ДУША НАИЗЪЯСНИМАЯ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ДУША НАИЗЪЯСНИМАЯ

ДУША НАИЗЪЯСНИМАЯ

Владимир Личутин

0

ДУША НАИЗЪЯСНИМАЯ

Воистину неисповедимы пути Господеви….

Однажды, будто из остывающей скудной темной амбарушки, куда были заперты и почти забыты прожитые годы, из этой мерклой беспамятной скрытни истекшего времени вдруг донесся по телефону глуховатый, ласковый допытывающийся голос: "Володенька, здравствуй, дорогой, это я, Виктор Крючков… Ты помнишь меня, мой хороший?" Какая мягкая, застенчивая, убаюкивающая интонация. "Помню, как не помнить-то!" — торопливо закричал я в трубку. "Теперь я сельский батюшка в селе Зараменье Тверской области... Служу в храме, который сам и построил. Вот так вот, мой хороший. Может, соберешься когда и приедешь?"

Я познакомился с Виктором Крючковым лет шестнадцать тому. Забыл, по какому случаю и как пересеклись наши пути; только однажды оказался с приятелем на его московской квартире. Художник, кинорежиссер, боец русского стиля, порывистый сухощавый хозяин не мог и минуты усидеть спокойно. Умом-то мы знаем, как надо правильно жить, по заповедям, чтобы не заблудиться, но, увы, никак не можем устроить жизнь правильно, ибо надо бороться с "врагом внутренним", а мы всё время нацеливаем себя на "врага внешнего"... Босой, в каких то холщовых портах ("кость да жила — гольная сила"), Крючков метался по квартире, то жонглировал булавой, то перед моим носом рассекал воздух длинным сверкающим мечом, выкованным на череповецком заводе для Ильи Муромца, а угодил вот, кладенец, смятенному москвичу, с трудом тянущему семейный воз. Наверное, Виктор готовился к чему-то предстоящему, неявно брезжащему в потемках, что нельзя было пока представить: то ли к затяжным боям с "ненашими", то ли к созданию русской общины иль военной дружины, то ли к коренной перековке унывной бедной жизни. А на Москве уже было непродышливо душно и ожидалась близкая гроза: всем хотелось перемен…

И меня позвало "на голос" к нынешнему Христову воину, что осел в неведомой таежной сыри на севере Тверской губернии у реки Мологи, где в древности сочинялась и варилась в энергетическом котле русская нация и ковался её норов. Отправился с попутьем, с добрым, искренним богомольником Романом Морозом, который тоже задумал строить возле отца Виктора (Крючкова) часовню и сейчас ехал посмотреть, что сообразили в Зараменье наезжие плотники под доглядом священника. Дорога-то под колесами гладкая, а душа, однако, плачет и тоскует: к северо-западу от Москвы глухая пустыня, редкие выморочные деревнюшки с заколоченными окнами, и сплошь запустошенные поля с жадными набегами сосенника. Что случилось с коренной Русью? Ведь ни голодомора вроде не было, ни повальной чумы, ни холеры, ни огневицы, ни сполошного военного пожара, ни саранчи, ни тяжкой налоги… Это, не видя от крестьянина обороны, хватко, с широким замахом рубанула закосневшая в гордыне и пошлой дикости Москва по русской деревне, норовя бесстыдно, как можно глубже и безвозвратнее закопать её. Это чужой по духу ростовщик-процентщик, схвативший в столице власть, обезлюдил землю, пустил низовой пал, чтобы выморочные пустошки прибрать под себя; знает выжига и плут, что нет в мире ничего дороже земли, и цена на неё с каждым годом взлетает…

И пространна, вроде бы, Русь, а каждого клоча жаль, ибо знаешь, что русской кровью, слезами и потом полит он, радостями, молитвами и скорбями вымощен на сто пядей вглубь. Фундамент вековечный есть, на нем можно бы срубить надежный вековечный дом, только нужен хозяин земли русской.

