4. Постоянная необходимость в надуманной внешней опасности

4. Постоянная необходимость в надуманной внешней опасности

Подавление личности в тоталитарном государстве должно иметь какое-то постоянное и убедительное оправдание. Принесение интересов отдельного человека в жертву государству должно обосновываться внешне неоспоримыми аргументами.

Пока на начальном этапе своего существования тоталитарное государство борется с реальными врагами, нет необходимости выдумывать мнимые опасности. Оно постоянно обостряет фанатизм политического мышления, последовательно натравливая массы на тот или иной объект. В Германии сначала преследовали коммунистов, потом — социал-демократов и профсоюзных функционеров, а затем, когда все партии были ликвидированы и все демократические организации разрушены, главными врагами объявили евреев. Немцу всеми возможными средствами внушали, что существует заговор «домашнего» и международного еврейства против германского народа. Во всех общенациональных несчастьях, обрушившихся на германский народ, на каждого немца, обвинялись евреи. Была развернута мощная пропагандистская кампания, подогревалась антисемитская истерия толпы.

В этой ядовитой атмосфере мелкий бюргер, например бакалейщик, начинает видеть корень своих бел в конкуренции со стороны владельцев соседних еврейских магазинов; неудачник-интеллектуал объясняет провал в своей карьере происками коллеги-еврея, который обошел его, потому что превосходил интеллектом; врач рассчитывает на многократное увеличение своей клиентуры, если будут закрыты частные кабинеты врачей-евреев и г. п.

Что может быть лучше ликвидации всех еврейских конкурентов во имя такой «возвышенной» общественной цели, как сохранение расовой чистоты нации, во имя ее спасения от коварного врага! Но чтобы опасность эта была воспринята как реальная, необходимо включить толпу в антиеврейскис кампании іеррора. Фанатизм общества не разжечь, раздувая некую абстрактную опасность, указанную пропагандой. Необходимо, чтобы сама толпа соприкоснулась с этой опасностью, и, кроме того, чтобы она всерьез боролась с нею. Не случайно нацисты вес время медлили с окончательным решением еврейского вопроса, хотя они были готовы уничтожить или выседигь евреев еще в 1935—1936 гг. Нацистскому тоталитарному государству нужна была какая-то опасность, заставляющая поддерживать страшное политическое напряжение диктатуры, опасность, для устранения которой можно было непрестанно требовать от народа новых жертв.

На примере тоталитарного государства Франко тоже можно проиллюстрировать этот принцип. Хотя прошедшие после гражданской войны три десятилетия изменили многое, власти продолжали до последнего момента искусственно делить население на победителей и побежденных, раздувая между ними взаимную ненависть. Это всегда производило сильное впечатление на тех, кто изучал фашистское государство. Эйбл Плэн пишет: «Ранам, нанесенным гражданской войной, не давали затянуться этим и бесчисленным количеством иных способов, ответственность за которые министр юстиции Аунос, бывший посол в Аргентине, столь же яростный сторонник Фаланги, сколь и амери-канофоб, тайно приписывал военным. Они, со своей стороны, взваливали вину за это на боссов из Фаланги, которые, в свою очередь, заявляли, что беспомощны перед требованиями провинциальных фалангистов. Провинциальные же шефы, разумеется, ссылались на приказы из Мадрида.

Вопрос об ответственности за продолжающийся террор был в любом случае чисто академическим. Все группировки около Франко подливают масло в огонь злобы и преследований» (93 126).

Ч тобы понять необходимость для тоталитарного государства постоянной опасности как предлога для поддержания напряженности, проанализируем пример Испании. Допустим, что пропаганда Франко нс натравливала «победителей» на побежденных, не разжигала против них ненависть. Всего через десять лет после окончания гражданской войны, т.е. в 1949 г., примирение, и даже союз между победителями и побежденными были бы свершившимся фактом. Потому что, исключая фалангисгскую верхушку и высокопоставленных чиновников государственной иерархии, основная масса «победителей» не получила ничего от своей победы. В конце концов они оказались в том же положении, что и их жертвы — побежденные. Но такой союз (или примирение) поставил бы под вопрос необходимость существования террора и диктатуры, подорвал бы тоталитарную систему генерала Франко.

Для любого демократ ичсского государства после тяжелой гражданской войны было бы естественным взять курс на постепенное сглаживание противоречий, на национальное примирение, так как перманентная гражданская война всегда будет угрожать ему уничтожением. В условиях тоталитарного государства, наоборот, дух гражданской войны необходим для его существования. Так как по самой своей структуре оно является террористическим и не может существовать без террора, то оно непременно должно найти для него объект (пот ому что бездействующий аппарат террора разлагается).

Если традиционная внутренняя опасность в качестве предлога морально ветшает, фашистское государство прибегает к пресловутой внешней опасности. Какая-нибудь соседняя страна или группа стран с иной идеологией, с которыми оно находится в состоянии вражды, объявляются представляющими реальную опасность. Чтобы противостоять этой «опасности», фашистское государство увеличивает свои вооружения и «закручивает гайки» в политической сфере. Нельзя рассматривать изолированно внутреннюю и внешнюю опасность. Обычно внешняя опасность предоставляет повод для того, чтобы нанести удар по определенным силам внутри страны. Их объявляют агентами страны или стран, в которых режим видит внешнюю опасность.

