Лиля Панн.Даниил Чкония. Я стою посредине Европы.

Лиля Панн.Даниил Чкония. Я стою посредине Европы.

Вижу лица, но лица другие

Даниил Чкония.

Я стою посредине Европы: Избранные стихотворения. - СПб.: Алетейя, 2007.

Обложка оформлена в виде бандероли, “заблудившейся” в прошлом веке со всеми подробностями упаковки “нашенского” почтового отправления - грубой коричневатой оберточной бумагой и лохматящейся бечевой. Чкония, казалось бы, дизайнерский замысел сразу опровергает, начинает “Избранное” стихами недавнего времени “Чужие города” (2005), а заканчивает “Звуком осторожным” (1976), лирикой своей первой, тбилисской книжки. Новые стихи не таились под спудом, не лежали на почте, а достаточно традиционно выходили к читателю - книгами. Перелистывая вспять свой лирический дневник, автор не скрывает охватившего его, ранее незнакомого, чувства: “Я согласен назвать ностальгией / Бесконечно тягучие сны. / Вижу лица, но лица - другие. / И другие приметы весны”. Ностальгия эта особого свойства, она скорее сродни межировской “тоске по дому, по семье, по молодому по себе”, возникшей задолго до того дня, когда Межиров расстался с Отечеством. Продолжать сравнение этих двух поэтов бесперспективно: разные поколения (для Чкония межировское поколение - “отцы”), несопоставимый опыт жизни, разные темпераменты и много другого разного. Но сожаление об утраченном - по собственной вине и по воле судьбы - их роднит в известной степени.

Жизнь без границ, о которой он подспудно мечтал прежде, осуществилась.

Постоянная смена пейзажа - естественное для него состояние. Это не эмиграция, а, если хотите, мировоззрение. Ему дано быть гражданином мира, но не без отягчающих обстоятельств. Прошлое волочится за ним следом, крест-на-крест перетянутое бечевкой, которая хоть и махрится, но все еще достаточно крепка. Почтовое отправление он запустил сам, вслед себе же, надеясь когда-нибудь распечатать посланное.

Он родился в Порт-Артуре, куда Вторая мировая занесла его родителей-медиков, мать, уроженку Кутаиси, и отца, жителя мариупольской слободки. В одном из лучших своих стихотворений под названием “Потомок” он говорит об этом обстоятельстве не без гордости. В самом деле, повезло - так эффектно родился на свет: “На Западе орудья не рычат, / И на Востоке гул стихает медный. / Все празднует! Да я и сам зачат / Родителями на волне победной”.

“На волне победной” трудно продержаться всю жизнь, но именно она определила характер этого поэта, скорректировала и продолжает корректировать его судьбу. И при этом Чкония - отнюдь не пафосный стихотворец. Он - чистый лирик. Политика (в стихах) - не его стезя. Скажем, не стоило бы причислять к числу его удач стихотворение “Перед паузой” (по нему была названа очередная книга, вышедшая в 1997-м) и, проявляя въедливость, выискивать неудачи в удавшейся книге. Она “по кругам пристальным пошла”, читатель сам очистит зерна от плевел. В названном выше стихотворении последняя пронзительная строка с лихвой искупает пафосный пережим предыдущих семи. Лирик взбунтовался: “Куда ни посмотри, врали везде речисты. / И выбор у меня один - рубить сплеча. / Где коммуняки лгут, куражатся фашисты, / Там, где потеет бесноватый сын юриста, / Совсем не надобен печальный сын врача”. Стихотворение датировано 21 сентября 1995 года. Почему дата была так важна автору? Несогласие не только с окружающим, но и с самим собой требовало исхода. Выход был найден, точка поставлена. Но до следующей коллизии, которая не за горами.

О том, что выбор был отчаянный, свидетельствуют стихи из той же книги, что и процитированные (они стоят рядом): “Ритмический рисунок…”. Он хлопнул дверью. За ней остался и негласный запрет на выход за пределы регулярного стиха. И, не слишком склонный к этой форме стихописания, он “распечатывает” верлибр. Свобода так свобода. Размышления неподдельно горьки: “нам всем предстоит / умереть / и хорошо бы сделать это / по-человечески”. К верлибру, однако, Чкония остался все-таки прохладным. И уже в этом опыте проговаривается: “…хорошо / если вечер дождливый / накиньте старый плащ / (именно старый плащ / а не модерную куртку) / отправляйтесь бродить / по тихим переулкам…”.

“Перед паузой” - пожалуй, единственная книга, где он отдает заметную дань нерегулярному стиху. Более ранняя “Слободка. Мариуполь” (1990) - включает верлибр “Если выйдешь из калитки…”. Не в “старом плаще” сочиняется и “Нью-Йорк в ритме джаза” (“Перелетная птица”, цикл, не ставший отдельной книгой), свободный, с широким дыханием опус. Вполне удавался автору и белый стих. Однако ностальгия по “старому плащу” (вспоминается Булат Окуджава, хотя у него: “…и новый плащ надену, / И пред тобой пройдусь, / Как поздний лист, кружа…”) - одно из самых естественных состояний Чкония-поэта.

