Финансист Андрей Ванденко / Дело / Спецпроект
Финансист Андрей Ванденко / Дело / Спецпроект
Финансист Андрей Ванденко
/ Дело / Спецпроект
Михаил Задорнов — о том, чего не простил ему Явлинский, о басне, героями которой могли бы стать Черномырдин, Кириенко и Примаков, о дефолте, который является в кошмарных снах, и об экономическом кризисе, которого ждут наяву, а также о том, горек ли хлеб у министра финансов
У президента-председателя правления банка ВТБ24 Михаила Задорнова вид Знайки, хронического отличника. Наверное, так и должен выглядеть идеальный руководитель крупного финансового института, работающего на потребительском рынке. Чтобы, значит, внушать уважение партнерам и доверие частным вкладчикам. Впрочем, внешность часто обманчива, а Михаил Михайлович давно завоевал авторитет профессионального и компетентного банкира…
— У вас есть любимое число, Михаил Михайлович?
—Знаете, как-то не задумывался. Вроде бы нет.
— Странно. Был уверен, назовете 24.
— Для меня это уже не число, а образ жизни. Иногда ведь в буквальном смысле приходится работать сутки напролет. К тому же на двадцать четвертое марта выпадает день рождения моей жены…
— Думаю, вам еще цифра пять должна быть по душе. Круглый отличник в школе, золотой медалист, краснодипломник в институте... Куда ни глянь, сплошные пятерки!
— Это все пока учишься. А у жизни своя система оценок, посложнее, чем пятибалльная… Но школу, вы правы, я окончил успешно.
— Говорят, не обошлось без помощи нынешнего главного редактора «Эха Москвы», а тогда школьного учителя Венедиктова...
— Тоже верно… Мы с Алексеем Алексеевичем знакомы с детства. Жили в одном доме на проспекте Вернадского. Даже в одном подъезде. Наша квартира располагалась на третьем этаже, а Венедиктовых — на первом. Когда я оканчивал 875-ю школу, он вел там уроки истории. Правда, не в моем классе, а у ребят помладше. Но в выпускном экзамене Венедиктов участвовал. Во время моего ответа возникла обоюдоострая ситуация. Мне задали дополнительный вопрос о правом и левом уклоне в РСДРП, и я предложил не совпадавшую с тогдашним настроением трактовку, заговорив об экономической теории Николая Бухарина, который считался врагом народа. Мнения в экзаменационной комиссии разделились, Венедиктов высказался в мою поддержку, в итоге мне поставили по истории пятерку. Если бы этого не случилось, не получил бы золотую медаль и не смог бы поступить в Плехановский институт, сдав лишь экзамен по математике. Пришлось бы идти на общих с остальными основаниях, и кто знает, чем бы все закончилось…
— Почему «Плешка», а не, скажем, экономический факультет МГУ?
— Это был 1980 год. Из-за Олимпиады в Москве вступительные экзамены во все столичные вузы проводили одновременно. Обычно в университете сроки отличались примерно на месяц, и те, кто не прошел в МГУ, имели шанс на вторую попытку в другом месте. В 80-м хотели поскорее очистить город от абитуриентов и ликвидировали этот люфт, лишив и меня права на ошибку: либо поступаю сразу, либо теряю год. Я выбирал между МГИМО, МГУ и Плехановским институтом. Остановился на последнем, посчитав, что там более практическое образование. В университете готовили преподавателей политэкономии, теоретиков, оценивавших достоинства социализма и недостатки капитализма, в МГИМО, признаюсь, я не рискнул идти из-за своего английского, который считал слабым. Кроме того, «Плешка» всегда отличалась свободолюбивым духом и симпатичными студентками. В выборе я не сомневался: задолго до окончания школы решил, что буду учиться на экономиста, увидев в этой профессии сочетание своих интересов — политики, географии, математики.
