После горечи и тьмы

После горечи и тьмы

В музее быта в Ханты-Мансийске

Фото: Фёдор Евгеньев

У хантыйской литературы несколько крёстных. В числе первых я бы назвал Нестора Каргера, который начальные уроки теоретической этнографии получил в Ленинграде у бывших народовольцев Льва Штернберга и Владимира Богораза, но непосредственно к полевому сезону его подготовил в Хабаровске уже Владимир Арсеньев. "Поразительно милый и симпатичный человек - так отозвался об Арсеньеве Каргер летом 1926 года в письме Штернбергу, – ему мы очень многим обязаны[?] Сшили здесь себе два пологи по указаниям В.К. Арсеньева". Добавлю, свой первый полевой сезон Каргер провёл среди нанайцев, нивхов и ульчей. Потом была экспедиция к кетам Нижнего Енисея. А затем последовало путешествие к хантам, в котором компанию ему составил студент Института народов Севера Виктор Алачев. В итоге молодой учёный сделал свой вариант хантыйского букваря на казымском диалекте (до этого выходил букварь на шурышкарском диалекте, написанный приобским ненцем Петром Хатанзеевым), подготовил статью о шаманстве, издал книгу хантыйских сказок, а его ученик – сын хантыйского охотника Алачев взялся за переводы русской классики.

Надо сказать, что судьба Каргера сложилась трагически. Весной 1935 года ему припомнили причастность к «бывшим людям», и он был на три года сослан к ненцам на Ямал. Потом ему разрешили вернуться на историческую родину в Куйбышев. А затем началась война. Учёный ушёл на фронт и в 1943 году погиб на Курской дуге.

Дальше был немецкий учёный Вольфганг Штейниц. Он ещё студентом Берлинского университета увлёкся карельской народной поэзией, потом жил в Финляндии и в Эстонии, а в 1934 году неожиданно объявился в Ленинграде, где занялся в Институте народов Севера хантыйским языком. В 1935 году этот учёный совершил шестимесячное путешествие на Обь-Иртышский север. По одной версии, он хотел собрать новые материалы по разным диалектам хантыйского языка. По другой – учёный тесно сотрудничал с нашей Лубянкой и искал по заданию главного специалиста спецслужб по мистике Глеба Бокия следы Шамбалы и священной для мансийских охотников Золотой Бабы. Во всяком случае, на второй версии настаивает бывший руководитель управления ФСБ по Ханты-Мансийскому округу полковник запаса Александр Петрушев.

Во время своего путешествия Штейниц записал сотни образцов народной поэзии и преданий хантов. Одним из его информантов стал студент Института народов Севера Кирилл Маремьянин из рода хантыйских рыбаков Шухтыр-ях. По настоянию учёного Маремьянин изложил на шеркальском говоре свою биографию. Так родился первый хантыйский рассказ «Я свою жизнь опишу». Хантыйская исследовательница Евдокия Нёмысова отчасти именно с него ведёт отчёт письменной хантыйской литературы.

Ещё одним основоположником литературы хантов стоит считать бывшего студента Остяко-Вогульского педучилища Григория Лазарева. Он начинал с беспомощных в художественном отношении агиток. «С помощью [учителя] Животикова смотрю пьесу Лазарева и Зыкова «Под маской колхоза», – отметил 20 октября 1935 года в своём дневнике Штейниц. – Это нужно печатать, много ошибок». Причина ошибок – в отсутствии на тот момент научной хантыйской грамматики.

У Штейница были огромные планы, связанные с нашим Севером. Но в 1937 году ситуация в стране резко изменилась. Его покровители с Лубянки оказались за решёткой, а новые руководители спецслужб продолжать с ним сотрудничество не стали. Ему отказали в визе, и он через Эстонию эмигрировал в Швецию.

Говоря о первых исследователях обско-угорских народов, приходится с сожалением отметить, что они, собирая языковые и фольклорные материалы, далеко не всегда думали о развитии художественных способностей своих информантов. Тот же Штейниц летом 1935 года встретил уникального слепого сказителя Петра Яркина, который наизусть помнил почти все священные песни из героического эпоса хантов. Учёный занимался с ним всем помаленьку: зафиксировал начало одной эпической песни, выслушал маленькую сказку, проверил некоторые словарные материалы. Записей хватило на три валика. Но всё это носило второстепенный характер. Главного Штейниц не осознал. Он не смог представить масштаб дарования Яркина. Это оценил только в начале 80-х годов хантыйский подвижник Леонтий Тарагупта. Но время было упущено. Яркин к началу горбачёвской перестройки сильно ослаб и успел продиктовать Тарагупте не весь эпос, а лишь несколько первых песен.

После Штейница вопросами формирования хантыйской литературы отчасти занялись московские исследователи супруги Виктория Сенкевич и Илья Гудков. Эта супружеская пара в 1937/38 учебном году преподавала в Остяко-Вогульском педучилище и создала там литературный кружок. Большинство студентов тогда в угоду времени слагали стихи по принципу «прежде и теперь»: огульного охаивания царского режима и воспевания новой жизни. Так, сын хантыйского рыбака Леонид Вайветкин утверждал: «Жил я в горечи и тьме, / Лишь при новой, / Красной власти / Улыбнулось солнце мне, – / Я направил лодку к счастью» . Но это была во многом искусственная поэзия. Куда более серьёзные перспективы в развитии своего творчества имела Елена Кавина. Сначала она под влиянием русских учителей занялась переводами и переложила на родной язык многие сказки Пушкина и «Огонёк» Короленко. Потом талантливая студентка под руководством Сенкевич сделала обстоятельный разбор третьего хантыйского букваря, составленного Д.В. Зальцберг. А после – собственноручно записала несколько фольклорных текстов от жителей села Полноват. И только затем Кавина стала сама что-то сочинять. К сожалению, до сих пор неизвестно, как сложилась судьба этой подвижницы после 1940 года.

Очень интересные открытия Гудкова и Сенкевич ждали летом 1938 года на Казыме, где они впервые услышали на языке ханты от своих бывших учеников Даниила Тарлина и Дмитрия Тебетева сакральные песни, исполнявшиеся на недоступном для приезжих людей медвежьем празднике, старинные былины, связанные с христианизацией Севера при Филофее Лещинском, а также сказки и мифы с необычными сюжетами.

Но самые большие надежды Сенкевич и Гудков возлагали на Лазарева, с которым ещё в 1935 году начал работать Штейниц. Супруги уже в 1938 году отметили: «У Григория Лазарева нет предшественников, так как у хантов не было художественной литературы, её функции выполняет только устное народное творчество. К этому-то роднику народной поэтики и обратился молодой поэт. Несмотря на ряд стилистических недочётов, неизбежных у молодых поэтов, нынешние стихи Лазарева – это уже настоящие поэтические произведения, первые ласточки зарождения хантыйской художественной литературы» («Советская Арктика», 1938, № 10/11).

Позже супруги составили из произведений своих питомцев сборник «Хантыйская и мансийская поэзия». Эта книга вышла в 1940 году в Омске.

А потом началась война. Гудков ушёл на фронт и не вернулся. А Сенкевич после Победы занялась саамским языком… К сожалению, хантыйский язык и нарождавшаяся литература этого народа на много лет оказались вне поля зрения новых исследователей.

Теги: хантыйская литература