Его борения с самим собой плодотворны, он весь из них состоит. Именно эта способность - вовлекать себя в противоречия, попадать в самую сердцевину их клубка, а потом, выпутавшись, наматывать их на локоть - дает в итоге лучшую лирику автора. Героини его стихов прежде всего привлекают поэта возможностью вступить с ними в борьбу, в любовный поединок.

В ранних стихах проводником для него часто бывал Осип Мандельштам, хотя присутствие его точнее, пожалуй, следует именовать нравственным ориентиром (см. названия первых двух книг и даты их выхода к читателю, по тем временам в них заключался отчетливый для посвященных вызов - “Звук осторожный”. 1976. Вступительное слово А. Цыбулевского. Тбилиси. Мерани; “Подводный камень”. Москва, “Советский писатель”. 1986). Чкония и позже, в стихах 2002 года (“Я вернулся в мой город - и дальше по тексту любому…”), сверяет часы прежде всего с Мандельштамом. Что касается современников, довольно заметной - помимо Межирова - представляется оглядка на старшего по возрасту Владимира Соколова: “О, музыка, спаси меня, спаси!” (“Предощущение”). Обращение к Соколову часто выдает попытку Чкония разобраться именно в собственных ощущениях. И это при том, что лирика Соколова прозрачна, хотя и осенена присутствием тайны и вины, которых поэт не собирался раскрывать, но и расставаться с ними тоже не намеревался, всегда оставляя за кадром. Чкония не особенно скрытничает, оглядка на мэтра не отменяет присущей его эмоциональным стихам чувственной интонации, которой у Соколова не наблюдалось.

Однако живым и непосредственным учителем Чкония был в его молодые годы не кто иной, как Александр Цыбулевский - фигура полулегендарная и, увы, полузабытая. Ему посвящено одно из лучших стихотворений книги - “Владелец шарманки” (по названию одной из книг самого Цыбулевского), в котором, между прочим, нет ни слова о шарманке как таковой. Она звучит в самом стихе с его сдержанной тональностью и акварельностью ритмического рисунка. Это стихи о надежде: “Поманила - и столько наобещала, / И едва не свела с ума. / Все начнется сначала. Начнется сначала. / Только выйдем за те дома”.

Годы оглядок и скрытой фронды - давно позади, но это не могло не отразиться на стихе. Рамки прежнего книгоиздания, в которых выходили первые книги Чкония, включенные теперь в “Избранное”, не давали простора ни верлибру, ни эротической лирике. Любовная история недосказана в прежних стихах, поэт к ней все еще не остыл. Строгая муза достаточно часто напоминала о семейных ценностях: стихи о дочери, о сыне. Но воображение сопротивляется.

Не увядает в его стихах очарование грузинских пейзажей, неповторимость колорита грузинских селений и городов, звуков языка его матери. Он недаром заключает книгу избранного стихотворением памяти Яна Гольцмана, поэта и переводчика грузинского фольклора (“Грузинское стихотворение”. Два последних катрена): “Ветка к ветке, камень к камню - /Свить гнездо, сложить дорогу… / Протянись твоя рука мне - / Сразу чувствую подмогу! // И по-русски: скоро-скоро! / По-грузински: чкара-чкара! / Чок да чок - бычок Никора… / Чок да чок - бычок Цикара…”.

В ряду своих сверстников и современников Чкония не затерялся. Более того, в качестве главного редактора собирает их под обложкой успешно начатого и продолжающего выходить в Германии журнала “Зарубежные записки”. Возможно, решающую роль в этом начинании сыграла присущая Чкония-поэту манера - щедрость, широчайший жест, с которым он дарит читателю города и страны: “Я сочиняю эти города, / Угадываю, чую по наитью” (“Экскурсовод”).

Тут надо сказать, что за этим “сочинительством” стоит глубокая любовь к Европе в ее культурной ипостаси. На страницах книги множество имен - символов европейской культуры, прежде всего - искусства, в частности, живописи. Брейгель, Пикассо… “Красот засасывает тина / И тянет медленно на дно… / А все же лучшая картина / В музее Пикассо - окно” (“Антиб”). Приоритет действительности в ущерб искусству? Вряд ли. Жадный интерес к живой жизни, не умещающейся в музейных стенах. Глядя на летающих персонажей Шагала, Чкония не забывает и своего Пиросмани, которым восхищался еще в ранних стихах. “Под серою краской, как тени, / На грязной и пыльной стене / Жирафы, косули, олени, / Робея, тянулись ко мне” (“Старый духан”). Здесь удивительно важно слово “робея”…

В стихотворении “Брюссель поздним вечером” поэт говорит: “Я уже не рассказчик, я сам герой”. Именно так. Ведь речь о лирике.

Светлана Бучнева