И вечностью заполнен миг...
И вечностью заполнен миг...
К 90-летию Абдижамила Нурпеисова
Абдижамил Нурпеисов, живой классик казахской литературы, которого я имею честь называть своим другом, отмечает в эти дни своё 90-летие, но поскольку юбилейных речей он не любит, а звона литавр и гула медных труб вообще терпеть не может, предпочитая тому и другому байки, похожие на подлинные истории, и истории, похожие на байки, то с одной из них и начну.
Давно, чуть не полвека назад, Нурпеисов оказался вместе с Булатом Окуджавой в гостях у одного парижанина - владельца небольшой студии грамзаписи. Сели за дастархан, поужинали, потом запели. Начал, естественно, Булат, потом к нему присоединились остальные, в том числе и Абеке, притом что слух у него, насколько я могу судить, неважный, а голоса вообще никакого. Хотя внутри, судя прежде всего по книгам, музыка звучит. Так или иначе, присутствующие, ни слова не понимавшие по-казахски, с живым интересом выслушали этого непонятно какими ветрами занесённого в Париж степного сказителя. А при расставании хозяин поинтересовался, что же это была за песня. А это, пояснил Абеке, "Горные вершины" в переводе и на музыку Абая. Да неужели! – поразился собеседник, это же точь-в-точь, нота в ноту, эльзасская народная песня.
Не возьмусь утверждать, что это – быль или порождённая живым воображением художника фантазия. Сам-то Абеке утверждает, что быль, более того, с присущей ему скрупулёзностью вносит в записанную мною по его пересказу историю кое-какие поправки документального свойства. Но меня это – к его явному неудовольствию – не особо занимает, а интересует только смысл этой истории.
Вот в чём он, по-моему, состоит.
Эльзас – это, как известно, граница Франции и Германии.
Лермонтовские «Горные вершины» – это, как известно, вариация на тему одного из самых замечательных лирических стихотворений, написанных когда-либо на немецком.
Вольный перевод и музыкальная импровизации Абая – это, как известно, одно из самых прекрасных творений гения, рождённого стихией Великой степи.
И что же из этого следует?
А то, что высокая литература – это скрещение веков и перекличка языков и народных судеб, где бы ни звучали они и где бы ни завязывались. Если угодно – Вавилонская башня, отличающаяся, однако, от библейской тем, что она – несокрушима, хотя и незавершима: её удел – строиться вечно. Можно сказать и иначе: всемирная литература, близкий приход которой почти 200 лет назад возвещал веймарский гений, – это непреложный аргумент в пользу существования тех самых общечеловеческих ценностей, что в представлении иных патриотов-государственников имеют абстрактный характер, а в представлении других – и вовсе фикцию.
Где и когда происходит действие трилогии «Кровь и пот»? Известное дело – в казахском ауле, в годы революции и Гражданской войны. Здесь всё, от запаха полыни до речи персонажей, насыщено местным духом, здесь явлены нравы, быт, традиции казахского народа, и потому неслучайно, конечно, книгу эту называют народной эпопеей или даже, как и ауэзовский «Путь Абая», энциклопедией жизни казахов.
Где и когда происходит действие «Последнего долга»? Да там же, в ауле, и на сей раз вообще в течение одних только суток – день, ночь.
Но в обоих случаях и место действия, и время действия – столько же бесспорны, сколь и условны.
Да убери имена, семейные и клановые связи, природу, трель жаворонка, лошадей, верблюдов, словом, убери казахскую степь – и всё, постройка завалится, как карточный домик при малейшем дуновении ветра.
Но мир под переплётом «Крови и пота» обладает удивительной способностью – он расширяется, как Вселенная, растекается, уходит в далёкие пределы, где, может, никогда и не слышали об этом мире с его трагической историей. Аул под пером Абдижамила Нурпеисова превращается в тот самый клочок земли величиной с почтовую марку, о котором писал Уильям Фолкнер, – в нём сосредоточены не только энергия национального духа, но и вселенная духа человеческого. За социальными, имущественными, психологическими драмами, разворачивающимися здесь и сейчас, угадываются конфликты, сотрясающие весь шар земной. Скажу больше: на наших глазах происходит столкновение, выражаясь языком социологов, целых цивилизаций, когда один уклад жизни – его называют конно-кочевым – сменяется иным, оседлым. Такой миг, поистине судьбоносный, и он заполнен, как говорил Гёте, вечностью.
В сходных координатах времени и пространства протекают и события, изображённые в «Последнем долге». За гибелью Аральского моря грозно маячат призраки тотальной катастрофы. Разумеется, такие масштабы предполагают эпический размах, более того – мифологическую универсальность. И поэтика «Последнего долга» соприродна этим понятиям. Но это удивительная эпопея – лирическая, – что уже есть противоречие в терминах, правда, противоречие, испытанное и преодолённое литературой ХХ века. Достаточно указать на «Улисса» и прежде всего на громаду «Поисков утраченного времени».
Джойс, Пруст – образцы куда уж выше, и всё равно любой писатель, ступающий на такой путь, сильно рискует. А Нурпеисов рискует вдвойне. Величественный в своей неподвижности эпос взрывается в «Последнем долге» человеческим присутствием, да с такой силой, что только смутное воспоминание о былой гармонии остаётся, даже земля – святая святых! – оказывается «средоточием непостоянства, измены и лжи». Но мало этого. Писатель идёт до конца, он целиком строит эпическое повествование в форме лирического высказывания – внутреннего монолога героя. Такого я что-то в мировой литературе не припомню.
Мир и интонация «Последнего долга» отличаются высокой мерой трагизма, и это не может быть иначе. При этом опоры жизни достаточно крепки, чтобы выдержать любое, даже самое страшное давление извне. Струна дрожит, но не рвётся, и гибель героя лишена апокалиптической безусловности. Едва слышный в финале романа трепет крыльев какой-то птахи обещает продолжение бытия. Как писал тот же гений иного, немецкого – и всемирного – духа, Иоганн Вольфганг Гёте, «в ничто прошедшее не канет».
Любые сравнения хромают, но коль скоро я уж встал на этот скользкий путь, то позволю себе ещё одну – даже не параллель, но созвучие. На него наталкивают и реальные обстоятельства, и надежды на будущее.
Владимир Набоков, писатель по всей своей творческий сути от Нурпеисова чрезвычайно далёкий, завершил лучший, по-моему, из своих романов – «Дар» – стилизацией под онегинскую строфу. Вот самый её финал: «[?]продлённый призрак бытия синеет за чертой страницы, как завтрашние облака, – и не кончается строка».
Применительно к опыту Абдижамила Нурпеисова эти слова имеют, как ни странно, смысл едва ли не буквальный. Годы – годами, но творческая энергия не убывает. Скоро «Последний долг» выйдет в Москве в новой редакции – автор решительно переписал начало романа, и получилось оно, на мой взгляд, более упругим и точным, нежели в общеизвестной версии. Внёс он важные изменения и в текст трилогии, также выходящей новым изданием. Так автор сделал к своей дате подарок и себе, и, главное, нам, его благодарным читателям.
Но «продолжающаяся строка» имеет и иной, более просторный смысл.
Pro captu lectoris habent sua fata libelli, писал древнеримский грамматик Теренциан Мавр, то есть примерно: книги имеют свою судьбу сообразно тому, кто их читает.
Судьба книг Абдижамила Нурпеисова в этом смысле счастлива – их полнокровная жизнь продолжается уже много десятков лет. Я верю в то, что и впредь удача им не изменит, более того, я верю в то, что новые поколения прочитают их лучше и точнее, чем прочитали мы.
Теги: Абдижамил Нурпеисов