Опасности реальные и мнимые

Опасности реальные и мнимые

Сотрудники нашего Отделения исследовательских реакторов и технологий (ОИРТ) Института атомной энергии им. И.В. Курчатова (ИАЭ) узнали об аварии не из сообщений СМИ 30 апреля, а уже 26-го, когда были вызваны на работу для дезактивации автобусов и машин скорой помощи, доставивших первых пострадавших из аэропорта в Клиническую больницу № 6. Несмотря на то, что пострадавшие сотрудники станции и пожарные были переодеты, автотранспорт оказался радиационно загрязненным до такой степени, что на его дезактивацию потребовались многие недели. При обычной работе — до аварии — Отдел радиационного материаловедения ОИРТ производил примерно 80 % радиоактивных отходов института, и естественно, что дезактивация автомашин была поручена тем, кто этим занимался больше других. Сразу же из дома вызвали дозиметристов, и они были первыми, кто занялся в Москве дезактивацией, связанной с чернобыльской аварией. Они же были первыми (кроме руководства) в нашем институте, кто узнал о том, что на ЧАЭС произошла авария с большим числом пострадавших. О том, как была организована дезактивация, лучше могли бы рассказать наши замечательные дозиметристы Михаил Сергеевич Костяков, Владимир Иванович Кабанов, Владимир Юрьевич Иванов, Владимир Алексеевич Доценко. Но их уже с нами нет.

Сотрудникам института до чернобыльской аварии доводилось сталкиваться с аварийными ситуациями на экспериментальных стендах и установках, когда были пострадавшие. Но в тех случаях пострадавших можно было пересчитать по пальцам одной руки, и этих пальцев было в избытке. 26 апреля в 6-ю больницу привезли несколько десятков человек, и это воспринималось как чрезвычайно большая авария. Однако газеты и ТВ молчали, и это молчание казалось зловещим.

В США, Англии, Швеции СМИ сразу же опубликовали экспресс-информацию об аварии на ЧАЭС, о гибели тысяч(!) человек и о том, что нам надо делать с четвертым блоком. Потрясающе! Никто ничего не видел на месте, еще спутники не успели перестроить орбиты, а кому-то уже все известно и у кого-то уже готовы рекомендации. Как можно давать рекомендации, не исследовав объект? Или они там почему-то ожидали эти тысячи жертв? Впрочем, и без преувеличений авария была слишком большой, чтобы раздувать истерию: это было бы контрпродуктивно для всех.

В ОИРТ были составлены графики работ по дезактивации техники, и все сотрудники, можно сказать, беззаветно включились в круглосуточную работу. Помимо дезактивации техники, было принято решение, что все радиационно загрязненные вещи тех, кого привезли в 6-ю больницу, будут направляться к нам в ОИРТ, и уже мы будем их перепаковывать должным образом и отправлять на захоронение. Упаковывать радиационно загрязненную спецодежду, спецобувь — привычный элемент работы, но наличие большого количества радиационно загрязненной бытовой одежды, предметов личного туалета и других вещей (тем более женских) свидетельствовало о том, что авария вышла за пределы зоны строгого режима.

В апреле-мае, да и позже сотрудникам, не привлеченным к конкретным работам, получить от руководства института какую-либо информацию о том, что действительно известно о событиях на ЧАЭС, было практически невозможно. Это означало, что явной потребности "сплотить ряды", "стать плечом к плечу" перед непонятной угрозой не было. Однако, судя по опубликованным сегодня материалам, на уровне Правительственной комиссии ежедневно рассматривались "апокалиптические" варианты развития событий. Номинированный в 1980 г. на "Оскара" американский фильм "Китайский синдром", видимо, загипнотизировал наших главных ученых и членов Правительственной комиссии: ожидали, как писал Валерий Алексеевич Легасов, что "раскаленный кристалл активной зоны" проплавит 3 м металлоконструкций, почти 4 м железобетона и 32 м грунта. Евгений Иванович Игнатенко (заместитель начальника "Союзатомэнерго") допускал, что расплав дойдет до глубины 3 км!!! Вряд ли сценаристы "Китайского синдрома" догадывались о природе остаточного энерговыделения ядерного топлива, на что расходуется это тепло и как спадает со временем. Но, очевидно, те, кто принимал решения, тоже не знали это отчетливо и уж точно не знали, что из подаппаратного помещения штатная система локализации аварии имеет суммарное проходное сечение паросбросных труб ~10 м2, и расплаву не нужно проплавлять железобетонные перекрытия, опускаясь с этажа на этаж, если он может просто стекать вниз по трубам. Что и произошло, и было установлено при исследовании помещений штатной системы локализации аварии. Она, кстати, выдержала аварию, на которую не рассчитывалась. Расплав, действительно, попал в воду системы локализации аварии и застыл, охлажденный водой, ничего не взорвав, не проплавив, даже не подплавив бетон фундамента. При исследовании помещений бассейна-барботера было обнаружено, что во многих из них на высоте примерно 1,0–1,1 м от пола (это обычный уровень воды в бассейне-барботере) на металлоконструкциях оказались топливосодержащие пемзы плотностью ~0,14-0,18 т/м3. Из-за своей легкости пемзы всплывали на поверхность воды и имели возможность неспешно расплываться по помещениям. Мы обнаружили эти пемзы в помещениях бассейна-барботера на расстояниях до 30 м от блоков паросбросных труб, через которые сверху стекали топливосодержащие расплавы. Таким образом, стало ясно: "китайского синдрома" можно было не опасаться, а все работы по созданию охлаждаемой подфундаментной плиты были перестраховкой. Причем то, чего опасались (попадания расплава в воду бассейна-барботера, ради чего и искали способ спустить из него воду), произошло до спуска воды из барботера в пруд-охладитель (значит, этого можно было не делать). И, главное, не нужно было создавать охлаждаемую подфундаментную плиту.