В такую долгую дорогу какие только мысли не забредут в голову. И вот Зараменье, когда-то большое село, нынче обгрызенное "мышами" со всех углов, избяной островок в лесу; по центру — необычный храм преподобного Амвросия Оптинского, рубленный из неохватных бревен, с крутой двускатной крышей, которых, наверное, во множестве стояло по русским северам лет четыреста назад. (Позднее узнал, что, ворочая бревна, сорвал отец Виктор себе спину и заполучил хворей). На колоколенке, высоко вознесенной в мглистое небо, кто-то возится с топором; миновали, не подумав, что это отец Виктор завершает недоделки, доводит до ума, как мыслилось ночами. Остановились на краю села у деревенской избы сельского батюшки. Ждем. Вот и сам рысит, узнав о прибытии новых гостей…

Если бы встретились в московской толчее, пожалуй, и не узнал бы. Невзрачный мужичишко в скуфейке, пегая борода вехтем, за тонкими очками грустно-веселые, удивленные глаза. Вот эта искра во взоре, эта насмешливость — пожалуй, и всё, что осталось от прежнего ратоборца. Так показалось в первое мгновение.

"Володенька, хороший ты мой, не признал? — воскликнул, порывисто обнял, заговорил, будто нестерпимо одолело одиночество. — Как ладно, что ты взял и приехал. Тут меня скорбя одолели, я нынче инвалид второй группы, но и строитель. Не случайно Бог дает нам скорбя-то, чтобы за ними радость… Далеко мы все друг от друга отступили, да? Чтобы не спать в ночи, кричим друг другу: "Слу-ушай!" А в лесу, когда дерева валят и опасность есть, кричим: "Бой-ся!" Вот эти два крика нам дают понять, что мы далеки друг от друга. Гвардия русская, те, кто по вере остались русскими, те, кто ещё песню помнят, слово помнят, обряд, одежду, — не так их много, но и не мало. Мы должны знать, что мы есть, и вот потому: "Слу-ушай!" Ты вот сейчас приехал ко мне — значит, меня услышал, — батюшка искренне, захлебисто засмеялся, — ну просто счастье для меня". — Должно быть задача такая нынче стоит: сдруживаться. "Сдруживаться, но не ради корысти, а чтобы знать о существовании людей общего духа".

Трудна жизнь сельского приходского батюшки: служба в церкви, огород, пожня, скотина, двор, дом, обрядня, — всё требует ухода. И возраст поджимает, хвори приступили, а в приходе четырнадцать деревень, и в каждой мучается какой-то селянин, ждущий доброго напутственного слова. После долгой службы батюшка затопил в горенке печь, тут же варится пойло для коз, сушатся валенки. Прежний Виктор Крючков не идет из памяти, и я назойливо вымогаю из настоятеля каких-то откровений, словно бы не могу ещё примириться, что передо мною совсем другой человек.

— Ты приехал в пустое место и сразу взялся храм строить? "Ты знаешь, я не собирался строить, но я думал его строить. Получилось так, что я без храма жить не мог. Потребность душевная". — Но людей здесь никого нет. Для кого церковь? "У меня в приходе четырнадцать деревень. Но если бы даже один человек был, как ему жить без церкви? А как строили Сергий Радонежский и Кирилл Белозерский? Уходили в леса и строили. Зачем? Я не думаю, что они об этом размышляли… Церковь дает жизнь. Я думал о храме, как о кристалле. Как этот кристалл выращивается? Сначала нужна затравка. Жена мне однажды сказала, что лет через пятнадцать пожалеешь, какой хомут взвалил на шею. Но я не жалею, и она не жалеет об этом. Хотя она говорила поначалу: "На твоих галерах я не вынесу". Мы ведь воины во Христе, священники-то. Я остаюсь в прежнем звании: русский воин. Когда начали строить церковь, я был просто верующим мирянином — и всё. А когда первое бревно накатили на фундамент — я заплакал. И тогда родилась мысль, что храм сам научит, как строить, только надо внимательным быть. В том году у меня были многие скорби, я долго молился у мощей преподобного Сергия и вдруг услышал: "Иди и служи". И в шестьдесят лет стал священником… Я не уверен, что я служу хорошо, что я хороший поп, но я знаю, что мое служение необходимо людям. И теперь я автор церкви, и архитектор, и строитель, и настоятель, и истопник, и регент хора… И так чудно, что дело движется, и люди едут к исповеди, и так радостно живем, такой душевный подьем. Хотя тоже трудно бывает, не без того…" Провожая, отец Виктор вынес меч русского богатыря с мощевиком, и я поцеловал хладную сталь.

Владимир Личутин