До него дошло сегодня утром

До него дошло сегодня утром

Посвящаю М. и Ж. Тери

Было, вероятно, часов пять, день стоял апрельский, теплый, но не слишком теплый, утром прошел дождь; жители этого прекрасного города горько жалуются на обилие осадков в нынешнем году. Обычно в эту пору дня на автобусной станции самое большое оживление; после работы люди разъезжаются по домам, а живут они в окрестностях, на расстоянии нескольких остановок отсюда; туристы со всего мира готовятся к последней экскурсии дня. В зале ожидания худощавый служитель долго что-то объяснял американцу в просторном легком костюме, и видно было, что американец ни слова не понимает; обалдевший и усталый, он смотрел куда-то поверх головы служителя. Выйдя из зала ожидания, я столкнулся с популярным здесь уличным продавцом; усатый, с лукавыми глазами, он держал на голове поднос с жженым сахаром.

— Нет, — сказал он мне, — сегодня для вас нет подходящего автобуса…

Фраза эта означала: «Возвращайся домой и откажись от путешествия, оно не предвещает ничего хорошего…» Я ждал пояснений.

— Автобус в Н. не идет, зато в X. машина отходит в пять с четвертью.

— Что такое! — воскликнул я. — Я вовсе не собираюсь ехать в H., а еду именно в X., я обещал знакомым, что приеду на тушеных устриц!..

— Ну и поезжайте, — сказал он; потом отвернулся от меня и занялся своей излюбленной забавой с голубями: они выклевывали у него изо рта сахар, и это вызывало восторг у туристов со всего мира, дам, священников, офицеров и даже шоферов в белых кителях, хотя шоферы уже знали эту игру и любовались ею ежедневно. Когда голуби наконец улетели, продавец крикнул мне через головы столпившихся людей:

— Как вам угодно!..

Я ничего не ответил, с восхищением прислушиваясь к тому, как он произносит нараспев свое: «Un paquet soixante francs, deux paquets cent francs»[8]. Что-то в поведении продавца меня насторожило, но, поверьте, я в самом деле не люблю подводить людей, если напрашиваюсь к ним на тушеные устрицы! Поэтому я сел в автобус, отправлявшийся в X.

Мы проезжали мимо прекраснейших мест на свете, взбирались высоко в горы, откуда были видны еще более высокие горы, на которых весь год лежит снег, а внизу сверкало море, теплое, милое. Совсем рядом — рукой подать — стояли среди пальм чудесные, живописные домики, принадлежавшие большим богачам, средним богачам, а также и рядовым, обыкновенным богачам и даже не богачам. Жители этих мест — люди мировой славы: экс-премьеры, министры, миллиардеры, но попадаются здесь и такие бедняки, как, например, я. Снег на горах и море окрашены в один общий цвет — рыжеватый. «Смотри! — приказывал я себе, — смотри! Они вот живут тут круглый год, а ты никогда больше сюда не приедешь, стало быть, смотри, смотри! Борись, смотря на них». И верьте мне, я делал, что мог, поглощая изо всех сил виды моря, гор, апельсиновых рощ.

Наконец мы доехали. Сделав лихой поворот, автобус очутился в тесной улочке, шириной с мою кровать, с обеих сторон он прикасался к домам, как скрипка к стенкам футляра. Женщина в окне едва не вылила нам на голову помойное ведро, уже в последнее мгновение она удержалась и даже вскрикнула, закрыв от волнения рот рукой, а потом громко рассмеялась — она смеялась в окне, а мы в автобусе; впрочем, нас осталось немного большинство пассажиров сошли по пути. Я стал протискиваться между сидевшими на ступеньках женщинами, вышел и остановился на площадке, где мальчики играли в мяч; площадка была маленькая — крохотный островок свободного пространства посреди узких улочек. Из многочисленных баров доносились тяжелые, чувственные мелодии. Размалеванные потаскушки, за день отдохнувшие, чистенькие, аккуратно причесанные, рассевшись на высоких табуретах, пили с барменами в ожидании ночи. Вскоре с кораблей сюда потянутся длинной бело-синей цепочкой моряки, начиная с маленьких японцев и кончая огромными неграми. Я забыл о своих знакомых и о тушеных устрицах; не раздумывая, я рассудил: «Спешить нет надобности, еще светло, городок маленький, дорога займет несколько минут, не больше, значит, у меня есть время». И я наслаждался прогулкой, упиваясь всем тем, что так восхищает в каждом новом месте, где дома и совершенно незнакомые люди столько тебе обещают! Впечатления еще не утратили свежести, ты еще не чувствуешь горечи оборвавшихся связей! Я был счастлив, прогуливаясь по тесным, прекрасным, старым улочкам, которые кое-где внезапно расступались, и внизу, там, где кончались террасы, открывалось море. В бухте стояли суда и яхты, матросы, причалив к берегу, выпрыгивали из лодок, наверху трещал вертолет. Через каждые несколько десятков метров передо мной вырастали ступени лестницы; они ползли от моря к вершинам гор. «Ну, кое-что они все-таки сделали. Хотя бы эти ступени! Значит, это и есть их хваленая культура, которой они так гордятся, — ступени!» Вдруг — скорее по привычке, свойственной туристам, — я остановил случайного прохожего и спросил про моих друзей, назвал улицу. Он опустил глаза, словно погрустнел.