— Так это же время махрового застоя! Какая тогда могла быть экономика? Да и политика…
— Мир не ограничивался одной шестой частью суши. Я верил, что застой не вечен. Так всегда бывает в истории, Советский Союз не исключение. К тому же, не забывайте, я не вполне московский мальчик, хотя и родился на Таганке. Родители-геологи, даже не отпраздновав мой первый день рождения, забрали меня с собой на Камчатку, где проработали тридцать лет. Я там вырос и хорошо знал, как живет российская глубинка. Совсем иначе, чем столица! В школу я пошел в Петропавловске. Занимался спортом, увлекался футболом, зимой бегал на лыжах, как и почти все на Камчатке. С выпадением снега лыжи становятся там чуть ли не основным способом передвижения, многим заменяя ботинки… И к рыбалке пристрастился в детстве. Спиннинг, удочка… Когда подрос, прошел многие камчатские реки, случалось вытаскивать лососей по пять — семь кило… С Дальнего Востока я вернулся на Большую землю лишь к шестому классу, чтобы окончить московскую школу и подготовиться к поступлению в институт. Мне было хорошо и в Петропавловске, и в Милькове, где тоже работали родители. Не реже двух раз в год мы летели через всю страну. Сначала в отпуск, потом обратно. Ил-18 недотягивал без посадок до Москвы, садился для дозаправок в Хабаровске, Новосибирске, Челябинске… Иногда рейсы откладывали из-за непогоды, приходилось ночевать в аэропорту. Это было целое путешествие! Отец возглавлял Центрально-Камчатскую геологоразведочную экспедицию. Большинство месторождений золота, где сейчас идет добыча, открыто при его непосредственном участии.
— Связь с малой родиной вы не потеряли по сей день, Михаил Михайлович?
— Дважды избирался депутатом Госдумы по Дальневосточному региону: в 93-м возглавлял список «Яблока», потом шел как одномандатник. Регулярно бываю на Камчатке, в августе прошлого года вывез туда правление ВТБ24 вместе с женами. Отлично провели время… Словом, Камчатка для меня — не только воспоминания детства. Раньше, конечно, казалось, что и вулканы выше, и деревья зеленее, и солнце ярче, хотя уже в середине девяностых фантастически красивая природа полуострова резко контрастировала с тем, что сотворил человек. Скажем, Петропавловск-Камчатский — абсолютный ужас с точки зрения архитектуры. Ни о какой эстетике, гармонии, комфорте говорить не приходится. Прекрасная Авачинская бухта, сопки на берегу Тихого океана, а рядом — убогие, облупившиеся пяти- и девятиэтажки, разбитые дороги, дымящие трубы котельных… В последние годы в ЖКХ стали наводить какой-то порядок, но диссонанс с окружающей красотой все же очень заметен. Исправить это практически нереально, проще снести город с лица земли и отстроить заново. Девяностые годы были, наверное, самыми тяжелыми для Камчатки. Тогда вся инфраструктура в стране хронически недофинансировалась, но сокращение госдотаций особенно больно било по отдаленным регионам. К тому же полуостров исторически держался на Вооруженных силах — пограничниках, летчиках, ракетчиках, подводниках, моряках из флотилии прикрытия… Форпост России на Дальнем Востоке всегда считался милитаризованным регионом, однако в те годы армия сидела на голодном пайке, и это негативно сказалось на экономике Камчатки. Значительную часть населения составляли военнослужащие, члены их семей и пенсионеры. Словом, те, кто активно не был вовлечен в рыночные отношения и зависел от денег из федерального бюджета. Помню, приезжал в Рыбачий, где стоит флотилия атомных подводных лодок, и видел брошенные дома с выбитыми стеклами. Работы не было, зарплаты тоже, люди снимались с насиженных мест и уезжали на материк… Сейчас ситуация иная. Камчатка ожила. Хотя, безусловно, все в нашей жизни относительно. Например, чтобы сделать это место привлекательным для туристов, надо сильно постараться. Базовая инфраструктура по-прежнему хромает на обе ноги. В Петропавловске очень плохой аэропорт, который не реконструировался на протяжении десятилетий. Нет нормального морского порта. В советское время ходили теплоходы во Владивосток, было активное пассажирское сообщение, потом все закрылось… С гостиницами по-прежнему беда. Стало существенно лучше, чем раньше, но условные сто тысяч туристов в год разместить все еще негде. Та же картина с общепитом. Кроме того, у людей должны быть и иные формы досуга помимо посещения Долины гейзеров. Хотя, допускаю, во мне говорит эгоизм камчадала: если толпы отдыхающих будут ежегодно прилетать на полуостров, от его уникальной природы с чистейшими реками, рыбой, непугаными медведями и нетоптаными цветочными полянами, боюсь, мало что останется. Может, все к лучшему. Рост туристического потока должен сопровождаться грамотными мерами по экологической защите, что в России получается редко. Важно сочетание государственного участия в проекте и правильной политики местного бизнеса, который пока придерживается краткосрочного и потребительского подхода к природным богатствам. Знаю многих камчатских бизнесменов, они не обидятся на мои слова. Нужны крупные вложения и направление прибыли не на собственное потребление, а на развитие инфраструктуры.
