает пролетариат, осознавая свою миссию и приступая к ее выполнению.

Отчуждение, подобно обвалу или эрозии, обрушивает необходимую мерность бытия, низводя миллионы людей к первоначальному латинскому значению слова «пролетариат», к совокупности граждан, чья обязанность перед обществом сводится в основном к деторождению. Таким образом, бытие пролетариата предстает как некая промежуточная, невостребованная, отложенная жизнь – и отчуждение является тому причиной, кратчайшим ответом на вопрос «почему?». Стало быть, общество, опирающееся на отчуждение в качестве своего регулирующего принципа, несправедливо и ущербно в своей сути независимо от его политического оформления (декора).

Коль скоро все это так, вопрос о сущности и природе самого отчуждения встает в полный рост. Главным этот вопрос был для молодого Маркса, Маркса-гегельянца, затем пристального читателя Фейербаха, но и в «Капитале» проблема отчуждения проходит красной нитью. И в современном материалистическом понимании истории проблема отчуждения идет под номером один, причем как в теоретической, так и в практической плоскости, в диалектике освобождения как избавления и присвоения. Более всего разработанным является дискурс отчужденного труда – он же, впрочем, оказывается и самым запутанным. Маркс периода написания «Капитала» стремился к тому, чтобы основополагающая человеческая причинность опиралась на экономические корни, но, разумеется, в самом широком смысле, в смысле производства действительной жизни, поскольку в этом производстве производится и «экономика», которая впоследствии и перехватывает зону ближайшего причинения.

Что ж, попробуем обрисовать схему отчуждения труда в итоговой синкретической версии. В итоговой – не значит самой радикальной, скорее, опирающейся на «капитальные» наработки. Итак, наемный рабочий есть производитель, отделенный от необходимых средств производства, например, это разорившийся, не выдержавший конкуренции ремесленник. Той деятельности, от которой он теперь отделен, принадлежал некий собственный смысл – теперь его деятельность имманентно определяется как абстрактный труд, в котором конкретные технологические операции (да и предметы труда) входят случайным, привходящим образом. Усмотреть в таком труде что-нибудь «нерастворенное» можно лишь в качестве рудимента: например, остаточную добросовестность, озабоченность мастера добротностью, вообще предметностью изделия. Теперь все значимые моменты труда принадлежат не рабочему, а капиталу, для которого производство потребительной стоимости изначально факультативно – для капитала сопротивление, оказываемое производителям фальсификации, фабрикации, есть показатель недостаточно чистой, недостаточно инструментальной рабочей силы. А труд, смысл которого тебе не принадлежит, есть труд отчужденный. Но тут присутствует и еще один важный аспект, которому Маркс уделяет значительно больше внимания, – «угасание труда в продукте» – так это ключевое событие определено в «Капитале». Что же означает угасание труда в продукте и чем оно грозит?

Труд как процессуальность, притом важнейшая процессуальность человеческой жизни, обеспечивающая повседневную загрузку смысла, содержит в себе дискретные элементы – преимущественно результаты, являющиеся в условиях товарного производства товарами. В неотчужденном труде доминируют смыслы и дискретные элементы смысла; в труде, подвергающемся отчуждению, они суть нечто иное, а именно стоимости. Будучи «чем-то иным», стоимость, однако, наследует смысл смысла, поскольку занимает его место и пользуется тем же статусом, которым сам смысл обладает. В итоге совершается подмена, ибо отчужденный в форме товара продукт, будучи всего лишь смыслозаменителем, не обеспечивает духовных оснований возобновления труда. Стоимость количественно компенсируется другой стоимостью, всеобщим эквивалентом, и вместо продолжающегося, длящегося смысла труд поддерживается теперь суровой необходимостью – необходимостью возобновления компенсаций.

Все это так, но возникает искушение (особенно в «критике критической критики», если присоединиться к иронии Маркса) рассматривать всякую объективность вообще как форму несовершенства и ущерба, ущерба человеческой сущности, той самой «деятельно-исторической сущности человека». Труд как всего лишь совокупность принудительных усилий для порождения нового товара, всего лишь очередного товара, не причастен к истине по определению. Имеется в виду определение истины, данное Гегелем в «Феноменологии духа»: истина есть результат вместе с процессом. Марксизм всегда поддерживал эту формулировку, ибо она соответствует духу материалистического понимания истории. Истина же товарного производства – отчужденный труд, угасающий в товаре-результате.

