Этот город лучше не дразнить Зажатая полицией, находящаяся под судом, живущая в ощущении нарастающего бреда, чувствующая пальцы палача на своем горле, живая Москва 27 октября 2013 года все равно выходит на митинг
Этот город лучше не дразнить
Зажатая полицией, находящаяся под судом, живущая в ощущении нарастающего бреда, чувствующая пальцы палача на своем горле, живая Москва 27 октября 2013 года все равно выходит на митинг
Двое играют рок-н-ролл на углу Большой Дмитровки и Страстного бульвара. Один со старенькой черной акустической гитарой в руках, у него лысый череп, он в красной рубашке, тертой кожанке и мощных грязных ботинках на толстой подошве. У другого — алая электрическая соло-гитара, он с длинным хвостом светлых волос за спиной; оба в старых джинсах с подвернутыми штанинами. Весь их аппарат — немудреный динамик и крошечный мигающий огоньками усилитель — умещается на двухколесной каталке от сумки, с которой советские граждане когда-то ходили по магазинам. Аппарат привязан к железкам резинками от эспандера. Люди стоят вокруг широким кольцом, тут все, правые, левые, либералы, экологи, кто угодно, и они слушают длинную балладу об узнике, которого свинтили и бросили в тюрьму, а его жена…
— «Яблочники»! Идите сюда! — гитарист с наушником в ухе и крошечным микрофоном у угла рта зовет джентльменов в длинных стильных пальто с яркими бело-зелеными партийными шарфами. — Навальнисты, вы тоже! Это ничего, что петух еще не прокукарекал, а ваш вождь уже трижды предал Удальцова… Все идите сюда, будет весело!
Марш начинается. Правая часть Страстного бульвара заполнена почти вся, левая — на треть. Всего пришло тысяч пятнадцать. Как всегда, либералы занимают одну сторону бульвара, левые — другую, но сегодня особой разницы в лозунгах и настроениях между двумя колоннами нет. И справа, и слева от пустого бульвара, блокированного цепями полиции, плывут мимо домиков старой, уютной Москвы лица узников Болотной на поднятых вверх портретах. Десятки портретов, а может, сотни. Прежде, до того, как суд начался, я смотрел на такие портреты как-то вообще, теперь смотрю иначе. Теперь я видел этих людей в стеклянной клетке Мосгорсуда, за решетками в Никулинском суде, видел длинную муку издевательских судебных заседаний, видел лающего ротвейлера в зале суда, видел наручники, которыми узников приковывают одного к другому, глядел в лицо конвойному, который пять минут назад ударил слепого Акименкова, и теперь эти лица задевают меня лично и конкретно. Я вижу Сергея Кривова, плывущего над толпой, и сразу встает в памяти его невысокая фигура, стоящая в клетке, и его голос, монотонно повторяющий в адрес судьи: «Я прошу дать мне сделать заявление… Я прошу вас дать мне сделать заявление!»
В первом ряду колонны справа от бульвара идут Владимир Рыжков, всем своим обликом — черная кепка, застегнутый на все пуговицы темный плащ, глухой темный шарф — напоминающий хорошо упакованного чиновника советской эпохи (простите, Владимир!), а рядом с ним, составляя с ним контраст, шагает спортивно-импозантный Немцов с эффектной сединой в волосах, в черном блейзере и в серой майке под ним. Первый ряд несет транспарант «Требуем освободить узников 6 мая! Свободу всем политзаключенным!» Потом, на подходе к Трубной, я снова нагоняю голову колонны и вижу, что лозунг сменился, теперь он гласит: «Массовые беспорядки в голове у Путина! Покончим с путинизмом — освободим заложников!» Молодой человек в очках, крайний в первом ряду, несет листовку: «Свободу политзаключенным!», а рот у него заклеен аккуратной бумажкой со словом «Путин». И так, с заклеенным ртом, он идет весь свой путь по бульварам.
Единство связывает незримыми нитями обе колонны марша. Справа кричат: «Свободу Николаю Кавказскому!», а его мама в длинной юбке и теплой шапочке идет слева. Жену моряка, студента и анархиста Алексея Полиховича я вижу в колонне анархистов, у нее распущенные волосы, и она вместе с другими несет плакат с лицами узников, среди которых и лицо ее мужа. Левая колонна идет вперед как бы с двойным ударом, сначала всю проезжую часть перекрывает черно-красный транспарант с огромными белыми буквами: «Пора разрушить эту тюрьму!», а вслед за ним анархисты несут лозунг: «Государство — твоя тюрьма! Освобождайся!» И шипастая, мерзкая колючая проволока во всю длину сизого транспаранта.