Гитлеровская Германия, например, долгое время объявляла внешней опасностью «большевизм» — он якобы угрожал обрушиться на Европу и поглотить Германию. После того, как это было провозглашено, легко было нанести удар по всем тем силам внутри страны, которые придерживались марксистской идеологии (по коммунистам и социал-демократам). Эти силы были объявлены «пятой колонной» большевизма в Германии. Таким образом нацизм оказывал сильное давление не только внутри страны, но и за рубежом: опасностью с Востока он шантажировал и западноевропейские государства.

Итальянский фашизм видел внешнюю опасность в «плутократическом» государственном строе Франции и Англии. Поэтому официальная кфитика была направлена против буржуазной демократии, а внутри страны велась жестокая борьба против поклонников «западной плутократии». В Италии в- 1938 году велась идеологическая кампания против «чуждого влияния» и «буржуазных привычек». Один из самых активных приверженцев фашистского режима Де Стефани пишет: «Многое еще можно сделать в области нематериального импорта: образа мышления и жизни, экзотических привычек, которые мы усваиваем ... Фашистский режим должен контролировать не только импорт товаров, но и импорт идей и образа жизни» (44—-112).

С помощью внешней опасности тоталитарное государство в некотором смысле «убивает одной пулей двух зайцев»: во-первых, внушает страх основной массе населения и принуждает его политически объединиться вокруг себя, во-вторых, создает атмосферу, благоприятную для уничтожения тех или иных своих противников. Единство народа в тоталитарном фашистском государстве основывается на страхе не только перед его аппаратом террора, но и перед теми преувеличенными внешними опасностями, в реальности которых оно через свою монопольную пропаганду сумело убедить народ.

В новелле «Как строилась Китайская стена» Ф. Кафка гениально предугадал эту черту будущего тоталитарного государства. Кажется почти невероятным, что еще до прихода фашизма к власти и его консолидации в государство писателю удалось так точно предсказать одну из основных черт режима — спекуляцию на внешней опасности. Строится Великая китайская стена, чтобы защитить страну от опасности, которая надвигается с Севера. Все говорят об опасности с Севера: старые и молодые, родители и дети, учителя и ученики, горожане и сельские жители, военные и штатские. Специалисты-историки пишут труды, в коих доказывается существование опасности с Севера. Весь народ живет с мыслью о «северной опасности». Но когда стена уже возведена, оказывается: такой опасности... не существует. «От кого должна была нас защищать Великая стена? От северных народов. Я родом из Юго-Восточного Китая. Никакой северный народ не может нам угрожать.

...Если дело обстоит так, то зачем мы покидаем родные места, мать и отца, рыдающую жену, детей которых необходимо воспитывать, и отправляемся учиться в далекий город, а мысли наши устремлены еще дальше — к стене на Севере? Зачем?» (48 -544 и 545).

Дальше автор отвечает на этот вопрос: «И к этому северные народы, которые, по нашему мнению, виновны во всем, нс причастны. Не причастен и достойный император, воображающий, что эго он приказал построить стену» (48—545 и 546).

Причина постройки Китайской стены, так же как и мнимая опасность с Севера, которой мотивируется стройка, — выдуманный предлог для объединения народа. И это тот предлог, который сильнее всего воздействует на национальное сознание.

Конечно, по Кафке, эта идея пробивает себе дорогу неосознанно, независимо даже от самого императора, тогда как в тоталитарном государстве XX века она насаждается сверху сознательно и планомерно.

С Севера или с Юга, с Запада или с Востока — ему необходима какая-нибудь опасность.

5. Несовместимость фашизма и демократии

Фашизм пришел к власти, претендуя на создание более массовой и более реальной демократии, чем та, которую имеет «либеральное государство», — демократии, которая якобы «не вырождается в наихудшую плутократию». Газета «Берлинер тагеблатт» в номере от 7 июля 1933 года писала о национал-социализме: «Гитлеризм является самым демократическим движением в Германии за последние пятьдесят лет» (103— 105).

Геббельс в речи, произнесенной 20 февраля 1937 года на массовом митинге в Кельне, объявил, что «в Германии подлинная демократия — уже реальная действительность, позволяющая всей нации свободно выражать свою волю...» (166—115 и 116).

Муссолини в «Учении о фашизме» тоже писал, что фашистское государство представляет собой «организованную, централизованную, властную демократию» (112—17).

Гитлер с особым остервенением обрушивался с критикой на западную демократию, которой, по его словам, пользуется только «тонкий слой капиталистов, в то время как нищета народных масс гораздо более явственна, чем где-либо в другом месте» (128—376). В своем выступлении перед рабочими оружейных заводов Берлина 10 декабря 1940 года он критикует либеральный Запад именно в этом смысле: «В англо-французском мире существует так называемая демократия Другими словами, народ осуществляет власть, следовательно, должен иметь также и возможность выразить свои мысли и желания. Однако при более близком рассмотрении этой проблемы становится ясно: народ сам по себе не имеет никаких убеждений, они, разумеется, — как это происходит повсюду — создаются искусственно. И тогда решающее значение имеет, кто просвещает народ и кто его воспитывает?