Итак, отчужденный труд лишен истины, ибо она вслед за смыслом похищена овеществленной товарной массой. Овеществленный труд выжимает всю персональность субъекта из живого труда, овеществленное получает безусловный приоритет над процессуальным, лишившееся собственных ритмов, подчиненное графикам и расписаниям (одним словом, мертвое) торжествует над живым. Вот, стало быть, роковая перестановка, приводящая к тому, что субъектное замирает (угасает) в объектном. И если это так, то путь к преодолению отчуждения напрашивается сам собой: необходимо избавиться от товарного фетишизма, от приоритета объективации над субъектом. Но это значит избавиться и от фетиша эффективности труда, пересмотреть роль производительности. Освобожденный труд должен вернуть себе собственные смыслы и внутренние мотивации, что же касается изделий-вещей, то им придется указать на куда более скромное место. В этом ли состоит миссия пролетариата?

2

Прежде чем ответить на сформулированный выше вопрос, следует рассмотреть тему «Труд и отчуждение» и с другой стороны. Прежде всего необходимо отметить, что только отчужденный труд как стержень экзистенциального отчуждения мог породить пролетариат в его важнейшей исторической ипостаси: эту своеобразную заслугу капитализма не отрицали ни Маркс, ни другие критики системы. «Классы вообще являются единым негативом каст и рангов, классы – это раскодированные касты и ранги»[96]. Действительно, появление буржуазии и пролетариата можно рассматривать как рождение пары «частица – античастица». Новая раскадровка социальности смывает границы прежних ячеек – профессиональных, возрастных, национальных, так что частица и античастица возникают одновременно, как полярности единого поля. Авторы «Анти-Эдипа», акцентируя один из полюсов, пишут: «Дело не в том, что человек никогда раньше не был рабом технической машины, дело в том, что, как раб общественной машины, буржуазия подает пример, она поглощает прибавочную стоимость в целях, которые в общей системе не имеют никакого отношения к наслаждению, – больший раб, чем последний из рабов, первый слуга ненасытной машины, скотина для воспроизводства капитала, интериоризация бесконечного долга. ‘Да, я тоже раб” – вот новые слова господина. Капиталист уважаем лишь настолько, насколько он является персонифицированным человеком-капиталом»[97].

Таков полюс капитала, собирающий имманентность присутствия благодаря конвертированию разнородного в деньги, но не как средство для обмена на новые разнородности (удовольствия в широком смысле), а как капитал, самовозрастающая стоимость. Призрачность устремлена к высшей точке персонификации, где и находится человек-капитал. Совершенно очевидно, что для субъекта, или со стороны субъекта, вхождение в такую персонификацию означает тотальное отчуждение.

Однако подлинно универсальное отчуждение (в форме всеобщего) возникает лишь на противоположном полюсе, где синтезируется античастица – пролетариат. Там капиталу противостоит свободная, несвязанная рабочая сила, ее атрибутом является глобальная неукорененность, выдернутость всех корней. Эта негативная имманентность привлекает другой призрак – призрак коммунизма. Но если призрак капитала только порабощает и подчиняет, будь то в форме персонификации (одержимость) или же в классической форме эксплуатации, то призрак коммунизма есть подлинно голодный дух: он вселяется в индивида. Он не создает и не признает персонификаций, но осуществляет сборку нового социального тела, духом которого он может стать. Надо ли говорить, как тянется к нему коллективное тело пролетариата, связанное классовой солидарностью?