Среди флагов, веющих на осеннем ветру, плывут плотной группой эти лица: Денис Луцкевич с короткой стрижкой, Артем Савелов, молчаливый, не очень уверенный в себе, словно схваченный немотой на портрете, бритый Удальцов, с улыбкой понимания глядящий из своего заточения на бурлящие колонны москвичей. Но тут, на портретах, лозунгах и транспарантах, не только узники Болотной, тут и другие политзаключенные: Надя Толоконникова, экологи, сидящие в мурманской тюрьме… Идет Женя Чирикова в белой куртке и белых сапожках, с поднятой правой рукой, на два пальца которой надет сложенный из бумаги кораблик, и на нем написано: «Свободу узникам Arctic Sea!» Люди из «Экообороны» под зелеными флагами идут с такими же детскими бумажными корабликами, и каждый сам пишет на нем, что считает нужным. «Природа важнее, чем прибыль!» — читаю я. Девочка лет десяти, в теплой шапочке и с шерстяной совой в руках, написала на кораблике округлым почерком: «Птицы и звери Арктики за свободу корабля Greenpeace!» А еще проплывают мимо меня две девушки под одним зонтом, вручную раскрашенным на красные и желтые дольки и с надписью по кругу: «Свободу Pussy Riot!»
В правой колонне кричат: «Вернем власть народу!» — с той же мрачной силой, что и в левой. А слева звонко кричат несколько молодых голосов: «Тридцать седьмой не пройдет!» «Вы нам коррупцию — мы вам революцию!» — кричат и слева, и справа. И лозунги, плакаты, картонки, таблички, листы бумаги говорят об одном и том же и слева, и справа: «Хватит фабриковать дела!» «Путинские скрепы» (наручники под этими словами), «Долой власть чекистов!». Течет по бульварам живая Москва, Москва всякая и разная, не приводимая к единому социальному знаменателю, Москва, выходящая на Болотную, Москва, собирающаяся на народный сход в Бирюлеве, Москва тихих переулков центра и темных окраин, Москва, изящно уезжающая отдыхать в Прованс, и мрачно в спальные районы на депрессивных маршрутках. У женщины с золотыми колечками в ушах самодельный плакат: «Берия воскрес. Жди арест». У мужчины в кожаной кепке, с окладистой седой бородой русского мыслителя и с белым зонтиком в руке на груди ватман с черными буквами, все заглавные: «ГАДУ НЕТ!» Ниже черные буквы «ФСИН РФ» перетекают в кровавые подтеки «ГУЛАГ».
Ревут, кричат, орут мегафоны, заводя марш и добавляя воодушевления в души. Глашатаи колонн по памяти, не заглядывая в бумажки, перечисляют имена всех узников Болотной, а потом то требуют для них свободы, то многозначительно подвешивают в воздух: «Путин…» — «Вор!» — кричат сотни голосов, некоторые добавляют: «Убирайся!», а маленькая женщина, бойко прыгающая вперед на двух палочках-костылях, с веселым хулиганством лепит свою личную, персональную оплеуху: «Сатана!»
Путина вообще очень много на этом марше, его поминают через каждые десять метров, его несут на плакате в виде бровастого генсека с подписью: «Я не спешу расстаться с властью!», а еще он едет в руках у одной женщины в виде самодельной карикатурной куклы из папье-маше, надевающей на матрешку-Россию тюремный кокон с зарешеченными окошками. Его очень не любит — это слабо сказано! — вот эта уличная, стихийная, бойкая, не лезущая за словом в карман, ехидная и часто злоязычная Москва, а он глядит на нее со злобным выражением лица с одного из плакатов, глядит так, что, кажется, сейчас всех тут зарежет и сожрет, и огромными буквами вопрошает народ: «Вы — кто?»
«Мы здесь власть!», «Это наш город!», «Путина — к Ельцину!» Так отвечают ему люди, прекрасно знающие, что это он взял заложников и он держит узников Болотной в тюрьме. Это люди сегодняшнего дня — дюжина смартфонов, пяток видеокамер и десяток фотоаппаратов на десять человек, и какие у девушек сапожки и шляпки! — но при этом в них есть что-то вечное. Странно вписываются времена одно в другое, и странно рифмуются места этого вечного города, стоявшего когда-то в морозный день у гроба Ленина, давившегося на Трубной по пути к гробу Сталина, миллионной непререкаемой силой выходившего на Манеж… В одном месте бульвара одно окаменевшее прошлое глядит на другое, это советский министр Ишаев смотрит начальственно с мемориальной доски, а святая княгиня является ему с камня, где выбито: «Преподобная Евфросиния, моли о нас!»
