Мнимые утешения безвкусицы

Мнимые утешения безвкусицы

Мы говорили уже о том, что хороший вкус тяготеет к правде, дурной — к фальши, что вкус человека проявляется во всем: в его костюме, в поведении, в манерах, привычках, в том, как он выражает свои мысли, как относится к тем или иным явлениям литературы и искусства, какие книги, песни, спектакли, фильмы любит, какую обстановку предпочитает дома. Личный вкус определяет, в конце концов, весь стиль жизни человека. И недаром говорят: «стиль — это человек».

Мне приходилось уже несколько раз сталкиваться с тем, что некоторые наши молодые люди подразумевают под словом «стиль» ту особую и малопривлекательную манеру, с какой некоторые юноши и девушки танцуют западноевропейские танцы, собственно, весь тот пошиб, который и породил ироническую кличку «стиляга», — и так только понимают значение слова «стиль». Здесь я хочу воспользоваться случаем, чтобы покончить с зтим заблуждением, с этим неверным толкованием понятия «стиль».

Когда мы, повторяя известное изречение Бюффона, говорим «стиль-это человек», мы подразумеваем, что этот «личный стиль», внешний облик человека отражает в большой мере его душевные, нравственные черты, егь культурные навыки.

Если человек правдив, искренен, строг к себе, уважает свое и чужое достоинство, он постарается и одеваться, и вести себя, и выглядеть так, чтобы в его поведении, во внешности, во всем его облике не было ничего кричащего, наигранного, нескромного, заявляющего претензию, которая на самом деле не может быть оправданна… Такой человек постарается и в речи своей быть точным и в выражениях умеренным. Он не станет бряцать иностранными терминами, даже если и изучает языки других народов, не будет выдавать услышанные где-то остроты за свои собственные, приводить заимствованные у других людей мнения о незнакомых ему вещах как плод собственного ума. Он не будет при содействии портного на сажень распяливать плечи на своем пиджаке, чтобы казаться атлетом. А девушка добрых правил не станет намалевывать на своих щеках румянец, перед которым побледнел бы помидор, или запудриваться до приобретения фиолетового отлива утопленницы.

Я твердо убежден, что дурной вкус, подчас проявляемый некоторыми нашими молодыми людьми обоего пола, порожден прежде всего желанием «набить себе цену», нескромно выделиться среди подруг и товарищей, выглядеть не совсем тем, кем они сами в действительности являются.

Чем, например, смешны эти самые пресловутые «стиляги» и так называемые «фифы»? Беда ведь не в том, что они изо всех сил тщатся следовать за последними капризами заграничной моды, всегда при этом, конечно, опаздывая примерно годика на два и выглядя, так сказать, всемирными франтами позапрошлого года. Дело не в длине пиджака, чрезмерной узости брючек или юбок или, наоборот, в необозримой ширине клешей. Бог с ними, с фасонами,дело не в них! Беда в том, что эдакий хлыщ или подобная модница непременно стараются выглядеть иностранцами на нашей улице.

Помните, еще у Маяковского:

Он был

монтером Ваней, но,

в духе парижан, себе

присвоил званье:

«электротехник Жан».

Они и особую манеру речи себе присваивают — с какимто импортным шиком, который переняли с экрана, раз десять кряду просмотрев далеко не лучший заграничный кинофильм.

И походку-то они себе вырабатывают эдакую расслабленную, усталую, разухабисто-болтающуюся — дескать, обошли они чуть ли не весь мир на своих рубчатых подошвах, все на свете видели, все им наскучило — вот и притомились…

Ничем уже их не удивишь, ничто их, разочарованных, не расшевелит, разве только звуки рок-эн-ролла или твиста, от которых ноги у них сразу начинают дергаться, как у дохлой нагальванизированной лягушки. Все в этих молодчиках и девицах — вранье, все — фальшивка, рассчитанная на дешевое доверие и не очень наблюдательный глаз завистливых зевак.

Ко ничем не лучше та манера, с которой любят одеваться и вести себя молодые люди, как будто очень далекие от стиляг и даже презирающие их, но выработавшие для себя свой особый стиль. Ходит такой парень в расклешенных сверх всякого устава брюках, в тельняшке, которая видна из-под расстегнутого ворота рубахи. На руке у такого татуировка — якорь, русалки, вымпелы и прочая невытравимая «морская романтика». Одним словом, альбатрос, морская душа… А на самом-то деле он из тех, о ком настоящие моряки говорят: «поперек борща на ложке плавал».