Только через тотальность отчуждения, через выдернутость из ячеек социальной матрицы и может возникнуть пустота, пригодная для нового одухотворения, посредством которого пролетариат способен реализовать свою миссию. Конечно же, разобщенность с сущностными силами человека, возникающая в результате и в процессе отчуждения, ни в каком позитивном (и тем более позитивистском) смысле не может быть названа преимуществом. Но, как говорил Ленин, прежде чем объединяться, нам нужно решительно размежеваться. Только лишившись всех оболочек ветхого Адама, оказавшись в «абсолютной разорванности» (Гегель), пролетариат, собственно, становится самим собой. Его историческая миссия как раз и актуализуется в тот момент, когда воочию обнаруживается полюс отталкивания, стартовая площадка, на которой уже нечего терять и, что не менее важно, ничего не вернуть – не вернуть утерянной кастовой принадлежности, принадлежности к традиционной семье и так далее.

Поэтому преодоление лишенности с неизбежностью становится траекторией социального творчества. У пролетарской миссии, как и у самой идеи коммунизма, нет телеологии (в этом принципиальное отличие от утопического социализма). У Маркса все время речь идет о критике существующего, знаменитая формула гласит: коммунизм это не идеал, а действительное движение, которое должно уничтожить теперешнее состояние. Эта формула верна и по сей день, она будет верна всегда, когда момент «теперь» примет форму устойчивого состояния.

3

Итак, через отчуждение надо пройти, как в завершающей фазе творения Господь проходит через кенозис. У Гегеля, у которого марксизм и заимствовал сам термин «Entfremdung», палитра отчуждения чрезвычайно широка. Всякое инобытие идеи, и даже собственно «природа», представляет собой или включает в себя ту или иную форму отчуждения, между в себе бытием и бытием для себя момент отчуждения присутствует с неизбежностью, и сфера опредмеченности духа означает вовсе не его падение или пленение материей, как склонны были считать гностики, но, напротив, его волю к власти, а также и некоторый риск, опирающийся в случае наличия субъекта на субъективную решимость. Отчуждение имманентного бытия в простой положенности, в наличной вещи, не есть потеря себя – это экспансия, война, где победа не гарантирована, но и поражение отнюдь не предрешено. В своем высшем смысле отчуждение предстает как распахнутость в мир, как воплощение, объективация желания и воли. Выше его в иерархии экзистенциальных ценностей стоит встреча с другим, но и эта встреча в своей полноте, в своей устойчивости опосредована объективациями.

Любовь, если вычесть из нее дружество, окажется всего лишь затянувшимся истерическим припадком, но и само дружество без вещественного элемента, без отчуждаемых благ тоже всего лишь декларация. В конце концов присущая человеку свобода воли есть Божий дар в самом точном смысле слова, прямой результат отчуждения Бога от самой имманентной процессуальности. Так что само по себе отчуждение есть не только суровая необходимость считаться с вещами, с овеществленностью и материальностью мира, но это еще и мера величия духа. Буржуазная персонология, панически боящаяся отчуждения, уходит от него с помощью спиритуалистической экзальтации, характерный образец которой представлен, например, у Мартина Бубера. Пролетариат не боится отчуждения, он его преодолевает. Скажем так: цель пролетариата – упразднить прибавочное отчуждение подобно тому, как экспроприируется прибавочная стоимость у буржуазии. Советская марксистская школа (Ю. Н. Давыдов, Э. В. Ильенков, Г. С. Батищев, да и Мераб Мамардашвили) немало сил потратила на уясненение принципиальных различий между отчуждением и опредмечиванием, опредмечиванием и овеществлением, прибавляя сюда еще и «овнешнение». Затея была не совсем бессмысленной, но игра не стоила свеч: доля отчуждения есть и в самом благородном опредмечивании, ведь формой отчуждения является и то, что Генрих Батищев назвал «произведенствованием».

Не только труд угасает в товаре, но и замысел, и художественная воля угасают в произведении художника. Впрочем, тут надо разобраться. Отчуждаемо ли творение от творца, если речь идет о художественном творении? Безусловно. Но персональность в отчуждаемом творении не угасает, а пресуществляется: именно это имеют в виду, когда говорят, что произведение продолжает жить собственной жизнью. Бытие произведения в его основных моментах – создании, трансляции, востребовании – это, конечно же, инобытие, требующее от субъекта, художника, не просто жертвенного усилия, но при этом еще и усилия систематического. И все же предполагается, что художник сохраняет себя в продукте, перевоплощаясь в него, а рабочий в произведенном товаре не сохраняет и тени своей персональности. На этом основании творчество или творческий труд противопоставляются отчужденному труду, но воистину, если семя не умрет, то останется сухим и одиноким, а если умрет, принесет прирост сам-десять. Усилие отчуждения, осуществляемое художником, предельно радикально, и поэтому он оставляет себя в произведении, транспортируется в него, осуществляя при этом инобытие. Художник отчуждает себя из своего «здесь», из замкнутости в этом теле, в этой комнате, в этом мире, и посему его продукты одухотворены, наделены аурой личностного присутствия.