— Разве эта улица находится в X.?

— А как же!

— В каком X. — Верхнем, Среднем или Нижнем?

Так я узнал, что существуют три этажа городка, до сих пор мне это было неизвестно. Человек, которого я остановил, высказал предположение, что нужная мне улица находится в средней части городка, и посоветовал мне спуститься ниже, разыскать городской автобус, доехать до конечной станции и там еще раз спросить.

— И любой человек сообщит нужные сведения?

— Разумеется, любой…

Он постоял еще немножко, уверенный, что я задам и другие вопросы. Мне действительно хотелось еще кое о чем его спросить, но я передумал и отошел. Однако у меня не было ни малейшего желания садиться в автобус. Мне очень нравилось то, что я могу так свободно ходить по городу, увидеть который мечтают миллионы людей на всем свете. «Смотри и упивайся, — говорил я себе. — Раз ты не знаешь, когда снова здесь будешь, значит, смотри и упивайся!» Слова эти, впрочем, мы все твердим себе ежедневно, теперь, когда все кругом трещит, когда все кругом пылает великим пламенем, перед тем, как мир — по словам одних — приобретет новый образ, или перед тем, как он — по словам других — превратится в пепел.

Я даже не спустился ниже, напротив, я все выше взбирался по ступенькам. «Быть может, по этим ступенькам я доберусь до неба? Ведь может, именно в этом смысл моего приезда? Ведь какой-то смысл должен быть в моем приезде! Лишь бы не кончилось, как обычно, — лестница обрывается, у тебя над головой грязный пузырь, и тебе говорят, что это именно и есть небо…

— Это называется небо? — спрашиваешь с огорчением.

— Что значит — называется? Это и есть небо, — отвечают тебе.

И тогда у тебя появляется одно желание — как можно скорее спуститься назад к людям, к своим, снова очутиться на земле в самой гуще будничного дня».

Я взбирался все выше, рассуждая, что если даже забреду слишком высоко, то спускаться, во всяком случае, будет легче. Но ступени бесконечно множились у меня под ногами. И вдруг я испугался: «О, — сказал я себе, — на такой высоте ты уже не можешь ожидать ничего хорошего». И хотя ступеньки по-прежнему вели вверх, я махнул рукой и дальше пошел по шоссе. Я очутился на типичной автостраде, широкой и пустынной, с узкими полосками тротуаров для пешеходов. По обеим сторонам автострады, однако, не было ничего, кроме голых откосов, поросших травой. Вдруг меня охватил страх перед этой пустыней, темно-пунцовое, как во сне, небо показалось мне зловещим. «Для чего было взбираться, здесь не может меня ждать ничего хорошего». На расстоянии примерно ста шагов я увидел сарай. «Даже у сарая вид зловещий». Я заглянул внутрь. Кто-то спал на соломе; из-под одеяла торчали босые ступни. «Что за тип? Босой? Наверное, нездешний. Лучше уйти отсюда, ты не знаешь, что это за человек, и не знаешь, как он поведет себя, когда проснется. Ты слишком высоко взобрался, теперь тебе надо как можно скорее спуститься. Дорога вниз не должна быть слишком тяжелой, и, быть может, ты еще не опоздаешь на тушеных устриц».