— Бывали в Долине гейзеров после землетрясения?
— Для тех, кто видел место раньше, зрелище грустное. Треть площади потеряна, нижняя часть долины превратилась в искусственное озеро. Не восстановлены дорожки, которые вели на другой берег реки Шумной, изменился весь облик, многие гейзеры утрачены безвозвратно… Конечно, приезжающие впервые будут в восторге и от увиденного, но бывалых туристов случившиеся перемены отнюдь не радуют. Я говорю жене и дочке: «Вам повезло, успели полюбоваться гейзерами до того, как их накрыло селем». Кстати, ВТБ24 сразу выделил деньги на исследование, чтобы решить: ищем способ искусственного сброса воды либо оставляем все как есть, положившись на природу. В итоге вулканологи рекомендовали не вмешиваться в естественные процессы, чтобы все отрегулировалось самостоятельно.
— Судя по вашим словам, Михаил Михайлович, геология с географией вам совсем не чужды, тем не менее по стопам родителей вы почему-то не пошли…
— В свое время у меня был серьезный разговор с отцом… Увы, он умер несколько месяцев назад, а последние двадцать лет работал вместе с мамой в морской геологии, изучал закрепленные за Россией участки шельфа, проводил геологоразведку дна Мирового океана. Так вот: незадолго до окончания мною школы отец высказал мнение о профессии экономиста. Он считал, она сродни бухгалтерской. Да и вообще — женское занятие. Папа убеждал: «Миша, тебе придется всю жизнь сидеть в нарукавниках со счетами или арифмометром. Ведь с тоски умрешь!» Отец пробовал работать в Москве в Министерстве геологии, но быстро заскучал и опять запросился на Камчатку. Конечно, родители рассчитывали, что и меня заинтересует более динамичное занятие, но лет с двенадцати я жил с бабушкой и располагал временем для взвешенного и осознанного выбора. Дальнейшее подтвердило правильность сделанного шага. Другой вопрос, что в институте, может, стоило больше сил тратить на тот же английский, а не на политэкономию, которая давалась легко. Но задним умом все сильны. Учился я хорошо, без видимых проблем, оставалось время на спорт, походы в театры, общение с однокурсниками. Не зря говорят, что студенчество — лучшая пора с точки зрения полноты жизни. В конце второго курса я женился, в двадцать один год стал молодым отцом, родилась дочь, появились семейные обязанности, но они не обременяли, а добавляли новых красок. После окончания «Плешки» я сразу поступил в аспирантуру Института экономики Академии наук СССР, а через полгода меня призвали в армию, направили в Мулинский гарнизон. Это в Горьковской области, ближайший город — Дзержинск. Место, прямо скажем, глухое, но именно там давно дислоцируются наши сухопутные силы. Надеюсь, не выдаю военного секрета…
— Под Мулино служил и ваш тезка Прохоров, нынешний владелец заводов-пароходов. Его, правда, под ружье поставили после первого курса. А вы теоретически могли отбояриться? Все-таки аспирант, молодой папа…
— Тогда по закону отсрочка полагалась тем, у кого двое детей. Но главное в другом. Я не собирался увиливать и совершенно не жалею, что провел в армии полтора года. Звучит банально, но для меня это была отличная жизненная школа.
— С дедовщиной не столкнулись?