Отчуждение рабочего поверхностно и формально, товар непроницаем для его персональности, которая именно поэтому и остается всего лишь в себе, не переходя в форму для себя. Все дело в том, что бытие для себя пролетарий не может обрести в одиночку, он обретает его как класс, становящийся классом для себя, как пролетариат, который как раз решается на самое радикальное отчуждение, на всемирную жертвенность. Свое инобытие пролетариат усматривает в мировой революции, тогда как художник только в своем творении. Без революции как высшей формы социального творчества пролетариат распадается на пролетариев, сущих лишь в себе и объединяемых капиталом в форме бытия-для-иного, то есть для капитала.

Таков один из важнейших моментов диалектики отчуждения. Труд, лишенный смысла, результат труда, лишенный персональности, сам процесс (работа), напрочь лишенный достоинства, – вот те обстоятельства, которые сплотили пролетариев в пролетариат. Отрицая и преодолевая обстоятельства своего рождения, пролетариат вступает в историю, открывая в ней новую страницу. Но эта страница никоим образом не может вернуть утраченного рая, тот компактный мир натурального хозяйства, где земледелец или мастеровой в неспешном осмысленном труде воспроизводят собственную человекоразмерность ближайшего овеществления, где произведенные объективации (вещи) остаются коллекторами биографического времени. Отчужденные в продукте кванты присутствия рабочего класса не адресуются ближним, они адресуются «дальним», то есть всему обществу, а может быть, и всему человечеству, независимо от того, организует ли это отчуждение капитал или осознавший себя как класс пролетариат, – именно в этом и заключаются форма всеобщности и та истина, что миссия пролетариата в своем пределе совпадает с интересом всего человечества. В том числе и с мировой революцией, которую пролетариат способен желать (а все отдельные индивиды, не образующие класса, только мыслить). Именно из этого исходит утверждение Маркса, что пролетариат есть класс, который через собственное освобождение несет свободу всему обществу, и как раз предельность отчуждения делает его самым «не эгоистичным» классом в истории. Ибо если послание, запечатленное в товаре, не дойдет до самых дальних, эстафета самовоспроизведения прервется. То есть пролетарский интернационализм – это не просто слова и отнюдь не заклинание. Это нечто гораздо большее, чем буржуазный интернационализм, который при всей своей очевидности носит ограниченный характер, – протекционизм есть верное свидетельство трусоватости капитала. Конечно, нет таких преступлений, на которые капитал не пошел бы ради сверхприбыли, и протекционизм (приоритет национальных интересов в экономике) преступается в этом случае легко – и все же транснациональный режим самовозрастания капитала далек от той универсальности, которую разворачивает пролетарский интернационализм. В утверждаемом и учреждаемом им сообществе воистину «нет ни иудея, ни эллина», ибо неукорененность, лишенность, обделенность касаются на только средств производства, она затрагивает и принадлежность к национальным эгрегорам. Пролетариат не опознает себя в зеркале прошлого, оно для него затуманено величественным туманом.

Рабы Рима тоже, к примеру, люди без роду без племени, но им, во-первых, противостоит национальная сплоченность угнетателей, во-вторых, они принадлежат своим владельцам по способу вещественной принадлежности, им не предоставлено никакой возможности заботиться о самих себе, никакой эпимелеи. Их компактное бытие востребовано целиком за вычетом субъективности, то есть своенравности, являющейся знаком их вещественного, орудийного несовершенства и потому всячески обуздываемой. И только во время восстания рабы обретают экзистенциальное расширение пролетариата.