Кстати, если уж говорить о татуировке, то ее когдато моряки переняли у ряда племен Африки, Америки, Океании, где обычай выжигать на коже различные знаки НОСЕЛ ритуальный характер или превращался в манеру особым образом разукрашивать тело. У матросоз так называемая «наколка» когда-то была действительно вызвана определенными условиями морской службы. По знакам, по рисункам на коже опознавали моряков среди утопленников, выброшенных на берег после кораблекрушения. Сейчас на флоте ведется борьба с этими проявлениями сохранившейся, но уже ненужной традиции. А между тем мне не раз выпадал случай сталкиваться с юношами, которые когда-то по глупости, по молодости лет накололи себе на коже всевозможные узоры и теперь не знают, как от них избавиться. Приходится обращаться к врачу, но и он не всегда имеет возможность устранить эти нестирающиеся следы нелепого ухарского вкуса.

А тот жаргон, словесный мусор, блатные словечки, которыми еще порой любят уснащать речь некоторые молодые люди, — разве это, в сущности, не фальшивка? Просто старается парень прослыть человеком бывалым, видавшим виды, сквозь огонь, воду и медные трубы прошедшим.

Уголовники, те пользуются этим потайным жаргоном, так называемой «блатной музыкой», как определенным секретным кодом, чтобы не посвящать окружающих в их мерзкие воровские дела и оставаться непонятыми для посторонних.

А иной парень или какая-нибудь простодушная девица, чтобы, как они выражаются, «давить фасон», щеголяют подобными неблагозвучными словесами ради дрянного шика.

Хороший вкус — это прежде всего вкус здоровый, помогающий человеку видеть, познавать истинную красоту мира; хороший вкус — это вкус взыскательный, требовательный, строгий, честный, то есть чурающийся всего ложного, фальшивого, поддельного. Хороший вкус призывает человека быть искренним, как говорят, оставаться всегда самим собой, то есть проявлять себя одинаково на словах и на деле, стремиться к подлинно прекрасному, а не внешне красивенькому, испытывать отвращение ко всякой подделке, к любого рода наигрышу.

Если, скажем, человек верного вкуса задумается над тем, что ему нужно расти, он не станет делать это за счет каких-нибудь внешних примет — увеличения каблуков или, скажем, кока иа голове, а серьезно займется своим развитием, духовным совершенствованием; он обогатит себя новыми знаниями, постарается подняться на более высокий уровень культуры. А ведь иной раз, слушая какого-нибудь велеречивого болтуна, так и чувствуешь, что он забрался на ходули выспренних, но мало что выражающих слов, чтобы изобразить этими «высокими» словами свои карликовые мысли…

Дурной вкус — это вкус ленивый, не дающий человеку серьезно задуматься над смыслом жизни, над собственным поведением, над тем, какое место он занимает в обществе.

Плохой вкус — это вкус грубый, не умеющий распознавать истинную красоту и довольствующийся примитивной красивостью. Лев Толстой говорил, что такой вкус груб, даже если кажется утонченным, тяготеющим к каким-то особым изыскам, так как, по существу, не вникает в истинно прекрасное и способен воспринимать лишь то, что, грубо выражаясь, шибает в нос, оглушает первым впечатлением.

Дурной вкус-это прежде всего вкус «дешевенький», не умеющий находить верную оценку тому, что действительно дорого в жизни, хотя и не набивается само на глаза.

И это вкус лживый: он готов прикрыть внешним блеском внутреннее невежество, он ревниво прислушивается к чужому толку, жадно, часто не разобравшись, торопливо следует за дешевой приманкой пустопорожнего, показного шика, легко мирится с кустарными, крикливо раскрашенными открытками на стене, с аляповатыми бумажными цветами ка комоде, простительными только на похоронах, да и то лишь в ту пору, когда нет живых цветов или трудно заказать искусственные металлические, матерчатые.

Кричащие, якобы соответствующие заграничной моде галстуки системы «павлиний глаз», шарфы всех цветов светофора, способные нарушить уличное движение, напрокат взятые с чужих уст ходовые стандартные обороты речи записных остроумцев, вроде: «красота, кто понимает», «свой в доску», «будьте покойнички», «ну, жмаю пять», «факт», «сила», «законно», «как штык», «на все сто», и, наконец, не по праву задержавшееся после войны, уместное и верно звучавшее лишь во фронтовом обиходе словечко «точно» — вот весьма распространенный арсенал средств и речений, которыми «оснащает» человека дурной вкус. Но подробнее об этом мы скажем дальше, в главе, специально посвященной вопросам языка и вкуса.