Итак, я стал спускаться. Я очутился в лабиринте маленьких домиков, неуютных, наглухо закрытых, насупленных, лишенных дверей и окон; они смотрели на меня, как жители покоренной столицы на захватчика. «Немыслимо все-таки, чтобы где-нибудь не было кабачка, не такие уж они добродетельные. Где-нибудь в конце концов я набреду на кабачок!» И действительно, вскоре я набрел на лавчонку, похожую на наши польские, с запыленными бутылками вина, с застекленным шкафчиком. У прилавка старый итальянец в рабочем комбинезоне пил вино из бутылки. «Наконец-то человек!» Взойдя на порог лавочки, я спросил про улицу, которую искал, и про моих знакомых. Грудастая лавочница пожала плечами. Итальянец вытер рукой рот, отодвинул бутылку и, приблизившись ко мне, попросил повторить вопрос. Но и он не знал ни улицы, ни моих друзей. Знаками он все-таки пригласил меня следовать за ним. Мы перелезли через забор, потом, указывая мне на резко покатую асфальтированную дорогу, он объяснил, что внизу помещается полицейский пост, там мне, наверно, все растолкуют и, кто знает, может, даже проводят.

— Я всегда думал, — не смог я удержаться от замечания, — что у вас во всем больше порядка.

— Где там! — ответил он.

Спустя некоторое время я все-таки очутился в доме моих друзей. Поел отличных тушеных устриц, выпил бутылку вина, отведал несколько сортов сыра, после чего пришла очередь бананов и кофе ? la turque[9]. Желая мне угодить, хозяева затопили камин, и в нем весело трещали смолистые щепки. Мы поужинали, помню, второпях, я спорил, помню, второпях с одним из гостей, итальянцем, который во время войны был в плену у русских (он сохранил к ним самое теплое чувство) и на этом основании считал себя знатоком славянских проблем, которые тотчас на мне проверил. После бурной дискуссии я станцевал с хозяйкой дома несколько самб — тоже в ускоренном темпе. Я торопился потому, что, не успев войти в дом моих друзей, понял, что времени у меня очень мало и мне надо спешить, если я хочу поспеть на обратный автобус. Боясь возможных осложнений, я, по сути дела, непрерывно думал об одном: об автобусе. Вот почему ни одно из приятных развлечений этого вечера не доставило мне настоящего удовольствия.

«Какое чудесное небо! Какая луна! Какие чудесные метелки пальм!» — повторял я про себя, сбегая по ступенькам. Когда наконец лестница кончилась, я очутился на шоссе возле казарм карабинеров. Ни живой души вокруг; только пятнадцать минут спустя я набрел на ярко освещенный бар.

— У вас еще четверть часа времени, до автобуса вам недалеко, всего шагов двадцать, — сообщил мне хозяин.

Я выпил рюмку коньяку и вышел на остановку. Напротив остановки помещался неосвещенный магазин кухонной посуды, вся улица была скупо освещена, пустынна, хотя отсюда уже начинался центр. Глядя на эту унылую картину, никто бы не поверил, что здесь одно из самых известных мест в мире с прославленным казино. Темно, тихо, по шоссе редко проезжают машины. Я махал им рукой безо всякого успеха. Я вспомнил, как чудовищно здесь трусливы люди; если я иной раз на темной улице пытался кого-нибудь остановить, чтобы задать самый пустяковый вопрос, от меня убегали. Это истинная правда; здесь не только известнейшее место в мире; сюда слетаются авантюристы со всего мира. Я устал и сел на краю тротуара. Когда прошел назначенный час отхода автобуса, ко мне вернулось беспокойство, я панически боялся осложнений, вроде тех, которые меня уже постигли, нет, еще худших, потому что теперь меня окружала ночь, а до отеля было сорок километров. Ну, я снова зашел в бар; хозяин твердо стоял на своем: по его словам, опоздание могло быть делом минут. Я вернулся на остановку, и снова началось ожидание. Уже не считаясь с приличиями, я растянулся на тротуаре.