Если подойти сегодня к месту, где была штольня прохода под фундамент реакторного отделения четвертого блока, то можно увидеть ровный асфальт. Не существует никаких коммуникаций для охлаждения подфундаментной плиты. Отсюда ясно, что это была ненужная работа. На каких же экспериментальных данных было установлено, что в шахте реактора раскочегаривается процесс плавления реакторной установки?

По воспоминаниям В.А. Легасова, первые измерения температуры реактора проводил Е.П. Рязанцев. 1 мая с вертолета Евгений Петрович опускал в шахту реактора изготовленную в ИАЭ термопару на кабеле длиной 200 м, натягиваемым свинцовым грузом внизу для того, чтобы быть уверенным, что термопара попадает туда, куда нужно. Как рассказывал Евгений Петрович, термопара показала ~ 300 °C (температура теплоносителя в контуре ~ 280 °C). Точность измерения термопарой, как он считал, была ± 10 °C. Видимо, эти результаты чем-то не удовлетворяли дирекцию института. При температуре воздуха примерно 35 °C температура 300± 10 °C была как бы немалой, но ведь предполагали плавление активной зоны, а для плавления конструкционных материалов 300 °C маловато. В это самое время (в первых числах мая) служба внешней разведки Минобороны раздобыла американский шпионский (он так назывался) дистанционный инфракрасный фотосканирующий термометр PS-1000 ("The Heat Spy Photo-Scan Infrared Thermometer"). В.А. Легасов считал, что надо попытаться с помощью фотосканирующего термометра определить температуру реактора сверху, с вертолета, так как прибор позволял проводить измерения на расстоянии до 600 м. Замечательно, что к нему мог быть пристыкован фотоаппарат POLAROID, позволяющий сразу фиксировать распределение температур в плоскости сканирования непосредственно на изображении объекта исследования. Можно было пристыковать к термометру и плечевую видеокамеру и фиксировать бесчисленное количество графиков распределения температур. Однако оставался важный вопрос, на который в дирекции никто не мог дать определенного ответа: в каких радиационных полях предстояло работать прибору? То, что люди могут работать в любых полях, как бы не вызывало сомнений, это подразумевалось. А прибор? Решили провести его испытания в новых горячих камерах Отдела радиационного материаловедения — кобальтовый источник уже был смонтирован, его можно было поднимать и опускать, но камеры были еще совершенно чистыми, в них можно было, не опасаясь испачкаться, влезать и быстро устанавливать оборудование не с помощью манипуляторов, а просто руками. В одну из новых горячих камер я натаскал свинцовых кирпичей, сложил из них домик и стал смотреть, при какой толщине свинцовой защиты и каком радиационном фоне показания прибора еще можно понимать. Работу в горячей камере и измерения помогали делать А.Н. Киселев и М.С. Костяков, а видеосъемку графиков распределения температуры — Н.Н. Кузнецов и его сотрудники. Это были простые испытания: прибор нацелен на источник тепла, к нему присоединена видеокамера, которая фиксировала график распределения температуры в плоскости сканирования, и этот график можно наблюдать на мониторе вне горячей камеры. При перемещении кобальтового источника в зависимости от расстояния и геометрии свинцовой защиты картинка менялась до полной невозможности распознавания изображения. Зато было экспериментально установлено, при какой активности источника ионизирующего излучения и толщине свинцовой защиты можно получать с помощью этого прибора удовлетворительную информацию о температуре источника тепла. Таким образом, мы с Н.Н. Кузнецовым определились, как можно работать с прибором в полях до 240–260 Р/ч. Конечно, если защиту увеличить, то можно работать и в более сильных полях, но ведь тащить-то все это "счастье" в руках должен я сам.

Прибор с защитой весил больше 25 кг, и надо было решать, как с ним работать с вертолета. Может быть, закрепить весь комплекс непосредственно на внешних конструкциях вертолета? С Н.Н. Кузнецовым и вертолетным конструктором И.А. Эрлихом поехали в Жуковский примериться к работе на борту. Чего только не предполагалось тогда крепить к внешним подвескам! Но как при этом контролировать работу аппаратуры, как знать, что она "видит"? Значит, на борт надо устанавливать и монитор. При этом надо иметь в виду, что желающих загрузить вертолет своим оборудованием было предостаточно. А как управлять жестко закрепленным прибором? Мы отказались от жесткого крепления прибора, решили, что работать буду мобильно, удерживая прибор в руках: я предполагал, что смогу минут за 15–20 справиться с задачей, ориентируясь на аварийную дозу примерно в 75 бэр, и дня через два смогу вернуться домой. Б.Б. Чайванов, имевший большой опыт командировочной работы, сказал, что оформлять командировку надо не менее чем на неделю — мало ли как сложатся обстоятельства, и он был прав, командировка затянулась.