В действительности в этих странах правит капитал, то есть группа в несколько сот человек, которые обладают несметными богатствами и, благодаря особенностям структуры их государственной жизни, более или менее независимы.

Они говорят: «У нас здесь свобода!» и под этим понимают прежде всего свободу хозяйствования, а иод свободой хозяйствования понимают не только свободу приобретения капиталов, но та прежде всего свободу их использования.

Или: быть свободными от любого государственного, то есть народного, контроля, как при приобретении, так и при использовании капиталов. В этом заключается сущность их понимания свободы» (128— 374).

Особой целью его критики в период ВОЙНЫ становится Англия: «В этой стране классовые различия настолько велики, насколько это можно себе представить. Бедность, невообразимая бедность, с одной стороны, и неисчислимое богатство — с другой стороны. Там не решена ни одна из социальных проблем.

Рабочие этой страны, владеющей одной шестой частью земного шара и подземными сокровищами всего мира, живут скученно в убогих бараках, а широкие массы беднее всего одеты» (128—376).

Лицемерной демократии либерального Запада Гитлер противопоставляет «реальную», «настоящую» экономическую демократию национал-социалистской Германии, где ликвидирована безработица, а движение капиталов, т. е. их распределение и использование, происходит целиком под контролем нацистской партии. Так Германия из страны демократии для «тонкого слоя богачей» превратилась в страну демократии для «необъятных народных масс». Гитлер: «Самый важный экономический принцип в мире капиталистической демократии: народ предназначен для хозяйства, а хозяйство — для капиталов.

Мы перевернули этот принцип и сказали: капиталы предназначены для хозяйства, а хозяйство для народа! Как гласит наша максима: прежде всего — народ, все прочее — средства, ведущие к цели!» (128—373).

В этой речи, как и в других филиппиках в адрес либеральной демократии, Гитлер опускает самое существенное, а именно: во-первых, чьей же собственностью являются капиталы в национал-социалистской Германии? Во-вторых, что изменяет в отношениях собственности контроль со стороны нацистской партии? В-трстьих, каким образом и за чей счет ликвидирована безработица в Германии? В-четвертых, имеют ли какую-нибудь возможность рабочие в национал-социалистской Германии сами контролировать движение капиталов, независимо от контроля нацистской партии и государства?

Но для нацистов сам факт ликвидации безработицы в Германии был бесспорным доказательством того, что там существует реальная демократия, в отличие от фальшивых демократий в либеральных государствах.

Наиболее яркое проявление своей массовой «демократии» фашизм видел в военных парадах, факельных шествиях по случаю партийных съездов в Нюрнберге, грандиозных юбилейных митингах, демонстрациях, гневных протестах но адресу врагов государства и т. п., в которых обычно принимало участие все население. Именно в этом д-р Геббельс узрел «новый стиль демократии», который национал-социализм привнес со своим приходом к власти, но который остается недоступным «западным демократиям». В речи, произнесенной 10 июня 1939 года, он заявил: «В Германии идет бурный творческий процесс в различных отраслях культуры. В этом году нас ожидает насыщенное событиями лето. В Вене заканчиваются театральные торжества. Идет усиленная подготовка к торжествам в Гейдельберге, к Неделе германского искусства в Мюнхене, к торжествам в Эрфурте и Зальцбурге. Все эти торжества являются единственными в своем роде в мире и, одновременно, показываю! разнообразие германского искусства. Надо ли говорить о наших политических демонстрациях?! Например, церемонии в Нюрнберге в День партии представляют собой нечто новое и невиданное до сих пор. Каждая из четырех демонстраций в Нюрнберге отличается собственным стилем и формой. Они не выдуманы за зеленым столом и не навязаны искусственно, а созданы и привиты жизнью как выражение внутреннего чувства формы и образа. В целом партийные торжества в Нюрнберге представляют собой выражение нового политического стиля и являются одним из проявлений культуры нашего времени.

Демократические режимы (речь идет об Англии, Франции, США. — Ж. Ж.) не в состоянии понять это, а тем более пытаться подражать нам или выдумать нечто подобное. У них нет силы, чтобы организовать массы и подчинить их единой воле» (28 28).

Объективно фашизм помог существенно расширить и уточнить наши представления о демократии. Мы уже поняли, что выманивание в отдельных буржуазных странах толп на улицы для того, чтобы они демонстрировали или «протестовали», несли факелы или с энтузиазмом маршировали, не означает никакой демократии, а является скрытым принуждением, совершаемым посредством механизмов тоталитарной системы; мы знаем, что даже ликвидация безработицы и гарантия какого-то элементарного прожиточного минимума тоже не демократия, если они осуществляются с целью подготовки к агрессивной войне; что демократия означает такую структуру общества, при которой отдельной личности гарантированы основные гражданские и политические свободы и, следовательно, индивидуум воспринимается как более высокая политическая ценность, чем государство и его институты.

а) Личность принесена в жертву фашистскому сообществу

В фашистском государстве не може т быть демократии, потому .что демократия и тоталитаризм органически враждебны друг другу и несовместимы в принципе. Сама структура фашистского государства не оставляет места для демократии, поскольку абсолютно подчиняет себе отдельную человеческую личность и лишает ее всяческой возможности самозащиты.