Что касается хозяина бара, то я понял, что он ограниченный человек, один из тех, кто упрямо твердит одно и то же и чем меньше знает (никогда они ничего не понимают), тем сильнее упирается. Я вскочил и принялся махать руками — с тем же успехом, что и до сих пор. «А все-таки, — думал я про себя, — пусть они к черту катятся, все эти капиталисты, кровопийцы рабочего класса, с их кадиллаками из Флориды и окрестностей! У нас за несколько злотых любой человек отвез бы тебя домой и оба были бы довольны — и ты, и он. Ты давно уже лежал бы в постели, предаваясь размышлениям о нашем «антиталанте» к жизни, а здесь ты отдыхаешь на тротуаре, как в могиле, хромоногому псу до тебя дела нет, самое большее — явится лощеный полицейский и станет сокрушаться из-за твоего плохого воспитания». Я больше не заходил в бар, зная, что не услышу ничего нового. Я пошел вниз, в сторону центра и знаменитого казино. «В худшем случае проведу ночь в казино». Но для того чтобы войти в казино, требовался галстук, а на мне галстука не было. И хотя у меня в кармане лежало несколько миллионов, я не мог рассчитывать на то, что мне удастся провести ночь за рулеткой. Очутившись в знаменитом на весь мир парке, я первым делом помочился. «Человеку всю жизнь кажется, что он мотобомба, а он всего лишь мотопомпа». Мне не удалось даже как следует помочиться, потому что внезапно подъехал автобус; я предпочел не рисковать, он мог двинуться, и я снова остался бы ни с чем! Мгновение спустя я уже сидел в автобусе; здесь царило такое же настроение, как и во всех автобусах, которые в полночь везут усталых людей; большинство пассажиров спали. Я занял место на предпоследней скамейке; позади меня сидели двое рабочих, одетые хуже, чем здешние рабочие. Я сразу заметил: это не могли быть здешние рабочие. Они тянули из бутылки. В сонном вагоне слышны были только их голоса. Язык их был мне совершенно понятен. После обмена любезностями они договорились до правды, которая — как известно — никогда не бывает любезной. Вскоре оба пришли к единодушному выводу, что тех, кто виноват, следует «резать» — да, это были эмигранты… Через определенные промежутки времени кто-нибудь из пассажиров просыпался, поднимал голову, но отнюдь не поворачивал ее в нашу сторону. Защитники правды никого не интересовали, их просто не замечали, как это часто случается.

Конец путешествия. Я вышел из автобуса и сразу очутился… на родине… Меня это невероятно обрадовало, но вместе с тем и невероятно огорчило. Неведомо почему, я присутствовал на каком-то судебном процессе; никогда в жизни я не был ни на одном судебном процессе, никто не относился ко мне настолько серьезно, чтобы вызывать меня на судебные процессы. В конце заседания судья встал и, обращаясь ко мне, сказал:

— А ты будь любезен явиться завтра утром туда-то и туда-то. Приходи вместе с Лукашем.

— С Лукашем?

— Да, с Лукашем.

Я онемел. Всю жизнь я остерегался Лукаша, а вот мне велят прийти вместе с Лукашем! В назначенный час я очутился в каком-то темном коридоре. В глубине за столом сидели несколько человек, они молчали с важным видом. Заметив меня, один из них кивнул мне, чтобы я подошел. Он был лысый, с маленькими, ужасно голубыми глазками, с узким ртом.

— У меня дело к судье Маслянкевичу, — сказал я.

Он даже присвистнул. Спросил фамилию и адрес.

— Значит, это вы, — заметил он, не глядя на меня. — Мы вас ждем, — добавил он после паузы, достал картотеку величиной с папиросную коробку и углубился в чтение. Мне удалось прочитать одно слово: бегство. Я отлично понял, что означает это слово, и еще больше испугался. Я не мог отвести глаз от карточки, хотя и знал, что нужно притворяться, будто она меня нисколько не касается. Внизу я увидел выписанный бисерным почерком список моих грехов… Я побледнел… «А ведь я мог не вернуться! Надо же было после ужина с тушеными устрицами и вином сесть в автобус?» Я горько попрекал себя, меня прошиб пот, и вдруг я услышал стук. Симона стояла в дверях. Ее веселый голосок бился в маленькой комнатке, как канарейка:

— Le petit d?jeuner, monsieur le communiste! Vous n’avez pas faim, monsieur le communiste? [10]

«Значит, все мне приснилось, — подумал я краешком мысли, — значит, я еще здесь! И никакие судебные разбирательства мне не угрожают?»

Симона внимательно смотрела на меня, быть может, выражение моего лица показалось ей необычным. Я тоже смотрел на нее иначе, чем каждый день; веселье, обуявшее меня, так и рвалось наружу. Я смотрел на нее, и вдруг мне открылись первопричины, и — я понял!

«Капиталисты, подстрекаемые одним из моих друзей, решили отомстить мне за все то, что я о них писал. Это капиталисты прокрались в мой сон, напугали и деморализовали меня в моем сне. Они все подстроили, это их работа! Они даже на такое способны! На такое тоже!» — подумал я с облегчением.

— Симона, — начал я, садясь на подушке. — Симона. Simone! А bas les capitalistes!..[11]

В душе я тут же обругал себя за этот громкий варварский крик в столь ранний час в еще спящем отеле. Но, к моему удивлению, лицо Симоны тоже изменилось и дитя Запада, подхватив мой возглас, крикнуло в ответ:

— А bas les capitalistes, monsieur le communiste! A bas les capitalistes!..[12]

Я радостно протянул обе руки за подносом.

1954