Рабочий класс востребован не в форме вещественности, а в форме субстанции, как носитель свойства. «Свойством товара “рабочая сила” является его способность создавать прибавочную стоимость», – говорит Маркс, и чем легче отчуждается это свойство от его носителей, тем мощнее «дюнамис» капитализма, тем выше степень эксплуатации. При условии своевременной доставки привилегированного товара пролетарий совершенно свободен и предоставлен самому себе – другой вопрос, что же в этом случае самому себе остается, что составляет форму бытия для себя?

Остаются экзистенциальная депривация, брошенность и одиночество, наделенное, впрочем, тягой к другим одиночествам. Пролетариат возможен потому, что одиночество каждого пролетария не одиноко, оно вступает в реакцию синтеза и связывается узами классовой солидарности. Эти узы, как и сам вектор единения, всецело проективны, они ничего не реставрируют, но, будучи узами сверхдальней связи, они очерчивают внешние контуры праксиса, а в режиме ближайшего являются узами товарищества. Пролетарское товарищество рождается из отчуждения, подобно тому как крестьянское добрососедство рождается из соизмеримости и взаимопонятности натурального хозяйства и естественного труда, подражающего генезису. Добрососедство порождено близкодействующими силами, создающими продукты в максимально антропоморфной форме, взаимоаттракция пролетариев, стягивающая их в пролетариат, напротив, обусловлена самыми дальнодействующими силами, не ориентированными ни на какие наличные эйдосы-образцы, и одновременно ядерными силами чистой, обнаженной экзистенции.

Подобное сочетание материалистично даже в том смысле, что соответствует аристотелевской характеристике материи, hyle – это одновременно и лишенность, и восприимчивость, рецептивность, стремящаяся к абсолюту. Рабочий класс впитывает достижения естественных и социальных наук, технические изобретения и вносимые извне идеи, которые в свою очередь отбираются по их способности одухотворять пронизываемую материю. Готовность и открытость – так можно иным образом определить негативность исходных условий пролетаризации. Они позволяют встраивать в практику важнейшие фрагменты исторического опыта, прежде всего опыта революций и классовой борьбы. А также те моменты бытия каждого класса, которые принадлежали ему, когда он был восходящим некоторым образом пролетариатом своего времени. Лишь отчуждение от собственной сущности, ежедневно возобновляемое абстрактным (отчужденным и отчуждающим) трудом, породило уникальную коллективную экзистенцию пролетариата, полностью отвечающую формуле Сартра «Существование предшествует сущности», равно как и христианской заповеди «Где сокровище ваше, там и душа ваша», а сокровище, заветная цель, очень далеко, на рубежах сверхдальних инвестиций, в проективной точке на горизонте мировой революции, где все отчужденное и отчуждаемое может наконец быть востребовано как узнанное свое.

Капитал в своем проективном полагании никогда не инвестировал, не устремлялся так далеко, и с момента, когда в удерживаемом единстве буржуазного класса стали преобладать охранительные, консервативные тенденции, приостановилась и радикальность отчуждения труда. Поддавшись протекционизму, капитал перешел к доместикации пролетариата.

4

Описание этой новой фазы эксплуатации составляет важное открытие Бодрийара, сумевшего разглядеть те реалии, которых во времена Маркса еще не существовало.

Но подойдем сначала к вопросу с другой стороны. Что может воспрепятствовать отчуждению продукта в товарной форме и его отправке в свободное рыночное плавание? Ведь натуральное хозяйство разрушено, система производства исключает прямую фабрикацию вещей для собственного обихода. И тогда на ум приходит дилетантизм, некая неумелость, непрофессиональность производителя, препятствующая обретению изделием всеобщей товарной формы. Вспоминается и народная психиатрическая мудрость: есть много причин, чтобы воздержаться от лжи, но неспособность солгать в принципе – далеко не лучшая из этих причин. Есть много причин для преодоления отчуждения, но невостребованность труда в овеществленной форме наносит не меньший сущностный урон, чем разобщение рабочего со своими сущностными силами в процессе отчуждения.