Для фашизма высшими политическими ценностями являются фашистская партия и государство, а все остальное второстепенно и обязано служить им. Отдельно взятая индивидуальность, личность отдельного гражданина принесены в жертву «фашистскому сообществу» и пользуются своим правом на существование только до тех пор, пока они ему служат или, по меньшей мере, пока они ему подчиняются.

Принимается как данное, что фашистская партия и государство, как «сообщества», наиболее полно отражают общие интересы граждан, сливаясь с ними. Следовательно, партия и государство отождествляются с понятиями народ, нация, родина и т. п. Отсюда вытекает, что между государством и отдельным гражданином не может быть противоречий, а если, вопреки такой «логике», нечто подобное все-таки проявится, то виноваты будут граждане и им придется нести все издержки по урегулированию этого противоречия.

Вообще, принципом тоталитаризма является полное подчинение индвидуума, частного «сообществу»; безраздельное господство «сообщества» над частным.

Противоположный смысл имеет традиционная демократия, какой бы ограниченной она ни была, какой бы ни была ее классовая природа: она ставит ударение на отдельном, индивидуальном. Для нее политической ценностью является отдельная личность и все иные ценности более общего порядка, например, государство, политические партии, массовые организации призваны служить личности, помогать ее становлению и сохранению, и прежде всего сохранению гражданских и политических свобод.

Возводя отдельную гражданскую личность в ранг высшей политической ценности, демократический принцип исходит из того, ч го развитие и расцвет общества (но нс государства) зависят от степени развития индивидуальности его граждан. Развитым, многообразным и богатым может быть только общество, состоящее из свободных и всесторонне развитых личностей.

В качестве иллюстрации противоположностей между тоталитарным и демократическим принципами в государственном строительстве можно привести пример древних Афин и Спарты. Хотя Спарта и не была тоталитарным государством в смысле, придаваемом этому понятию XX веком, ее основной принцип был, по сути, тоталитарным. При ее военизированном строе отдельная личность была целиком подчинена государству и основным предназначением граждан считалось служение государству, воспитание в себе качеств стойких и закаленных воинов. Вся духовная жизнь, все мышление индивидуума было подчинено этой цели.

На этой основе Спарт а дост игла больших успехов в военном деле и стала в ряд наиболее мощных в военном отношении греческих государств. И все. В области культуры она не создала ничего.

В противоположность ей Афинская республика, другое большое государство Древней Греции, где процветала рабовладельческая демократия, создала все условия для развития отдельной индивидуальности в среде свободных граждан. Там, по словам Гегеля, «...гений свободно мог воплощать свои концепции и этот принцип создал великие художественные произведения изобразительного искусства и бессмертные произведения поэзии и истории» (126 389).

Предоставляя полную свободу творцам, Афины, как магнит, притягивали духовные силы всего эллинского мира: Эсхила, Софокла, Аристофана, Фукидида, Диогена Аполлонийского, Пифагора, Анаксагора и других выходцев из Малой Азии. Таким образом Афины стали столицей, центром культуры всего эллинского мира.

И это естественно: демократия, широкие гражданские свободы, которые она предоставляла индивидууму — лучшая почва для расцвета отдельной личности, и, следовательно, для развития общества.

По той же причине ни одно фашистское государство в XX веке не создало почву для великих достижений литературы и искусства, культуры вообще. Лишь в военизированных сферах науки и техники фашистское государство может опередить другие страны, добиться значительных успехов, эксплуатируя одновременно талант тысяч ученых и миллионных масс. Гитлеровская Германия далеко продвинулась в производстве ракет ближнего и дальнего действия (Фау-1 и Фау-2), перед своим крахом она была на пороге создания атомной бомбы. Италия, несмотря на сравнительно ограниченные национальные возможности, тоже достигла некоторых успехов в области военной авиации. Но ни германский, ни итальянский, ни испанский фашизм не оставили ни одного крупного произведения искусства, не внесли вклад в общечеловеческое культурное наследие.

Бесплодие культурной политики фашизма объясняется не небрежением или незаинтересованностью государства, как иногда полагают. Напротив, причина в слишком пристальной «заботе» со стороны государства и фашистской партии. Политические вожди дошли до того, что предписывали художникам и литераторам, чем вдохновляться, что и как изображать, чтобы режим признал их произведения искусством. «Нападая» на немецких модернистов, среди прочего Гитлер произнес и одну верную фразу: «Гений не бессмыслен». Однако он не упомянул о другой особенности гения «им нельзя руководить». Потому что тот, кто имеет амбиции руководи ть им, должен быть еще гениальней. Гений не нуждается в наставниках.

б) Исполнительная власть — над законодательной

Политическая структура тоталитарного государства несовместима с демократией. Абсолютная централизация власти делает невозможным применение основного демократического принципа в государственном строительстве —разделения властей. Формально три вида власти (законодательная, судебная и исполнительная) сохраняются в той мере, в какой сохраняется парламент, правительство и суд как государственные органы. Но только формально. Срастаясь с государством, фашистская партия держит под полным контролем все три власти. На практике и парламент, и правительство, и суд состоят из членов фашистской партии, которых она контролирует организационно. Следовательно, все три власти становятся своег о рода звеньями фашистской партии, подобно партийным органам. Поэтому партия и рассматривает их как органы, предназначенные для того, чтобы проводить ее политику в государстве и гражданском обществе.

