Марш брошенных детей 4 ноября 2013 — «Русский марш». Другие пейзажи и лица. Это тоже Москва

Марш брошенных детей

4 ноября 2013 — «Русский марш». Другие пейзажи и лица. Это тоже Москва

Во главе готовых к русскому маршу колонн стоят четверо в черной униформе с высокими стягами. На верхушке древков, вознесенных в серое небо, массивные, песочного цвета, кресты. Огромные полотнища медленно переливаются на ветру. Справа бело-желто-черный имперский триколор, в центре два стяга с суровыми ликами Христа, слева стяг с лицом певца Талькова и надписью «убиенный за Россию Игорь». На стяге с ликом Христа с обратной стороны торжественным золотом сияет: «Россия превыше всего». Христос такого про Россию не говорил, этого не найти ни в Новом Завете, ни в неканонических Евангелиях, но тут это не важно.

Парня, стоящего в центре ряда со стягом Христа, зовут Дмитрий Антонов. У него румянец на щеках, черная форма, перепоясанная ремнями, сапоги и бекеша, на которой тускло сияет серебристый череп. На пряжке широкого офицерского ремня двуглавый орел. На одной стороне черной груди витиеватый знак с профилем Николая II, на другой знак с профилем Талькова. Этот парень, стоящий во главе марша, настолько живописен, что постоянно привлекает к себе телекамеры. Он монархист и точно знает, что монархия вернется в Россию. «Россия для русских… Мы против инородцев и иноверцев», — говорит он. «А башкиры и татары… что с ними делать?» — «Бог даст! Бог даст!» — обещает он, глядя на задающего вопрос с чистой, непререкаемой и детской серьезностью во взгляде.

Перед колонной, еще не начавшей движение, расставив ноги, стоят несколько дюжих, широких, как шкафы, омоновцев в серо-сизом камуфляже. Они смотрят на беснующуюся, исходящую воплем, матерящуюся, кричащую на срыв горла толпу молча и с чем-то таким в глазах… что, как ни странно, напоминает юмор. Вдруг у одного из них трещит рация: «Печора-два! По Белореченской улице проследовала группа подростков из тридцати человек…» Стрекочет в небе мой старый знакомец, полицейский вертолет. Между омоновцами и колонной, на пустом пространстве, в окружении группы товарищей, стоит националист Демушкин. Он в белоснежной рубашке, черном пиджаке под черной курткой и с широким оранжевым галстуком. Я догадываюсь, что так он соединил в своей одежде цвета имперского флага. Рыжая бородка выпирает с его подбородка вперед, а говорит он негромким, ясным, чистым голосом и картавит. Он говорит о том, что сегодня с утра ФСБ атаковала склад националистов, где они хранили подготовленные к маршу растяжки, лозунги, плакаты. «Положили на пол охрану, залили все наши транспаранты краской…» Его товарищи — все исключительно в черном — молча слушают вести с фронта.

Марш трогается. Сверху набухшее влагой, угрюмое небо русской осени, вокруг аккуратные новостройки окраинного района Люблино и зеленые поля с правильными дорожками, по которым, как в другой жизни, гуляют мамы с детьми, а с двух сторон неширокая улица сжата высокими переносными барьерами. Это загон, за него не выйти. За барьерами стоят молоденькие полицейские, а дальше, занимая всю парковку магазина «Ашан», выстроились в три ровных ряда тридцать трехосных армейских грузовиков с закрытыми кузовами. Ресторан «Тануки» на первом этаже новостройки предлагает «подарить близким частичку Японии», но и этот ресторанчик, проплывающий в пятидесяти метрах от колонн, тоже кажется расположенным на другой планете и в другой реальности. Там за окнами люди уютно едят суп мисо сиру, а тут, в облаке мата, в приступе остервенелой обиды, хватая весь мир за грудки, идут десять тысяч человек под черными и красными флагами с белым коловратом.

Кричат громко даже для марша, где тихо никто не говорит, на грани срыва голоса, раздраконивая воздух криком, рвя его в клочки, близко к истерике. Навального нет, но это не важно, потому что кто-то успешно заменяет его, крича с дикой, нагнетательной интонацией: «Мы здесь власть!» Идут мимо стоящих у барьеров, глазеющих с любопытством местных жителей разбитые на отряды колонны, и все без перерыва и устали бешено ревут о том, что они русские. «Кто мы? — Русские! Русским русская власть! Россия для русских! Отменить два-восемь-два! Русские, вперед!» И даже «Держи кровь чистой!». Это в каком смысле? В том смысле, чтобы не любить девушек других национальностей? Не влюбляться в молодых людей, не спросив у них пятую графу? А не пойти ли вам со своим расово правильным фашистским сексом куда подальше, ребята?