Люди дурного вкуса неспособны по-настсящему глубоко наслаждаться искусством. Дешевый, невзыскательный, лживый вкус приучает находить и в книге, и в спектакле, и в кинофильме лишь забавные случаи или занятные приключения, пикантные анекдотики, не вызывающие никаких чувств и мыслей. Невольно вырабатывается привычка противиться всему серьезному, правдивому, волнующему — всему тому, что дает настоящее искусство. Читателей подобного рода восхищают лишь незамысловатые, ловкие подвиги удачливых героев, маловероятные, но счастливые совпадения, роскошные признания в любви, пышные описания богатых салонов — словом, все то, что давала так называемая бульварная, «галантерейная» литература, книги дурного пошиба, уводящие читателя от подлинной жизни и отягощающие его суррогатными чувствами, чувствами-подделками и умильным враньем о придуманном благополучии.

Коммунистическая партия призвала наших писателей, музыкантов, артистов, художников оправдать высокое доверие народа и вести беспощадную борьбу с теми ложными, а потому враждебными нам вкусами, которые стремятся навязать нашей молодежи некоторые зарубежные недруги.

Буржуазные идеологи различными ухищрениями пытаются уловить в свои сети души наших молодых людей.

В ход пускается все, только бы отучить их мыслить, чувствовать, чтобы расслабить волю, привить пошленький, обывательский вкус. Вот почему мы не можем быть безучастными ко всему, что пытается навязать нам, назойливо всучить под дымовой завесой болтовни о «свободном искусстве» враждебная нам пропаганда.

Когда мы говорим о формировании художественного вкуса, верных эстетических представлений у наших людей, мы призываем молодежь овладеть всеми сокровищами, накопленными духовной культурой человечества.

К сожалению, некоторые горе-воспитатели этого не понимают.

Однажды, например, мне передали из редакции «Комсомольской правды» такое письмо:

«Пишу вам после спора на комсомольском собрании. На атом собрании речь шла о книгах Мопассана, Бальзака, Драйзера… Один старший товарищ поднялся и сказал, что нельзя читать произведения этих авторов. Я спросила — почему? Последовал ответ, что они нам ничего не дают, кроме морального разложения.

Когда я сказала, что они нам рассказывают о жизни буржуазного общества, о самом капитализме, на мои слова засмеялись и сказали: «Зачем нам это знать, когда надо читать о нашем настоящем и будущем, о коммунизме, а у Мопассана и Драйзера о коммунизме ничего нет». В общем, мы договорились до того, что и Толстой и Пушкин тоже отошли в прошлое… В. Фомина.

Ну что же, товарищ Фомина, не падайте духом! Встречались и мне такие люди когда-то. Придет, бывало, такой к нам на студенческую вечеринку, где соберут на стол немудреную снедь, осмотрит все критическим оком и сейчас же примется укорять нас: «Вкусно-то вкусно, да насчет жиров и калорийности слабо». Увидит на подоконнике раздобытую ради праздника примостившуюся стебельком в кружке розу-поморщится, принюхиваясь: «В крайнем случае хотя бы уж не белую, а красную поставили». Начнут ребята танцевать — он сейчас же: «Ну что зря топтаться, чуждый нам фасон перенимать! Уж если не сидится, так провели бы зарядочку, гимнастикой занялись». Попробует кто-то вспомнить старую песню «Гайда тройка, снег пушистый»-он опять против: «Ну что вы все гикаете? А по-моему, всем этим гайда тройкам, да Ги де Мопассанам грош цена, буржуазная отрыжка, икота прошлого».