Или, если мы попытаемся более целостно представить положение вещей, получается следующая картина: государство формально построено по образцу буржуазной республики, с соблюдением принципа разделения властей. По над всем государством с его тремя властями и их соответствующими органами стоит фашистская партия, возглавляемая несменяемым вождем. Она осуществляет неограниченный контроль над гремя властями, над всей государственной машиной. В то же время никто не может контролировать саму партию пи государство, ни массовые организации, ни гражданское общество. Власть партии — от имени всего народа, как самовластие монарха — от Бога.

Получается некая тавтология власти. Правительство, парламент и суд выполняют директивы фашистской партии, т. е. проводя! одну и ту же политику и одинаково безвластны по сравнению с партийным руководством, фашистское государство в реальной политической жизни избегает формализма, перемещая акцент в сторону исполнительной власти. Поскольку все решается не парламентом, правительством и судом, а руководством фашистской партии, роль трех государственных властей становится чисто исполнительной. Или, что то же самое, единственной реальной государственной властью является исполнительная власть.

Ч тобы устранить эту аномалию, добиться большей оперативности в работе государственного аппарата, фашистская партия наделяет исполнительную власть законодательными функциями. Так, правительство получает право издавать законы, становясь и законодательной властью. Л орган законодательной власти парламент — приобретает сугубо формальное значение и используется для пропаганды мнимой демократичности режима.

Получив 24 марта 1933 года из рейхстага Закон о чрезвычайных полномочиях, согласно которому «Имперские законы могут издаваться имперским правительством» (103 — 94), правительство Гитлера таким

образом отстранило от дел сам рейхстаг — высший законодательный орган. Впоследствии все законы, имевшие судьбоносное значение для фашистской Германии, издавались Гитлером. Его правительство — классический пример того, как фашистское государство передаст законодательную власть в руки исполнительной и этим полностью разрушает принцип разделения властей. После 24 марта 1933 года рейхстаг служил партийному вождю Адольфу Гитлеру трибуной, с которой он произносил свои пропагандистские речи перед иностранными дипломатами и журналистами.

За семь лет до этого то же самое произошло с правительством Муссолини. Протащив «чрезвычайные фашистские законы» в 1925— 1926 гг., фашистская партия установила однопартийную систему и полностью завладела государственным аппаратом, режим дал решительное преимущество исполнительной власти перед законодательной, или точнее — предоставил законодательные функции исполнительной власти. Правительство смогло решать вопросы, входившие до того исключительно в компетенцию парламента. Свои первые «реформы» в этом направлении итальянский фашизм осуществил, издав два закона: а) Закон о правах и обязанностях главы правительства, первого государственного секретаря и б) Закон о праве исполнительной власти издавать правовые нормативные акты. Этим роль парламента как законодательного органа была сведена к нулю.

Эта особенность фашистского государства типична и для Испании. В законе об утверждении кортесов от 17 июля 1942 года Франко определил их роль следующим образом: «Основная задача кортесов заключается в подготовке и разработке законов без ущерба для полномочий главы государства по их утверждению» (20 — 284). 13 статья «предоставляет правительству право в случае войны или по соображениям срочности принять любой декрет или закон, о котором кортесам сообщается только после его издания» (20— 285).

Разумеется, фашизм открыто не отрицает принцип разделения властей. Он его только «корректирует» и приспосабливает к потребностям своего государства. Один из теоретиков итальянского фашизма — Рокко гак пишет об этом:

«Принцип разделения властей не является абсолют-hum, on не выше необходимости существования государства, и нельзя им ради этого принципа жертвовать. Этот принцип может и должен быт ь принят как основной в конституции государства, поскольку он поддерживает его существование и является источником порядка в государственной деятельности. Но, если государственная необходимость требует, чтобы функции, доверенные одной из специфических властей, в первую очередь — законодательной, исполнялись правительством, долг и ответственность которого обеспечивать повседневно и непрестанно существование государства, принцип разделения властей должен быть ограничен, это исключение допустимо. Все это означает, что разделение властей представляет собой нормальный принцип, который, однако, не является ни абсолютным, ни незыблемым» (112 — 45).

В примате исполнительной власти над законодательной фашизм видит свое большое преимущество перед традиционной либеральной демократией. Он считает, чт о т аким образом достигает оперативност и и деловитост и, возможности немедленно решать наболев-шие общественные проблемы без банальных и бесконечных споров в парламенте. Министр государственных финансов в кабинете Муссолини Де Стефани заявил по этому поводу: «Фашизм заменил споры делами» (112—112). Другой теоретик фашизма, развивая ту же самую мысль, писал: «Право исполнительной власти принимать декреты и законы дало фашизму возможность за короткое время разрешить недоступную для других администраций проблему судебной географии — где и каким судам находиться. Бхли раньше в парламенте вопрос об открытии или закрытии одного суда был историческим вопросом, растягивался на несколько заседаний палаты и, как правило, окончательно так и не решался, то теперь фашистская администрация одним лишь декретом закрыла кассационные суды и оставила только один, вместо существовавших пяти, на всю страну. Таким образом была ликвидирована вредная аномалия, от которой многие администрации ранее хотели избавиться» (112 — 95).