И как-то сама собой, с плавной очевидностью болезни, возникает то тут, то там в этих распаленных колоннах еврейская тема. «Во-первых, надо отличить, кто еврей, а кто не еврей…» — слышу я рядом с собой беседу мужчины и женщины. Вечные потуги и вечный страх русского националиста, усеянного блохами антисемитизма: вдруг не опознать, что человек еврей! Ах, что тогда будет! Затхлой скукой и скисшими огурцами веет от этих разговоров.

Черные куртки и бритые наголо головы хорошо сочетаются с черными тренировочными штанами с белыми лампасами. Такого количества высоких шнурованных черных ботинок в одном месте я еще не видел. Бритые головы, подбритые виски, хорошо выбритые борцовские шеи, кое у кого посредине бритой головы оставлена полоска волос — идет в марше брутальный прикид уличной войны, шагают мрачные мстители обделенных жизнью, ограбленных Чубайсом, загнанных в черное ничто окраин. Двое в обтягивающих черных одеждах на моих глазах схлестываются друг с другом с утробной ненавистью, словно звери. Что-то не поделили на ходу. Мегафон врывается в их конфликт, в него кричит невысокий человек в длинном плаще до пят и черной фетровой шляпе: «Кому принадлежит Россия? — Русским! (ревет колонна) — Кто мы? — Русские! (ревет еще пуще) — Русский порядок на русской земле!» — громогласно провозглашает мегафон. «С нами Бог!» — вслед за тем постановляет он за Бога и вряд ли знает, что именно эти слова были выбиты на пряжках СС.

Бедный Бог! Сколько уже сумасшедших, бесноватых, больных назначало его себе в главари и провозглашало, что он с ними. Сколько раз они уже решали за него и ошибались. Бог, орали они, с нами в колоннах крестоносцев, в рядах выжигающих альбигойскую ересь палачей, в тихих кабинетах царских бюрократов, неуклонно ведших страну к гибели, в факельных шествиях штурмовиков, в распаленных толпах кишиневского погрома. Но его там с ними никогда не было. И сейчас его тут с ними нет. Бог слинял, он больше не выносит националистов всех народов Земли, рвущих его на части, он в испуге отступил вдаль, ошарашенный этим все убыстряющимся, все нарастающим безумием, и спрятался где-то в глубине своей Вселенной от этих агрессивных матерящихся подростков, от этих взрослых мужиков с лицами невыносимой серьезности, обиженных властью, жизнью и судьбой, ограбленных бизнесом, лишенных надежды. И тогда они раз в год приходят в Люблино, сжимают кулаки и кричат: «Россия для русских! Русским — русская власть!»

А что им еще кричать? У них ничего больше нет, кроме национальности. Все остальное отняли. Профсоюза у них нет, в стране нет профсоюзов. Партии у них нет, где она, партия трудового человека? Денег у них нет, все забрал себе Абрамович. Образование им не светит, карьера — не смешите, какая карьера? И детей их Альфа-Банк учиться в Америку не пошлет. Оппозиция им отвратительна, потому что во главе ее ходят бывший министр ельцинского правительства, и модный писатель, высылающий поучительные письма из Прованса, и деятель сколковского распила, и тому подобный люд. Ну не за Собчак же им ходить и не комментаторов же «Эха Москвы» слушать? Поэтому они тут, и поэтому у них мрачные, тяжелые, угрюмые, очень недобрые лица, каких никогда не увидишь на Болотной, но которых так много под дождем между станциями метро «Люблино» и «Братиславская».

Это свирепость людей, выброшенных из жизни, как выбрасывают мусор, свирепость людей, проводящих свои дни в изматывающем труде без шанса заработать и оставить хоть что-нибудь детям, это свирепость людей, которые знают, что их обворовали внаглую, отобрав страну и стырив жизнь. И когда они кричат вечный лозунг протеста «Путин вор!», то Путин для них собирательное понятие всех тех подлых и мерзких людей и сил, которые отняли у них что-то, что они вряд ли могут выразить словами в беспросветной тьме своей жизни. «Долой, долой чекистский строй!» — раздается тогда молодой голос, и этот крик подхватывают сотни голосов. Под красными флагами с нарисованной на них гранатой идут люди из партии «Другая Россия» с красной же растяжкой, на которой написан лозунг ясный и простой, как пень: «Отобрать и поделить!» «Рабочий, рабочий, убей капиталиста!» — негромко приговаривают и поют эти люди под дождем, словно согревая себя немудреной песенкой городской герильи.

