Зяма

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Зяма

Зиновия Ефимовича Гердта все друзья звали «Зяма». И я стал его так называть, когда мы познакомились в Японии.

До этого я несколько раз видел его на сцене Образцовского кукольного театра. В конце «Необыкновенного концерта» актеры появлялись под музыку и аплодисменты, держа в руках кукол. На сцену, прихрамывая, выходил щуплый человек с несоразмерно большой головой и печальными глазами. К груди он прижимал конферансье — куклу, которая оживала в его руках и говорила смешные пошлости его неповторимо прекрасным голосом. Голос у Гердта был необыкновенный. Его жена Таня утверждала, что голос Гердта имеет некую сексуальную окраску. Не знаю, не знаю… Ей виднее.

Но тогда я еще не был с ним знаком. Я вообще стесняюсь знаменитостей. Почему — не знаю. То ли из-за скромности, то ли из-за гордости. Помню такой случай. Отмечали юбилей моего школьного друга, историка и пушкиниста Натана Эйдельмана, ныне знаменитого. По этому случаю его жена устроила в ЦДЛ фуршет. Рядом со мной стоял актер Михаил Козаков, видимо, изрядно поддавший. Посмотрев на меня мутным невеселым взглядом, он закричал страшным голосом: «А ты кто такой?» Я хотел назвать себя, но не решился. А про себя подумал: «И в самом деле, кто я такой?» За столом стояло около тридцати, говоря словами Пушкина, «не известных мне русских великих людей». Но я отвлекся…

Когда я улетал в Японию читать лекции в Токийском университете, жена режиссера радиотеатра попросила встретить в Токио ее друзей, актеров Образцовского театра, приезжавшего туда на гастроли. Там я и познакомился с Гердтом, с «Зямой».

Меня пригласили на «Необыкновенный концерт». Спектакли шли на пятнадцатом этаже универмага «Такашимайя». В Токио спектакли и художественные выставки чаще всего проходят в больших универмагах. Так как билет стоил очень дорого (а все места распроданы), знакомые актеры усадили меня под сценой, рядом с музыкантами. На сцене были куклы, а управлявшие ими актеры стояли рядом со мной. В нужный момент появлялся Гердт, высоко поднимал куклу-конферансье. Две актрисы держали на уровне его глаз раскрытый журнал, в котором японский текст был написан крупными русскими буквами и испещрен какими-то знаками. Японского языка Гердт, конечно, не знал. Но он умел слышать и воспроизводить его точно и со всевозможными оттенками. Это было чудо. Конферансье отпускал пошлые остроты по-японски. Зал взрывался от хохота. Я видеть не мог, но мне рассказывали, что многие падали от смеха со стула. Потом я узнал, что точно так же Гердт читает свою роль на тридцати других языках. У него был не только голос, но и необыкновенный фонетический слух.

После спектакля актеры разбрелись по этажам в поисках недорогого дефицита (время было советское), а за Зямой, Образцовыми и мною посольство прислало машину. В гости нас звал секретарь по науке.

В Токио актеры экономили, в скромном отеле, где жили, варили кашу, устраивали походную кухню, а тут на белоснежной скатерти, среди салфеток и хрустальных фужеров — икра, рыба, салаты… Зяма по-фронтовому (в ногу он был ранен на фронте) налил полный фужер водки, выпил, крякнул, закусил бутербродом… и тут же стал читать стихи Пастернака. Читал про свечу, про «шестое августа по-старому», про то, что «надо жить без самозванства»… Такого чтения я не слышал ни раньше, ни потом. Да вряд ли когда услышу. Когда Зяма прервался, чтобы опрокинуть второй фужер, жена Образцова, сидевшая далеко от него, сказала театральным шепотом: «Терпеть не могу Пастернака. И что в нем находят?» Зяма все слышал и успел мне шепнуть: «Не обращай внимания. У нее не все дома».

Думаю, он ошибался. На дворе был шестьдесят девятый год. И мы сидели в посольской квартире. Все было как раз наоборот. В то время не все дома могли оказаться те, кто Пастернака читал на публике.