В речи, произнесенной 16 января 1937 года, Рудольф Гесс так же восхвалял конституционную реформу, «вносящую необходимые коррективы» в принцип разделения властей: «Национал-социализм позаботился о том, чтобы жизненные нужды нашего народа

впредь больше не распылялись в рейхстаге и не являлись предметом торговли партии. Вы узнали, что в новом правительстве решения исторического масштаба выносятся фюрером и его кабинетом, такие решения, которым в других странах должны предшествовать в течение многих недель парламентские дебаты» (84 706).

Фашистское государство не только ставит исполнительную власть над законодательной и судебной, но и исключает возможность правительственных кризисов. Во время фашизма в Германии, Италии и Испании их нс было ни одного. В 1965 году Франко сформировал свой двенадцатый правительственный кабинет. Он тщательно подбирал министров и заменял их по мере износа. Гитлер и Муссолини, хотя у них и не оказалось времени для формирования такого количества кабинетов, в общем действовали так же. Фашизм установил так называемое ротационное правительство, министры в нем сменялись, но кабинет, возглавляемый вождем, оставался прежним. В этом фашизм видел одно из своих больших преимуществ перед либеральной демократией, часто страдающей от продолжительных правительственных кризисов. Это мнимое преимущество порождено гем, что правительство всего лишь инструмент в руках фашистской партии, посредст вом которого она превращает свою политику в политику государственную. Поэтому постоянная фигура в кабинете — глава правительства — идентична руководителю партии.

в) Прокуратура в подчинении полиции

Эта ситуация —один из частных случаев нарушения принципа разделения властей. Но и она закономерно вытекает из структуры фашистского государства, или, точнее, из реального распределения власти при этом режиме. Фашистские партийные и государст венные вожди управляют страной, опираясь, главным образом, на аппарат террора: гестапо, СС, СА в Германии; фашистскую милицию, вооруженную организацию «Молодые фашисты» и г. н. в Италии. Это их самая надежная политическая опора как в государстве, так и в самой фашистской партии.

Сам Гитлер не раз подчеркивал роль террора в своей системе управления. Беседуя с гаулейтерами на

своей даче в Берхтесгартене, он заявлял: «...я посею террор, внезапно употребив все мои возможности для разрушения. Террор — самое мощное политическое оружие, и я не откажусь от него из-за того, что он раздражает некоторых глупых мещан. Успех зависит от грубого удара, который ужасает и деморализует... И если среди вас есть трусы, которых это раздражает, пусть они отправляются жить в монастыри к монахам. Для таких в моей партии места нет» (52 — 43).

Схема «вождь нации — фашистская партия — государство гражданское общество» не является реальным маршрутом движения власти. Иллюзию, что фашистские вожаки управляют страной, опираясь непосредственно на фашистскую партию, формирует пропаганда. Она в своем стремлении создать видимость широкой социальной базы режима слишком выпячивает роль фашистской партии в управлении страной. По сути же, фашистские вожди управляют, опираясь главным образом на систему террора, т.е. на ту щедро оплаченную и вооруженную часть партии, которая материально заинтересована в укреплении власти. Фашистская верхушка не может опираться на фашистскую партию главным образом потому, что социальный состав у партии довольно пестрый, существенна разница в материальном положении ее членов, что неизбежно порождает различия в настроениях, чувствах, мыслях. Не может рабочий, состоящий в фашистской партии, думать так же, как представитель ее верхушки, получающий в его раз большую зарплату и имеющий множество привилегий; не могут интеллигент и офицер, происходящие из старинных аристократических родов, иметь ту же психолог ию, что и партийный функционер-парвеню. Наконец, между отдельными предс тави гелями верхушки гоже существует соперничество (например, между Гитлером и Грег ором III трассером или Гитлером и Ремом). при определенных условиях оно может привести к заговорам, к смене руководства.

Вот почему верхушка не может опираться непосредственно на фашистскую партию, не может из-за ее мног очисленности и социальной пестроты. Не нужно забывать, что так называемое «фашистское общество» является все-таки глубоко расслоенным классовым обществом. Эти особенности чреваты опасными неожиданностями-заговорами. внутрипартийной оппозицией и г. гг.

Чтобы избежать их, верхушка опирается непосредственно на политическую (тайную) полицию и только через нее — на партию и государство. Если в партии, скажем, возникнет оппозиция, руководство не станет спорить с ней, не станет убеждать ее в своей правоте в ходе политической дискуссии, а немедленно раздавит ее с помощью аппарата насилия.

Полицейский аппарат становится самым доверенным органом фашистской верхушки, самой надежной ее политической опорой. За выполнение этой своей роли аппарат террора получает соответственно самую большую власть, широкие полномочия действовать от имени верхушки.

При этом суд и прокуратура, естественно, остаются несколько в стороне. Судопроизводство связано с некоторой публичностью, оно медлительно. А это иногда может оказаться фатальным. Фашистской диктатуре нужны прежде всего быстрота и не ведающая сомнений решительность.