Мимо них, как между двух кладбищенских камней, проходит эта живая, неровная, буйная, веющая флагами и кричащая сотнями голосов колонна. На фасаде Театра современной пьесы висит плакат, оповещающий о премьере, но и он тоже странным образом соединяет времена. На плакате стоит: «Спасти камер-юнкера Пушкина». Над плакатом прекрасный белый старомосковский балкон-терраса, ждешь на нем Пушкина с легким жестом руки и смолью бакенбард, но вместо него там почему-то оказывается Маша Баронова, и колонна, словно почувствовав издевку подмены, разражается хохотом, и пафос мгновенно переходит в фарс, а веселый Немцов громко возвещает: «Баронова зазналась! Снимите ее с балкона! Верните ее на землю!» Сотни голосов с дружным восторгом скандируют: «Ма-ша! Ма-ша!», а она делает вдруг резкий, взрывной, почти истерический жест двумя руками от груди, требуя замолчать…
Левые по ту сторону бульвара проходят мимо роскошного заведения с таинственно темнеющими стеклами и роскошными стеклянными дверями с золотыми ручками. Кажется, там должна быть лавка сокровищ для пахнущих французской парфюмерией владельцев вилл или кофейный салон для их жен. Но нет. Заведение называется «Салон-бутик для собак». В дверях стоят две девушки во всем черном и тонком, сделанные точно по правилам журнала Cosmopolitan, и розовыми гламурными смартфонами снимают эту невидаль — колонну буйных разночинцев, проходящую по центру Москвы под красными флагами. Десятки смартфонов попроще тут же дружно нацеливаются на них в ответ, и сотня голосов оглушительно ударяет: «Товарищ! Смелее! Гони буржуев в шею!» Одна из девушек, не желая отдавать им свое лицо, поворачивается спиной и застывает… Между тем впереди, через пару километров пути, появляется билдинг ЛУКОЙЛа, и мальчишка в шерстяных перчатках с обрезанными пальцами под восхищенный щебет двух своих подружек устраивает хеппенинг. Одной рукой он держит камеру у плеча, другую вытягивает вперед и поднимает средний палец на фоне билдинга. Щелк! Фак ю, крупный капитал! Роскошный кадр!
Колонна справа от бульвара останавливается. «Свободу узникам Болотной!» — возвещает человек с мегафоном, висящем на боку, и с микрофоном у рта. У него орлиный нос героя и неулыбающееся лицо вожака уличных шествий, занятого серьезным делом протеста. Боль и страсть сгущаются в центре Москвы в пятом часу воскресного дня, боль и сострадание маленькой женщины, одиноко стоящей с листком бумаги в руке, на котором написано: «Невинные не должны сидеть в тюрьме!», и боль парня по имени Василий, который говорит, что ему недавно написал из СИЗО Володька Акименков и в письме не просил для себя, а просил передать благодарность всем, кто вышел на улицу в защиту всех политзаключенных, и агрессия высокого мужчины в надвинутой на глаза бейсболке, который с высоты своего огромного роста говорит кое-что парням с Пятого канала ТВ, улыбающимся в ответ на упреки женщин во лжи. Он говорит им слова, которые я передавать не буду, улыбки тогда замороженно застывают на их лицах, и он говорит эти слова так, что понимаешь его жизненный путь и ни капли не сомневаешься в том, что он может все, что обещает.
Марш заканчивается тем же, чем начался, — музыкой. На Тургеневской гитарист с лысым черепом и с черной гитарой, отмеченной белыми оспинами, просит круг раздвинуться, чтобы хрипящий динамик, прикрученный к каталке резинками, смог вздохнуть. Динамик старенький, ему трудно. Гитарист не исполняет, исполняют в консерватории, он не поет, поют на сцене за гонорар, а он дает и выдает, врубается и рвет жилы. В кругу людей, на площади, полной полицаев и соглядатаев в штатском, в виду старого московского метро, под задумчивым взглядом Грибоедова этот разночинец с гитарой, называющий узников Болотной по именам — Серега, Ленька, Володька, Алексей, — выдает Let Twist Again Чаби Чакера. Штучке больше 50 лет, но на антиправительственном шествии и на марше за свободу политзаключенных она звучит как надо. Женщина с рыжими волосами и мужчина в сером берете, с внешностью старого шкипера, пускаются в пляс. Лицо женщины становится счастливым. Они приседают в танце почти до асфальта, вращают локтями и коленями и выдают образцовый московский твист образца осени 2013 года. В трех метрах от них стоит невысокая черноволосая девушка с плакатом, на котором написано: «Полицейские 2-го оперативного полка Левашов и Баранов сломали 31.07.2011 руку Алеше Давыдову, что вызвало декомпенсацию его заболевания. 27.09.2013 Алеша умер. Ему было 36 лет». К ней подходит мужчина, долго читает плакат, спрашивает недоуменно: «А где эти полицейские? Их судили?» — «Тут где-то, — отвечает девушка. — Следят за порядком». — «Как такое может быть?» Она почти равнодушно пожимает плечами: «Это Россия».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.