Так в дискурс отчуждения вступает его нечаянный противоположный полюс, полюс невостребованности и никомуненужности. Конечно, эти «угрозы неотчуждаемости» поначалу страшно далеки от безжалостно эксплуатируемого пролетариата. На протяжении XIX и первой половины XX века запугивание рабочих тем, что их номинально оплачиваемый труд может и не предполагать изымаемых объективаций, было бы равносильно чтению голодающим Поволжья лекции о вреде ожирения и переедания. Другое дело безработица, которая сама является следствием и одновременно необходимым условием отчуждаемого труда. Социализм почти во всех его формах заменяет безработицу всеобщей занятостью, что само по себе не меняет дела принципиально и не является заветным чаянием пролетариата в отличие от свободного, неотчужденного труда, – речь идет лишь об актуальном экономическом требовании.

Однако выполнение этого требования создает условия для фальсификации труда. Перенос центра тяжести с отчуждаемого продукта на результат представляет собой классический пример благих намерений, которыми вымощена дорога в ад. Здесь можно вспомнить многочисленные попытки советской организации труда как способа общественной самопрезентации советского человека. Все эти попытки провалились, и уже в шестидесятые годы XX века безоговорочно восторжествовал сформулированный Жванецким принцип «За символическую плату – символический труд». Вне общественной признанности труд обернулся имитацией, обозначением трудовых усилий – и ничем иным он стать не мог, слишком уж слабо была замасктирована его принципиальная ненужность.

Следующие попытки связаны уже с ситуацией в постиндустриальном обществе: их анализ проделан Бодрий-аром в книге «Символический обмен и смерть». Наемный труд в современном постиндустриальном обществе прежде всего изменяет ситуацию отчуждения с точностью до наоборот. Изымаемый продукт носит в действительности условно-товарный характер, являясь, по существу, бросовым, в результате чего камуфлируется не эксплуатация, а, напротив, видимость эксплуатации камуфлирует ненужность труда. Посредством этого труда ничего, собственно, не отчуждается, поскольку отчуждаемое в свою очередь должно быть кем-то присвоено, оно, по крайней мере, должно быть нужным.

То есть, как справедливо замечает Бодрийар, отчуждение труда устранено, но исключительно благодаря подмене смысла симулякром. Смысл изъят, он присвоен капиталом и выступает в качестве его презентации, он представляет собой «белые одежды» капитала, позволяющие ему сохранять «комильфо» в ситуации современности, представая в качестве гаранта права на труд и даже в качестве гаранта социальной нормы вообще.

Следовательно, далеко не безразличен тот способ, которым устраняется отчуждение: пролетариат должен преодолеть отчуждение в диалектическом смысле через Aufheben: необходимо максимальное обострение этого противоречия, чтобы избрать точку присвоения максимально далеко от случайной локальности произведенной объективации. Такое присвоение будет неизбежно революционным для существующей действительности: чем дальше в социальном пространстве-времени будет спроецировано отчуждаемое, тем более обширным и новаторским окажется обретенное в результате распредмечивания. «Возвращение отчужденного» отнюдь не обречено на успех, но оно является сверхзадачей пролетариата и в каком-то смысле краткой формулой его миссии вообще.

Моделью такого преодоления может служить опыт художника, и художественная практика в этом отношении авангардна. Произведение художника есть его инобытие, высокая проба иноприсутствия, заведомо отчуждаемая к границам пространства и времени munda humana. Предельная общность адресации послания художником общеизвестна: до востребования.

Востребованность посланий, запаздывающая по времени (срок запаздывания не оговорен) и происходящая в неопределенном месте, – сама локализация в данном случае проблематизируется, обеспечивает возобновляющее производство человеческого в человеке и работает в качестве скоросшивателя культуры – не как архива, а как праксиса. Такому отчуждению художник не только не препятствует, он, напротив, видит в нем смысл своего бытия, хотя амбивалентность, безусловно, остается: тяжело ставить точку, жаль расставаться с неостывшим еще фрагментом собственной воплощенности, но без востребования отчужденного продукта бытие художника не будет оправдано, а без опредмеченности в произведении оно не будет даже заявлено.

То, что художник производит в символическом, осуществляя свое искусство, пролетариат призван произвести в реальном: товарность в таком случае есть всего лишь упаковка, этикетка и транспорт потребительной стоимости. А также в своем еще не реализованном смысле персональный транспорт пославшего.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.