По этой причине в фашистском государстве правосудие обыкновенно действует после полиции. Задним числом оно оправдывает и облекает в законообразную юридическую форму то, что совершено аппаратом террора. И поскольку правосудие подчинено полиции, оно оправдывает все ее действия. Если оно выступит против тех или иных действий аппарата террора, то нарушит реальное соотношение властей в фашистском государстве, что недопустимо. По той же самой причине любой попавший в руки полиции уже виновен. Его невиновность могла бы означать, что полиция совершает противозаконные или незаконные действия, что с точки зрения интересов фашистского режима тоже недопустимо.

История национал-социалистского государства и партии изобилует подобными примерами. Достаточно припомнить так называемый «путч Рема». Лишь за одну ночь 30 июня 1934 года были убиты несколько тысяч обер-фюреров СА. Они были заподозрены в подготовке заговора против руководства нацистской партии, хотя для подобного обвинения не было оснований. Операция была проведена одной из самых надежных политических опор нацистской верхушки отрядами СС. Несколько месяцев спустя суд, на основании «доказательств», представленных СС, подтвердил: действительно готовился заговор, и по-давить его необходимо было быстро и энергично. Была юридически оправдана резня, одна из самых отвратительных в истории Германии.

Можно напомнить и о терроре в первые месяцы власти нацистов. Десятки и сотни тысяч политических противников режима держали в помещениях школ и концентрационных лагерях без суда и приговора. Пресловутый «превентивный арест» производился по усмотрению фюреров штурмовых отрядов без какой-либо санкции суда. Лишь только носле того, как арестованные были посажены в тюрьму, фашистская партия решила придать законный вид массовому террору. На местах создали судилища, которые должны были предъявить обвинения в государственной измене людям, уже много месяцев находившимся за решеткой.

Это — наглядная иллюстрация взаимоотношений между судом и аппаратом террора. Хотя и гот и другой —органы фашистской системы, она предпочитает использовать аппарат террора, потому что он эффективней и сокращает путь к цели, устраняя все формальности, связанные с правосудием.

Приведенные примеры свидетельствуют: у фашистской системы нет времени заниматься судопроизводством, она действует быстро, решительно и беспощадно, ее опорой является террор (физический, политический и идеологический). Если система допустит, чтобы хоть в одном из ее звеньев развился процесс «разложения», он может быстро распространиться и на другие звенья, привести к разрушению системы. Когда идет борьба, правосудие для нее — ненужная роскошь, которую она изредка позволяет себе с целью пропаганды, чтобы предстать перед миром в маске правового государства, позволяет, имея надежную страховку от неожиданностей. Только в этих случаях она организует «публичные» процессы, на которых присутствует отборная публика — члены и функционеры фашистской партии, чиновники из служб государственной безопасности. Информация, предоставляемая прессе, соответствующим образом обработана — у общественности должно складываться впечатление, что судебная процедура проходит при самом строгом соблюдении законности.

Иностранные корреспонденты, разумеется, на процесс не допускаются, они могут сделать нежелательные для режима выводы: партия не может позволить.

чтобы кто-то кроме нее информировал мировую общественность о событиях в ее собственной стране. Лейпцигский процесс (1933 1934 гг.), куда иностранные

корреспонденты имели свободный доступ, — исключение. Это еще был не типично фашистский суд, а старый Имперский суд, доставшийся в наследство нацизму, который решил его использовать для своих надобностей. Судьи еще не были членами фашистской партии, хотя и находились под полным ее контролем. Не случайно сразу же после процесса Имперский суд был расформирован, а вместо него была создана так называемая «Народная судебная Палата», которая состояла из двух судей и пяти функционеров фашистской партии. Типичный фашистский суд. во-первых, не допускает присутствия на процессе иностранных корреспондентов и, во-вторых, никогда не выносит оправдательных приговоров (потому что любой оправдательный приговор в условиях тоталитаризма имеет обратное действие, он подобен бумерангу). Общеизвестно, какой мощный моральный и политический удар был нанесен нацистскому режиму оправдательными приговорами, вынесенными Димитрову, Таневу и Попову. Коль скоро представители Коминтерна не были поджигателями, следовательно, ими были их противники— национал-социалисты!

Несмотря на многократные угрозы, нацисты так и не решились организовать второй Лейпцигский процесс над Э. Тельманом. Чтобы суд над вождем компартии в мире признали публичным процессом, он должен был быть хотя бы в гой же степени открытым, как и процесс в Лейпциге. Но кто мог сомневаться в том, что Тельман будет держаться на суде так же твердо и наступательно, как и Димитров?! А раз гак, были все основания полагать: процесс обернется против его организаторов. С другой стороны, нацисты нс видели политического смысла в том, чтобы организовывать традиционный фашистский суд над Тельманом— мировая общественность заклеймила бы его как циничную политическую расправу. Процесс не сулил никакого выигрыша внутри страны, и без того Тельман был пленником нацистов. Следовательно, раз юридическим путем действовать было бессмысленно, были применены полицейские методы.