— Было несколько благоприятных обстоятельств. Во-первых, к моменту призыва мне исполнилось двадцать два года, по возрасту я превосходил многих срочников. Во-вторых, наша часть считалась образцовой, за порядком в ней следили. Она называлась службой горючего, и ее задача заключалась в прокладке мобильных трубопроводов к районам боевых действий. После учебки мне присвоили звание сержанта и оставили в Мулино, хотя примерно две трети ребят уехали в Афганистан, откуда вернулись не все. Именно в армии я получил первый опыт управления крупным коллективом. В роте почти двести человек, у каждого свои характер, привычки, темперамент… Достаточно сказать, что была большая группа дагестанцев, но ничего, жили вполне мирно, без особых эксцессов. Да, конфликты периодически случались, тем не менее до массовых драк не доходило. Словом, не считаю те полтора года вычеркнутыми из жизни, хотя возвращаться в аспирантуру было непросто. Что скрывать? Служба не слишком стимулирует работу мозга, в этом смысле армия существенно отбросила меня назад, зато помогла понять другие нужные вещи. И еще вопрос, что важнее. В аспирантуре я учился вместе с Александром Починком и Алексеем Кудриным, институт возглавлял академик Леонид Абалкин, молодых ученых вели Сергей Толстиков, сегодня — исполнительный директор фонда поддержки отечественной кинематографии, и Ярослав Кузьминов, ныне ректор Высшей школы экономики. Через дорогу от нас на той же улице Красикова располагался ЦЭМИ Академии наук, где Станислав Шаталин, Николай Петраков, Евгений Ясин и их ученики занимались построением экономико-математических моделей. Тогда это были конкурирующие школы с разными взглядами на развитие нашей страны.
— Но потом ведь вы объединились на программе «500 дней»?
— Отчасти. Там трудился разношерстный коллектив, не только из академической среды… Еще во время учебы в аспирантуре вместе с другом и однокурсником Алексеем Михайловым я устроился на работу экспертом в планово-бюджетную комиссию Верховного Совета СССР. Мы получили доступ к проекту бюджета на 1990 год. Достаточно было двух-трех месяцев анализа, чтобы, обладая определенным уровнем теоретических знаний, понять: ситуация в стране близка к катастрофической. Разбалансированность экономики поражала, а главное — отсутствовал внятный план выхода из кризиса. Нас с Алексеем тогда шокировало, что никто из депутатов не сознает серьезности проблемы, люди обсуждали политические вопросы, а надо было спасать страну. Стремительно нарастал дисбаланс между денежной массой и товарами, накапливались иные противоречия… Примерно в те дни Михайлов рассказал мне, что познакомился с замечательным человеком по фамилии Явлинский. Григорий Алексеевич работал завотделом в комиссии Совмина СССР по экономической реформе. Мы с Лешей набросали основной контур, идеологию программы, получившей чуть позже название «400 дней доверия». Нужен был красивый, яркий образ, никто не обещал, что через неполных полтора года наступит счастье, речь шла о первоочередных, неотложных мерах. Через Михаила Бочарова, который был депутатом и союзного, и российского парламентов, документ утек в Верховный Совет РСФСР. В результате Горбачев и Ельцин договорились о совместной работе над программой «500 дней», это пришлось на период перемирия между ними. Явлинского пригласили зампредом правительства России, мы с Алексеем вошли в комиссию по экономической реформе в ранге, приравнивавшемся к уровню заместителя министра. Тогда удалось подготовить проекты законов по приватизации, макроэкономической стабилизации, акционированию, банкам… Известно, что из программы «500 дней» ничего толком не вышло. Объективно говоря, на это и шансов было мало. Ключевую роль сыграла политика. Горбачев не хотел рисковать и идти на радикальные преобразования, а Ельцин стремился к власти и не собирался таскать каштаны из огня для другого. Роль второго плана его категорически не устраивала.
— Поход в Думу в 93-м был для вас вынужденным шагом?
— Абсолютно осознанным. К тому моменту я уже более двух лет отработал в ЭПИцентре, занимаясь вместе с Григорием Явлинским и коллегами экономическими и политическими исследованиями. К слову, наш офис располагался на 27-м этаже книжки-высотки рядом с Белым домом, и кульминация противостояния Кремля и мятежного Верховного Совета проистекала, можно сказать, на наших глазах. Мы эвакуировались за несколько часов до штурма здания Макашовым и его сподручными… Тогда же, в октябре 93-го, возникла идея создать избирательный блок и идти на выборы в Госдуму. Явлинский колебался, что ему свойственно по жизни. В тот раз нам удалось убедить Григория Алексеевича в необходимости перехода из консультантов в активные участники политической жизни. Возникло «Яблоко». Агитируя за него, я исколесил весь Дальний Восток. В первую очередь Камчатку и Приморье. На выборах мы получили значительную поддержку избирателей в моем родном регионе — 10—12 процентов.
— Тогда у вас еще были хорошие отношения с Явлинским?
— Они и потом не портились.