И ко всему-то у него были уже готовые ярлыки, не очень грамотные, но решительные. Мопассан — разложенец. Толстой — непротивленец, Дюма — голый приключенец, Пушкин — не наш настроенец…

Но, скажут мне, это было прежде, когда молодежь пылкая, рвавшаяся сразу в мировую коммуну, уж больно размашисто рушила вековые авторитеты и иной раз по молодости лет да и по недостатку знаний, как говорится, изрядно загибала. Но и тогда уже ярые гонители классического наследия встречали сокрушительный отпор у большей части нашей молодежи. Казалось бы, что пора таким уже перевестись на Руси. Но вот письмо В. Фоминой напоминает, что и сегодня встречаются подобные гонители Мопассана и Бальзака. Вероятно, им кажется, что они имеют право учить уму-разуму молодежь, ограждая ее от «вредных влияний». По-видимому, люди эти считают себя передовыми, современными, а на самом деле в какую дремучую пещерную тьму уходят подобные высказывания! Еще В. И. Ленин в те годы, когда некоторые товарищи из Пролеткульта отвергали начисто все, что принесла культура прошлого, разгромил носителей подобных идей. Ленин утверждал, что пролетариат, которому теперь стали доступны все сокровища науки и искусства, создавая свою новую, революционную социалистическую культуру, должен освоить все, что добыто в области духовной жизни человечества. Ленин призывал взять все лучшее, все наиболее ценное из достижений культуры прошлого, используя это лучшее в борьбе за прекрасное будущее.

А вот, оказывается, и по сей день находятся еще, правда изредка, люди, которые огромную всечеловеческую куль«ГУРУ» ставшую впервые в истории достоянием всего нашего народа, пытаются пропустить через какое-то мелкое ситечко… Мопассан, Толстой, Бальзак не проходят через их мелкодырчатое решето. Есть в одном из произведений чудесного русского писателя Пришвина такой тип, считающей себя местным руководителем и заслуживший от колхозников прозвище «Мелкодырчатый». Такие вот «мелкодырчатые» и видят у Мопассана лишь описание интимных сторон любви и громят его, заслоняя от молодых читателей то большое человеческое, — гуманное, что есть в мопассановском творчестве. Они не понимают, что великий французский писатель глубоко демократичен, что его откровенная, не боящаяся приоткрыть самые затаенные свойства человеческой натуры творческая манера взывает к бережной любви и проникновенному уважению личности человека, попранной буржуазным обществом.

«Мелкодырчатый» не понимает, почему гений Ленина видел в безбрежном творчестве великого Толстого отражение грядущей русской революции. «Мелкодырчатому» с его заскорузлым литературным вкусом кажется, что Толстой в «Войне и мире» и в «Анне Карениной» пишет только о жизни помещиков и ничего больше. «Мелкодырчатому» недоступны высокие радости, дивные наслаждения красотой искусства, эстетической прелестью его, восхищение силой человеческого слова и писательской мыслью, яркостью и широтой фразы, созданной художником. Для него творения Микеланджело и Рафаэля всего-навсего лишь «предметы религиозного культа». Он не видит в «Сикстинской мадонне» или в «Моисее» образов человеческого страдания, могущества великой мысли. Он думает, что в будущее можно проехать на «узкоколейке», в то время как наш советский народ, совершивший великий переворот в истории, движется к просторам этого своего счастливого будущего по широким крутым путям. И на этих путях никогда не тесно ни Толстому, ни Леонардо да Винчи, ни Чехову, ни Пушкину, ни Мопассану. Все они наши верные и дорогие спутники на пути в будущее. От всяких «мелкодырчатых» много вреда большому делу воспитания эстетической культуры у молодежи.

Бывает, что человеку, который бродит по просторному миру в тесной обуви, начинает уже самому казаться, что и свет весь узок и жмет. И вместо того чтобы сменить ботинки, он и к другим людям лезет со своими обуженными мерами и требует, чтобы все плелись с ним в ногу.

После всем известных и памятных бесед на Ленинских горах и в Кремле, где руководители партии и правительства встречались с деятелями нашего искусства и литературы, после июньского Пленума ЦК КПСС вопросы эстетического воспитания стали, как никогда, предметом горячих, страстных обсуждений во всех уголках нашей страны. Как никогда, поднялись требования к литературе и искусству, от которых народ ждет глубоких, интересных мыслей, ярких, искренних чувств, западающих в душу слов, радующих сердце мелодий, художественных образов, вдохновляющих наших людей в их жизни и труде. Естественно, что беспощадно осуждаются произведения формалистические, крикливые, пошлые, чуждые настроениям народа.

Ведя решительную борьбу со всякими проявлениями чуждой нам идеологии, мы выступаем и против ханжества.