Я знаю, что мат в прессе запрещен, да я и без законодательных запретов вполне обходился без мата. Но тут, на этом марше и в этом тексте, мат естествен и необходим, как точное выражение ненависти и того фронтового сознания, с которыми живут тысячи тысяч жителей окраин с окнами на овощебазу. Этот мат необходим, чтобы выразить страх, который охватывает московского водилу, когда на него из черной BMW вываливаются слегка небритые джигиты с битами и ножами. Правда, и на «Русском марше» нашлись люди, которые выразили это культурными словами на аккуратном плакате: «У преступности есть национальность!» — но остальные их не поддержали. Остальные кричали с какой-то зловредной и даже радостной ненавистью: «Е…. Кавказ!», а потом всю дорогу по узкой улице между двумя цепочками полиции распевали самодельный гимн: «А ну-ка, а ну-ка у……. отсюда! Россия для русских, Москва для москвичей!» И странным образом в этой толпе, явно не отличающейся любовью к книге, я вдруг увидел на поднятом плакате лицо генерала Ермолова и его знаменитые, расширяющиеся книзу бакенбарды.

Герой Бородинской битвы, друг декабристов Алексей Петрович Ермолов был несбывшийся Цезарь и сбывшийся покоритель Кавказа. Он жег аулы. Но то была война вдали от Москвы, о которой в московских гостиных узнавали из писем и рассказов вернувшихся офицеров. А тут идет колонна москвичей с огромным серо-сизым плакатом, на котором черными буквами написано одно слово: Бирюлево. Идут мрачные мужики с поднятыми капюшонами, в грязных кроссовках, знающие, что нет ни полиции, ни суда, и в случае чего разбираться придется им самим. И дальше, под словами «Эхо грядущей войны» — ряд: «Пугачев, Ростов, Сагра, Манежка, Кондопога».

Идут своей отдельной, невеликой группой казаки в фуражках и штанах с лампасами и сладко поют на ходу: «Христос воскресе! — Воистину воскресе!» Они несут растяжку с именем атамана Петра Молодилова, получившего семнадцать лет заключения за то, что убил двух армян, изнасиловавших русскую девушку. Это не единственное его убийство. Идут молчаливые защитники Хопра с растяжкой: «Нет добыче никеля на Хопре!» Идут ребята с транспарантами «Русский значит трезвый» и весело кричат: «Русские за спорт!» Перед казаками идет грустный мужчина в белой, навыпуск, рубашке, расшитой на груди, и вместе с маленькой смуглой женщиной несет цветную картинку в рамке, на которой изображен Николай II и его семья. Согревая его душу, радуя его монархическое сердце, несут во главе колонны плакат со словами: «Православие. Самодержавие. Русский народ», на который смотрит из гроба и радостно трет ладошки придумавший и этот слоган, и эту ведущую в тупик политику Победоносцев.

Все мешается в этой не очень большой, но очень громкой толпе, которая марширует под начинающимся дождем под крики: «Слава России!» На марше очень много подростков и молодняка, это идут дети окраин, курильщики за гаражами, компании на трубах теплоцентрали, сбивающиеся в стаи и кучи в своих депрессивных районах без фонарей. Они несут перед собой короткий и высокий красный транспарант, на котором огромными буквами написано одно только слово «Русские», и над этой красной полосой, ярко сияющей в сером мелком дожде, они вдруг косо выбрасывают руки вверх, салютуя в нацистском приветствии. Один, слева, имеет разделенные на два крыла несвежие волосы и щербатый рот, в котором не хватает зуба, и он зигует и зигует в эстазе, заливается смехом и снова зигует.

В мокром воздухе ноября и в облаке тегов этого марша крутятся несочетаемые слова и понятия. Мужики в расшитых рубахах и смазных сапогах, представляющие тут ушедший в прошлое и пытающийся возродиться Охотный Ряд, который когда-то ходил бить студентов, шагают под звуки оркестра из девяти музыкантов в белых курточках с капюшонами (семь духовых, два ударные), которые исполняют советский марш «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью». Под звуки «Катюши» злые, бравирующие своей мрачной силой парни скандируют с хохотом: «На деревья вместо листьев мы повесим коммунистов!» Христос тут соседствует с Тальковым, антисемиты божатся евреем Иисусом, на крик «Свободу!» отвечают: «Слава роду!», а требование европейской зарплаты и демократии сопровождают требованием национально-пропорциональной системы власти. Один небольшой паренек, с грязными руками, несет над собой табличку, презентуя себя как члена группы Wotan Jugend, а другой, еще меньше этого, идет с желтым футбольным мячом под мышкой и спартаковским шарфом на шее. На шарф он прицепил черный череп. А другой фанат прямо в середку имперского флага влепил герб ЦСКА. Ох, бедная жертва системы образования, человек, выросший в краю ящиков и помоек, кто бы тебе рассказал про Боброва, про Нетто и про то, что ты напрасно истошно вопишь «Россия для русских!», хотя бы потому, что генерал Багратион был грузином, майор Цезарь Куников евреем, а русский имперский флаг, который ты несешь, придумал немецкий барон…