— Ну как же? Через два года вы не попали в федеральный список «Яблока». Говорят, Григорий Алексеевич собственноручно вычеркнул вашу фамилию.
— Все, что ни делается, к лучшему. Я пошел по одномандатному округу на Камчатке и победил. Считаю, каждый депутат должен иметь свой округ. В 2005-м я ушел из Думы среди прочего и по той причине, что был изменен принцип формирования нижней палаты Федерального собрания. Партийные списки, на мой взгляд, ведут к уничтожению парламента как представительского органа власти. Теряется обратная связь с обществом. Полагаю, никто не станет спорить, что Госдуму образца девяностых годов не сравнить с той, которую имеем сейчас. И параллель не в пользу последней. Ныне это, по сути, филиал президентской администрации и правительства, штампующий законы на конвейере, что печально для страны в стратегическом плане. Надеюсь, тенденция будет повернута вспять.
— Это другая тема, Михаил Михайлович. Вы от вопроса о Явлинском не уходите.
— Собственно, тут и рассказывать не о чем. Не секрет, что моя независимая, самостоятельная позиция внутри «Яблока» вызывала некоторое неудовольствие Григория Алексеевича. Когда пошла дискуссия, кого включать в федеральный список, мною решили усилить дальневосточное направление. Я отнесся к этому спокойно. Снова поехал на Камчатку и победил, хотя и в непростой борьбе. Вошел во фракцию «Яблоко» и во второй раз возглавил думский Комитет по бюджету, налогам, банкам и финансам.
— Впервые на Минфин вас позвали в 96-м?
— Я принял лишь третье предложение Черномырдина, два предыдущих отклонил.
— В первый раз отказались из-за первого замминистра Вавилова, на увольнении которого настаивали?
— Да, это одна из причин.
— Чем же он так провинился перед вами?
— Как вы догадываетесь, я неплохо представлял реальную расстановку сил в министерстве, знал, в чьих руках находятся рычаги принятия решений, и роль Вавилова в этой конфигурации меня не устраивала. Точнее, дело не в самом Андрее, а в инструментах и методах, которые использовались в то время. Я и шел в министерство, чтобы сломать сложившуюся систему.
— Расшифруйте.
— Известно, что бюджетные деньги тогда хранились не в казначействе, как сегодня, а в коммерческих банках. Делалось все по не вполне понятным и прозрачным схемам. Скажу даже более определенно: применялись разного рода сомнительные манипуляции и махинации — казначейские налоговые освобождения, векселя, зачет вэбовок в части уплаты долга... Как финансист я считал эти схемы разрушительными для системы.
— Не думаю, что ваше желание навести порядок многих обрадовало.
— В тот момент выбирать уже не приходилось. Первый звонок азиатского кризиса прозвучал. В августе — сентябре 97-го, незадолго до прихода в министерство, вместе с коллегами по бюджетному комитету Думы я был в командировке в Гонконге, Сингапуре, Малайзии и видел, как стремительно обесцениваются валюты этих государств. Малайзийский премьер ввел тогда жесткие ограничения, чтобы остановить отток капитала из страны, и подвергся резкой критике со стороны МВФ. Но в итоге это оказалось правильной и здоровой мерой для Малайзии… Словом, было ясно, что спусковой крючок над мировой экономикой взведен. В России в октябре случилась сильная атака на рубль, курс которого, напомню, оставался фиксированным к доллару и мог колебаться лишь в пределах разрешенного коридора. Времени на раскачку не оставалось, я попросил у Черномырдина разрешение на формирование своей команды и получил согласие. Со мной в министерство пришли Татьяна Нестеренко, которая провела казначейскую реформу, а сейчас, слава богу, курирует в Минфине вопросы бюджета, Михаил Моторин, возглавивший налоговое направление, Евгений Бушмин, чуть позже сосредоточившийся на работе с регионами, плюс еще несколько ключевых специалистов. Но мой принцип такой: никогда не стремлюсь заменить команду целиком, как порой принято в госорганах и особенно в корпорациях. Считаю, надо работать с теми людьми, которые есть, давая им максимальный шанс реализоваться. Нужны точечные перестановки там, где заранее известно, что человек не тянет. И количество попыток у оставшихся тоже небезгранично. Если сотрудник повторяет ошибку, с ним нужно расставаться… Нам удалось создать дееспособную команду. Своей работой в Минфине я доволен. Жаль, времени не хватило, хотя ряд ключевых изменений и проектов было запущено именно в те полтора года. Удалось провести структурные изменения в министерстве, даже численность аппарата сократить на четверть. Да и кадровый состав говорит сам за себя: Кудрин, Касьянов, Христенко, Вьюгин, Голикова, Куделина, Златкис… Это все, как говорится, наши люди. Сборная Минфина образца 1997—1999 годов.