С точки зрения отдельной личности, в фашистском государстве подчиненное, по отношению к полиции,

положение суда представляется в виде заколдованного круга, из которого нельзя вырваться. Полиция —тог институт, который в наибольшей степени попирает личные и политические свободы граждан. Чтобы обжаловать произвол полиции, например, гестапо, гражданское лицо должно обратиться в суд. Но так как судебные органы полностью зависимы от полицейского аппарата, гражданин вновь попадает под удар полиции. Или, другими словами, жалующийся, ищущий справедливости человек снова перед тем государственным институтом, на который он жалуется. Палач становится заодно и судьей. «Разные люди часто жалуются на мнимые эксцессы со стороны штурмовиков...— писала газета «Фолькишер беобахтер» 26 августа 1933 года. — В любом случае первая инстанция, куда им следует обращаться с подобными жалобами,— местный отряд штурмовиков». Штурмовики совершают преступления, штурмовики же и выступают поборниками справедливости но отношеннию к своим жертвам!

Этот заколдованный круг возникает из-за того, что и полиция, и суд являются органами фашистской партии и исполняют ее волю. Если руководство фашистской партии дает директиву полиции осуществлять массированный террор по отношению к потенциальным и активным противникам государства, нельзя ожидать, что суд выступит против этого террора. Как элемент фашистской структуры, он должен его оправдывать и давать юридические санкции на насилие, совершаемое полицией.

г) Марионеточный парламент

После того как законодательные функции перешли к исполнительной власти, а правительство получило чрезвычайные полномочия издавать законы и декреты, роль парламента превращается в чисто формальную. Его работа теряет смысл, а поскольку он продолжает существовать — ни одно из трех фашистских государств не уничтожило парламент — его назначение состоит в том, чтобы выполнять роль фасада, создавать иллюзию, что в соответствующем государстве нормально функционирует правовая система. Насколько это соответствует истине, можно понять из программного заявления правительства, сделанного рейхе-канцлером Адольфом Гитлером в рейхстаге 23 марта 1933 года. В заявлении сказано: «Германское правительство действовало бы против духа народного возрождения, если бы позволило себе вести переговоры и просить разрешение у рейхстага по каждому отдельному случаю и на каждое отдельное мероприятие.

Действуя таким образом, правительство не имеет абсолютно никакого намерения ликвидировать рейхстаг и его функции; напротив, оно оставляет за собой право держать его время от времени в курсе мер, которые собирается предпринять, и, если сочтет эго необходимым, просить одобрения у парламента» (128 -188).

В том же заявлении Гитлер объяснял, почему национал-социализм не признает парламентскую систему: «Мы не признаем в парламентской системе никакого проявления воли народа, которая по логике может быть только волей к сохранению народа; мы видим в парламентской системе ошибочное, если не извращенное, представление этой воли. Воля народа к утверждению его существования наиболее ясно и полезно проявляется в его наиболее выдающихся личностях! Они составляют представительное руководство нации, и только они могут быть гордостью народа, но никогда не может быть ею та парламентская группа, место рождения которой избирательная урна и чьим отцом является анонимный избирательный бюллетень!» (128 — 202).

Текст программного заявления национал-социалистского правительства полностью соответствует тому, что Гиглер написал за много лет до этого в «Майн кампф»: «Цель нашего сегодняшнего парламентаризма не собрать собрание мудрецов, а сколотить большинство из духовно зависимых нулей, руководить которыми в определенном направлении будет тем проще, чем больше личная ограниченность отдельных депутатов. Только так можно проводить партийную политику в сегодняшнем плохом смысле этого слова» (128 — 35).

Формальный характер парламента в фашистском государстве определяется несколькими обстоятельствами: а) тем, что он «де-факто» подчинен правительству, вместо него располагающему реальной законодательной властью, издающему законы, которые незамедлительно вступают в силу, а задним числом вносятся в парламент для одобрения или сведения; б) даже если бы законодательная власть была в руках парламента и он стоял бы над правительством (как это и имеет место при строгом соблюдении принципа разделения властей), это не изменило бы марионеточного положения парламента. Потому что над ним, как и над судом и правительством, стоит «представительное ядро нации», именуемое фашистской партией. Все законы и декреты, прежде чем быть внесенными на одобрение в парламент, должны получить одобрение представительного ядра — фашистской партии. Без ее разрешения ни один закон не может быть внесен в парламент.

Достаточно вспомнить о правах, которые Гесс (как заместитель фюрера), а позднее Мартин Борман (как начальник партийной канцелярии) имели по отношению к законодательной деятельности рейха, или Верховный фашистский совет — по отношению к итальянскому парламенту. Таким образом, благодаря этой отлаженной системе, ликвидируется любая реальная политическая деятельность в парламенте, чье единодушие по всем вопросам — эхо партийных съездов, где все принимается под крики «Хайль Гитлер!» или «Франко! Фаланга!».

За всю историю фашизма не было случая, чтобы парламент не одобрил внесенный правительством на обсуждение закон, возразил правительству или подверг его критике. Это ярко раскрывает полностью формальный характер парламента как государственного органа и одновременно выявляет его истинную роль — роль трибуны, с которой вождь фашистской партии оповещает о своих решениях граждан и внешний мир.