И в этот сумбур, во всю эту кашу понятий, в гогот и хохот, в кличи и крики вдруг вплывает дружным шагом тесно сплоченная колонна энергичных молодых фашистов, во главе которой идет спиной вперед высокий парень и кричит в мегафон с аффектацией, умышленно раскатывая «а»: «На-циональный са-циализм! На-циональный са-циализм!» Прямоугольник колонны со всех сторон обвешан транспарантами: движется мимо меня картина нордического героя с топором в руках, плывут две мрачные рожи неизвестных мне скинхедов в черных очках с подписью «heroes forever», но главное не это. Главное — самоназвание огромными буквами «Национал-социализм», цифра 88 и написанное под ней издевательское «Каждому свое», снятое с ворот Бухенвальда и притащенное сюда, на московскую улицу, в нашу измученную и обескровленную той войной жизнь, к нашим кладбищам, на которых и по сей день стоят пирамидки с маленькими облупившимися истребителями ЯК-3 и овальными серыми портретиками молодых летчиков.

ОМОН атакует фашистов сбоку, от своих автобусов. Их там целый парк, в них можно разместить полк. Я видел в майский день, как на Болотной стояли, сцепившись руками, мальчики и девочки интеллигентного, художнического и совсем не брутального вида, видел, как два часа держались под атаками ОМОНа, не давая себя разогнать и растащить, простые москвичи с лицами офисных деятелей и длинными волосами богемы, но эти, в пугающих черных масках с узкими щелями, только что торжествующе ревевшие фашистскую чушь, не выдерживают и нескольких секунд. Их колонна перестает существовать, разваливается, отдельные типы ломятся в ужасе влево и вправо, и вокруг начинается паника. Это очень неприятный момент, когда сотни людей, мерно шедших перед тобой, вдруг оборачиваются и с перекошенными лицами со всех ног бросаются бежать прямо на тебя, грозя снести и затоптать. И деться некуда. Через несколько минут спокойствие восстанавливается, и марш мирно течет мимо трех застывших в неподвижности омоновцев, один из которых поражает меня полутораметровым разворотом плеч и тремя тугими жировыми складками на бритом затылке. Он в берете. За их спинами смятые, сломанные, истоптанные и порванные, валяются в воде и грязи черно-красные фашистские плакаты и транспаранты.

Как и положено во дворах, тут поддерживают своих. Я обошел все колонны «Русского марша» и видел только два портрета узников Болотной — Ильи Гущина и Ярослава Белоусова. Потому что, как было написано под портретами, они национал-демократы. Портретов других, которые не национал-демократы, на «Русском марше» не было.

А сзади всех, позади этих вопящих, шумящих, матерящихся и уже вымокших под все усиливающимся дождем колонн, едва поспевая за ними, тащился на полусогнутых, подгибающихся ногах большой полный мужчина в распахнутой на вспотевшем теле теплой куртке, в нелепой шапке со свисающими ушами и в больших коричневых башмаках. Более странное явление на марше националистов трудно было себе представить. На шее у мужчины, вообще-то имевшего весьма потрепанный вид, гордо сиял чистыми бело-зелеными цветами «яблочный» шарф. Он был единственный член партии «Яблоко» на русском марше. Я спросил его, откуда он, и он сказал, что из-под Тулы, и доверчиво, как житель маленького городка другому такому же, рассказал о своей борьбе за честные выборы в избирательных комиссиях. И как его выводили за руки вон, и держали в холодной комнате, и как он все равно с ними боролся. Он точно, по датам, сказал, когда на каких выборах голосовал за Явлинского, но больше слов значил вздох, которым он сопроводил эти слова. Это не была жалоба. Он не жаловался. Но трудно, трудно, бесконечно трудно быть демократом и честным человеком в глубокой провинции, в маленьком городке под Тулой!

Сзади него, замыкая «Русский марш», перегораживая своей редкой цепочкой улицу, шли полицейские девушки в сизом камуфляже с собаками на поводках. Дождь уже залил мостовую, я шел по воде, не выбирая пути, потому что все равно уже был мокрый насквозь. И мой собеседник тоже. Густая шерсть у овчарок намокла, отяжелела, легла, хвосты опустились к земле, собаки на ходу сутулились, и мне было их жалко. А за девушками с собаками медленно ехали рядком полицейские бело-голубые автобусы.

Я все-таки пытался понять, зачем он пришел на «Русский марш». Никто из его партии не пришел, а он пришел. «Агитирую потихоньку», — сказал мне в ответ это мужественный чудак и странный русский человек, а на спине у него висел на веревочках самодельный плакат «Свободу 26 узникам Болотной!».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.