— А почему «Яблоко» исключило вас из своих рядов при назначении министром? Опять Григорий Алексеевич приревновал?
— Внутри партии существовали разные мнения, даже возникла дискуссия, правильно ли отсиживаться в окопах, вечно играя в оппозицию. Но Явлинский высказался жестко, мой вопрос рассматривался на фракции в Думе. Закончилось исключением. Конечно, это создавало мне дополнительные проблемы: трудно идти в правительство, когда не пользуешься поддержкой даже своей политической силы. Правда, после дефолта и девальвации 98-го года сложилась уникальная ситуация, когда кабинет Примакова опирался на полное доверие парламента. То правительство было наиболее легитимным среди всех предшественников в новейшей российской истории. А «Яблоко» с подачи Явлинского вновь голосовало против проекта бюджета, хотя мы и сделали его максимально сбалансированным.
— Весной 98-го Ельцин занялся любимыми рокировочками и отправил правительство Черномырдина в отставку. А вы остались…
— Все произошедшее стало для меня неожиданностью. Занятый бюджетом и реформой Минфина, я не слишком внимательно следил за политической интригой, физически не имел времени, чтобы участвовать в ней. Конечно, в какой-то момент стал догадываться, к чему идет дело, и все же уход Виктора Степановича застал меня врасплох.
— Вы, к слову, когда познакомились с Борисом Николаевичем?
— В 90-м, во время работы над программой «500 дней». Потом встречи тоже случались, хотя не скажу, что часто.
— Не опасались, что Ельцин отставит вас вместе с ЧВС?
— Понятно, что решение носило политический характер. Борис Николаевич отстранял в первую очередь Виктора Степановича, поэтому ключевые министры остались в правительстве.
— Как думаете, Кириенко понимал, что идет на расстрельную должность?
— Он слишком короткий срок отработал премьером, чтобы иметь возможность радикально повлиять на положение дел. Экономическая ситуация была объективно крайне тяжелой. Нефть стоила от девяти до двенадцати долларов за баррель, деньги в казне отсутствовали, приходилось на ходу принимать очень непростые решения.
— Значит, избежать дефолта вы никак не могли?
— Мы просчитывали все сценарии. Но тут важно не путать две вещи. Была проведена девальвация, «отвязка» от фиксированного валютного коридора, и отказ от части гособязательств. В случае, когда помощи МВФ оказывалось недостаточно, иного способа реструктуризации долгов не существовало. Нас упрекали, что такие жесткие меры нельзя проводить одновременно и девальвацию стоило сделать раньше. Да, мы предлагали осуществить ее еще осенью 97-го, но ни Кремль, ни Центробанк на это не пошли, что тоже объяснимо. Россия сидела сразу на двух иглах: поддержка МВФ, требовавшего сохранения фиксированного курса, и пирамида ГКО, куда вкладывали деньги инвесторы, по сути, финансировавшие госбюджет. В итоге дотянули до крайности. К августу 98-го, когда золотовалютные резервы составляли около двенадцати миллиардов долларов, развести дефолт и девальвацию было невозможно. Тогда, в 98-м, никто из нефтяников и в самых смелых мечтах не верил, что черное золото подорожает хотя бы до 25—30 долларов за бочку. В историческом же плане решение о девальвации принесло несомненную пользу отечественной экономике, создав возможности для развития ряда отраслей, что и привело к рывку ВВП в первой половине нулевых годов.
— Что вы испытали, услышав заявление Ельцина перед телекамерами, дескать, рубль не упадет? А через несколько дней он рухнул. Рубль, не Ельцин…
— Это была ситуация абсолютного конфуза. Первое лицо государства что-то обещает, а наутро его слова дезавуируют. Но, понимаете, Борис Николаевич плохо разбирался в деталях экономики. Он сказал, а потом к нему полетели Дубинин, Кириенко и Чубайс, попытались объяснить, почему решение неизбежно и должно быть принято.
