Глеб Кузьмин ДОРОГОЙ ЭРНСТ ( К 60-летию со дня рождения Э. И. САФОНОВА )

Глеб Кузьмин ДОРОГОЙ ЭРНСТ ( К 60-летию со дня рождения Э. И. САФОНОВА )

Две реликвии, связанные с именем Эрнста Ивановича Сафонова, храню я дома: однотомник его прозы с дарственной надписью: “…В трудные для нас дни в “Литературной России”. И другая реликвия — газетная черновая полоса с его редакторской правкой. Знаки, пунктиры, красные стрелки бегут по газетной странице, будто по карте военных действий, указуя пути к наступлению.

Главным и последним полем битвы за наше Отечество была для Эрнста Сафонова его “Литературная Россия”. На этом ратном поле он и сложил голову.

…Он возглавил газету в начале 1989 года. Вспомним это время. Политическое блюдо под названием “демократия”, сварганенное западными кулинарами, уже было завезено в Россию в новых пломбированных вагонах. Уже бывшие кремлевские боссы и сошки помельче дружно жгли партбилеты и на этих кострах доваривали присланное к русскому столу иноземное снадобье, и валил народ валом на запах кухни к дымящим посулами райской жизни котлам, и, сглатывая слюну, подставляли наивные свои миски и, вылизав их, жадно требовали добавки — полной либерализации и приватизации. Да, так было. Сегодня, спустя годы, когда всласть нахлебавшись демократического варева, уже вымерли миллионы русских, а столько же, отравившись ложью, стали нравственными калеками или просто сошли с ума, или, отчаясь, покончили с собой, и нет нашим несчастьям края, — теперь, по прошествии лет, мы все чаще вспоминаем тех, кто чутко предвидя беду, взывал к разуму и, презрев улюлюканье черни, вставал, одиноко порой, страшному нашествию наперекор; и в числе таких, первых, мы вспоминаем Эрнста Сафонова и его “Литературную Россию” — первую в стране в конце 80-х масштабную патриотическую газету.

Прийдя работать в редакцию, он унаследовал достаточно профессиональный коллектив, но состоявший в основном не из единомышленников. Однако никто из сотрудников не только не бывал каким-либо образом притесняем, но легко, не страшась неприятностей, высказывал свои убеждения вслух на редакционных летучках и собраниях. Где еще, в каких заповедных местах так вольно может чувствовать себя “оппозиция”! И что интересно, многие те сотрудники, уже перейдя работать в другие издания, чаще неприятельского толка, — они, до последних дней Эрнста Ивановича, приходили к нему, именно к нему, Сафонову — просто повидаться, потолковать по душам. Да, он изучал удивительное добро, свет, был наделен подлинно русской деликатностью, открыт сердцем.

И все годы газета оставалась, характером похожей на своего направляющего: строгость взятого курса, бескомпромиссность основной линии, и при этом широта мысли, гибкость, полемичность, но никогда ни единого оскорбительного, грязного выпада, даже по отношению к противнику, никакой бестактности, пошлости. Главное — нам не озлобиться, не потонуть в ненависти, считал Эрнст Иванович, — наперекор все более звереющему времени.

Нет, финансовая петля еще пока не сдавила газету смертельно, но какая же требовалась нам тогда психологическая стойкость!

Ныне, когда патриотическое движение, при всей организационной нерадивости, являет несомненную стойкую силу, а речи власть предержащих звучат так настойчиво-державно, как будто они списаны из сафоновской газеты десятилетней давности, — нам трудно и представить, что русский человек еще недавно мог всерьез и мучительно комплексовать, чувствуя, как жжет ему кожу клеймо — “шовинист”, “фашист”, “антисемит”. Да что скрывать, бывало порой страшноватенько признаться, в каком издании ты работаешь. На патриотов глядели, как на нелюдей, как на прокаженных.

Грянул август 1991-го: “Путч”. В те дни мудрые “литгазетовцы” сверстали одновременно два своих разнополярных номера: один — “красно-коричневатый”, на случай победы ГКЧП, другой газетный номерок — свободолюбивый, демократический. Он-то и пригодился. А что же предпринял Сафонов? “Продолжаем жить, как жили”.

В 1993-м черный смерчь, обугливший Дом Советов, достиг и наших редакционных коридоров и со свистом вышвырнул на улицу людей, рукописи, опломбировал рабочие кабинеты. Но соседей наших и соратников — блистательную газету А. Проханова “День” — разгромили куда яростней — вовсе запретили. И тогда — не успели еще расстрельщики спрятать тела убиенных — возникла в “Литературной России” постоянная страница: “Свидетельст- вую!” — и зазвучала, все накаляясь, как страшная речь на суде, как приговор палачам.

С нами всегда были рядом Валентин Распутин и Василий Белов, Вадим Кожинов и Игорь Шафаревич, Станислав Куняев и Юрий Кузнецов, Владимир Гусев и Юрий Лощиц, Петр Проскурин и Валентин Сорокин, Михаил Лобанов и Николай Тряпкин, Виктор Розов, о. Дмитрий Дудко — их было множество, талантливых мыслителей и творцов, для которых, в свою очередь, и газета Эрнста Сафонова стала великой подмогой и единственной порой возможностью обнародовать свои мысли. В газете находили поддержку бастующие шахтеры и голодающие инвалиды, бойцы сербского сопротивления и защитники Приднестровья, беженцы из разных уголков и брошенные на растерзание в суверенных государствах русские люди; в газету шла со своим горем мать юноши, убитого в Молдавии (за то, что говорил по-русски), сюда обращались православные прихожане с мольбою спасти от осквернителей храм. Здесь, в “Литературной России”, и был основан фонд Восстановления храма Христа Спасителя и собраны первые, весьма немалые по тем временам, пожертвования.

Могучая, богатырская личность Эрнст Сафонов казался несокрушимым, способным вынести любые испытания в любые времена. И вот настал час, когда ему, совестливому человеку, замечательному писателю и публицисту, было уже напрямую предложено подчиниться законам нынешнего времени, повиноваться его велению. Но даже не это новое, сварливое и гнусное, навязанное временщиками занятие — “крутиться” — доконало Эрнста Сафонова. Он мог найти деньги для газеты. И вел, и продолжал переговоры с одним, другим, третьим, десятым потенциальным благодетелем. Но что-то не ладилось, не стыковалось. А вопрос, как выяснялось, стоял так: редакция получает финансовую подпитку, но при этом нет гарантии, что “Литературная Россия” не должна будет изменить свое лицо — идейное, эстетическое, нравственное.

И вот на такой “заманчивый” вариант капитуляции Эрнст Иванович упорно, до самой своей гибели, не соглашался. Истерзанный, на пределе сил, в полном почти одиночестве, искал и искал он выход…

…Я смотрю на старую газетную полосу, исчерканную его редакторским карандашом: знаки, пунктиры и красные стремительные стрелки, указующие, как на военной карте, ударное направление. И вспоминается мне недавний мой сон: шумно, навязчиво, как балаган, нарастают крики, рев:

— Времена, блин, нынче такие, что никуда не денешься, надо, братцы, менять — себя!

И вдруг средь жуткого гвалта, карканья, паники — где -то высоко под тихим небесным сводом — лицо Эрнста Ивановича и голос его о т т у д а:

— А не лучше ли нам, друзья, самим изменить эти жуткие времена, — и он улыбается нам светло и немножко грустно…

Фото С. СТАРШИНОВА