— Ваше вхождение в кабинет Примакова опять подразумевалось автоматически?
— Нет, Евгений Максимович рассматривал разные кандидатуры. Я полагал, что меня вряд ли оставят. Но так получилось, что Кириенко и Дубинина, премьера и главу ЦБ, отправили в отставку сразу, во власти из действующих экономических фигур я остался один, а работы в переходный период было невпроворот. Примаков продолжал поиски, звал Александра Жукова. Тот отказался, не захотев становиться моим сменщиком. Большого количества добровольцев не наблюдалось. Минфин не самое сладкое место. Особенно в то время. В итоге Евгений Максимович решил ничего не менять, позволив мне самому разбираться в возникшей после августа ситуации.
— Александр Шохин рассказывал, что не пошел к Примакову на пост вице-премьера из-за того, что с ним не согласовали вашу кандидатуру.
— Думаю, это одна из удобных форм для объяснений своего отказа. Александр Николаевич — опытный аппаратчик, он стремился усилить позиции в правительстве и взять контроль над Минфином и казной. Но мы ведь давно друг друга знаем, и Шохин отдавал себе отчет, что я никогда не стану техническим исполнителем... Впрочем, это касается не только наших личных взаимоотношений, настоящий министр финансов не может быть зависимой фигурой от промежуточных звеньев и подчиняется напрямую лишь первому лицу в правительстве или стране.
— Все обернулось бумерангом весной 99-го, когда вас назначили вице-премьером в кабинете Степашина, выдернув при этом кресло главы Минфина и усадив в него Касьянова…
— Там было все предельно прозрачно. При очередной смене правительства я не собирался покидать министерство в силу множества незавершенных дел и подготовки бюджета. Мне позвонил Степашин и сказал: так и так, формируется новый кабинет, предлагаю тебе пост вице-премьера. Я ответил: прекрасно, но с сохранением за мной Минфина. Сергей Вадимович подтвердил, что условия принимаются. Наша договоренность стала достоянием гласности, и вдруг через пару дней решение меняется: я могу быть первым вице-премьером, но без министерства. Конечно, в такой ситуации мне пришлось отказаться.
— Потом вы два срока опять заседали депутатом-одномандатником в Госдуме, пока в 2005-м Костин не позвал вас в ВТБ24. А вскоре и новый кризис грянул…
— Прививки 98-го года хватило ровно на десять лет, все это время в мозгу представителей российской элиты — не только экономической, но и политической — жило понимание, что надо откладывать на черный день, что нельзя допускать слишком больших расходных обязательств, ведущих к дефициту бюджета, что пренебрежение законами макроэкономики чревато. Потом урок стал забываться, и расходы государства вновь чрезмерно возросли. Тут и тряхнуло по второму кругу…
Что же касается моего ухода из парламента, тут вот какая штука. Я привык в жизни все делать по максимуму. Вне зависимости от занятия — работа ли это, спорт, путешествия или рыбалка. Все должно быть правильно подготовлено и настроено на лучший результат. В какой-то момент я понял бессмысленность дальнейшего пребывания в депутатском кресле. Влияние Думы на структурные преобразования в стране последовательно снижалось, а значит, нахождение в здании на Охотном Ряду теряло всякий смысл. Там не осталось настоящего дела. Я давно думал о банковском секторе, и уход в эту сферу выглядел вполне естественно, да и предложение Костина показалось мне очень интересным.
— Как оно прозвучало?
— Мы давно знакомы, не раз обсуждали переход Андрея Леонидовича из ВЭБа в ВТБ. Я участвовал в подготовке в Думе закона о передаче ЦБ росзагранбанков в ведение ВТБ, это было важное решение. А потом совпали два события. Первое: ВТБ принял решение о создании розничного банка, поскольку его доля на рынке кредитования населения составляла менее процента. И второе: летом 2004-го завалился Гута-банк, Игнатьев попросил Костина за миллион рублей выкупить его у акционеров, а ЦБ предоставил ВТБ трехлетний депозит в размере семисот миллионов долларов, чтобы заткнуть дыру в балансе «Гуты». В результате Костин и предложил мне возглавить ВТБ24. Понимая специфику назначения, я попросил его получить согласие президента страны. Добро было дано, и я перешел в банк, предварительно сдав депутатский мандат.
— Ваша жизнь сильно поменялась с приходом в ВТБ24?
— И да, и нет. Сейчас стало полегче, а в первые три года жизнь была очень напряженная, почти как в Минфине или в самом начале в Госдуме. Стартап всегда протекает непросто. Я сразу коллег предупреждал: нам надо за два года построить банк, потом будет кризис. То, что он случится, для меня было совершенно ясно, вопрос стоял лишь в сроках. Судьба отвела нам три года — с лета 2005-го по осень 2008-го, и мы успели запустить основные механизмы, хотя до сих пор отлаживаем многие процессы. Тем не менее базу заложили: команда, позиции на рынке, продукты, услуги, инфраструктура… Первую пятилетнюю стратегию мы выполнили за четыре года с точки зрения объемов и результата. Ставилась задача открыть пятьсот — опять это число! — отделений ВТБ24 по стране, взять десять процентов рынка кредитования и выйти на второе место среди ритейловых банков вслед за «Сбером». Мы справились. Кризис нам даже помог. Говорю об этом совершенно откровенно. Когда ситуация качнулась, физические и юридические лица стали массово переходить из других банков к нам. В отличие от многих мы не прекращали кредитование, у нас ни в одном месяце не было оттока вкладов.
— Значит, кризисы вам в радость?
— Надо уметь их правильно использовать. Даже кризис среднего возраста.
— Вам и это удалось?
— Я его не заметил. Не до того было.
— А финансовый рынок когда опять начнет колбасить, по-вашему?
— Знаете, кризиса в масштабах 1998 или 2008 годов не будет. Мы часто спорим с коллегами на эту тему. Убежден, что, скажем, распада еврозоны не произойдет. Это исторически невозможно. Не могу поверить, что лидеры Старого Света сделают такую глупость. Они будут защищать единую валюту. По сути, это важный этап интеграции Евросоюза, и откат назад способен привести к катастрофическим последствиям. На это никто не пойдет. Все остальное не кризис, не обвал, а медленный процесс снижения темпов роста мировой экономики, усугубления проблем в отдельных отраслях промышленности. Это печально, но не трагично. Вялотекущая стагнация.
— Болото, словом.
— Лучше так, чем с бурными потрясениями и непредсказуемыми последствиями. По крайней мере, я от скуки не страдаю. Если чувствую нехватку адреналина в крови, всегда могу на футбол сходить. Мяч погонять, на других посмотреть.
— Ну да, вы же страстный фанат ЦСКА.
— Это с детства. Отец в свое время привел на стадион на Песчаной улице, потом я уже туда ходил с Наталией, будущей супругой... Даже когда команда вылетела в первую лигу, болел за нее, старался прийти на игры. Я знаком с Гинером, президентом клуба. Если время позволяет, выбираюсь на выездные матчи ЦСКА в еврокубках, хожу на домашние топовые встречи. Был на игре армейцев с «Арсеналом» в Лондоне, не пропускаю финалы Лиги чемпионов с 2005 года, последние несколько лет жену с дочкой беру с собой. Правда, ЦСКА пока дальше четвертьфинала не пробивался… Сам тоже люблю побегать по полю, хотя получается редко. Но в 2002 году летал с командой Госдумы в Японию, во время чемпионата мира мы провели в Токио товарищеский матч с местными парламентариями. Летом вот был с семьей на Олимпиаде в Лондоне. Дочке повезло увидеть финал мужского волейбольного турнира, когда наши в пятисетовом матче победили бразильцев. А мы с женой параллельно смотрели бронзовую игру российских баскетболистов. Тоже получили удовольствие. Еще были на художественной и спортивной гимнастике, легкой атлетике, финале по синхронному плаванию. Наташа когда-то имела первый разряд по спортивной гимнастике и по-прежнему к ней неравнодушна…
— Вы в юности ослушались родителей, а дочь, кажется, пошла по вашим стопам?
— Да, Аня занимается инвестиционным банкингом, работает в Лондоне.
— На хобби время находите, Михаил Михайлович? Прежде значки собирали.
— В коллекции старых гербов российских городов фактически уже комплект. Тематика понятна: любовь к истории, географии, наглядное представление о родной стране. Периодически появляются новые экземпляры, но не слишком часто.
— Сколько у вас всего значков?
— Несколько тысяч. Точное число не назову.
— А еще банкир!
— Так вы же сами говорите: хобби. Занятие вне рабочего времени. Могу позволить себе и округлить…