Мы отвергаем попытки опорочить те произведения искусства, которые стали дороги миллионам людей, доставляли и продолжают приносить нам высокую радость, подлинное удовольствие. А встречаются еще у нас люди, которые, будучи сами лишены верного художественного вкуса, пытаются очернить все, что не пришлось им «по нраву» в просторном и сложном мире искусства.

Эти люди часто не видят дальше краев своего чайного блюдечка, на которое они к тому же опасливо дуют, чтобы остудить все, что, как им кажется, превышает дозволенный градус. Но каемка на блюдечке — это еще не линия широкого горизонта, свойственная настоящему искусству, и не та орбита, па которую поднялась и вышла общая художественная культура нашего народа.

Беда еще и в том, что чем уже у человека взгляд на искусство, тем размашистее выводы и оценки, с плеча выдаваемые тем или иным произведениям искусства. Приходится напоминать об этом, потому что подобные невежественные и обуженные оценки приносят тоже немало вреда.

Об этом следует помнить, и особенно когда речь идет о воспитании хорошего вкуса у молодежи.

В последнее время мне приходилось самому наблюдать да и слышать от многих библиотекарей, что известная часть молодежи у нас стала чрезмерно увлекаться детективной, приключенческой литературой. Особенно в большом ходу книги, выпускаемые некоторыми издательствами в специальных сериях, «Библиотека приключений». Подавляющее большинство этих книг рассказывает о действительно героической деятельности наших разведчиков, о бдительности и бесстрашии советских пограничников и работников государственной безопасности, пресекающих подлую работу шпионов, засылаемых на территорию нашей родины из-за рубежа. Тема эта благородная и нужная. Как известно, десятки и сотни миллионов долларов отпускаются одними только Соединенными Штатами Америки для засылки к нам шпионов и диверсантов. Естественно, что книги, повествующие о борьбе с проникающими к нам врагами, книги, полные увлекательного действия, интересны молодым читателям. И вообще я никак не хочу отнести огулом всю приключенческую литературу к разряду литературы дурного вкуса.

Мы знаем великолепные произведения такого жанра, созданные его родоначальником Эдгаром По, с удовольствием перечитываем рассказы Конан-Дойля, романы Коллинза, одобряем выход давно не переиздававшихся у нас известных рассказов Честертона, отдаем должное даже полузабытым «полицейским» романам Эжена Сю, оказавшего некоторое влияние на такого громадного писателя, как Достоевский. Мы за хорошую, добротную приключенческую литературу — и за Жюля Верна, двенадцатитомное Собрание сочинений которого не так давно вышло у нас, и за Герберта Уэллса, и за Джека Лондона, и за лучшие романы Дюма, и за «Аэлиту», и за «Месс Менд» Мариэтты Шагинян, и за превосходные романы и рассказы писателя-ученого Ефремова — словом, мы не против самого жанра, не против этого рода литературы, чрезвычайно нужной молодому читателю, отвечающей зову горячего сердца и воображению пылкого ума. В произведениях перечисленных выше авторов действуют люди ярких и интересных характеров, совершаются волнующие события, пусть несколько условно сгущенные в своем драматизме, но создающие определенный художественный образ, соответствующий всем высоким требованиям подлинной литературы.

Порой же под маркой приключенческой литературы выпускаются книги, прививающие несерьезное отношение и к литературе и к тому, что ею изображается. Такие книги не только не помогают познать жизнь, не только не формируют сознание и не воспитывают чувства, но если и доставляют известное удовольствие, то лишь ленивому читателю.

Более или менее простительно еще, если ничего, кроме таких книг, не читает человек престарелый, откровенно признающийся, что внимание у него уже притупилось и ничего серьезного воспринимать он не в состоянии. Но когда я слышу, как человек в полном расцвете сил отказывается от всех предлагаемых ему в библиотеке хороших книг и упрямо требует «что-нибудь про шпионов, да позакрученней», я с сожалением думаю, глядя на него: пустельга!

Книги такого рода не прививают и настоящей бдительности, хотя как будто бы и посвящены этой теме, ибо враги, как правило, изображаются в них заведомыми неудачниками, коварные планы которых известны с первой же страницы не только следователю, но и читателю. Не приходится, читая эти книги, напрягать свое воображение, мобилизовывать мысль, наслаждаться решением сложнейшей задачи, вместе с героем участвовать во всех событиях. Нет, здесь все дается уже готовым, неаппетитно разжеванным, остается только проглотить, что и делает ленивый читатель, может быть, и не без известного удовольствия, но, уж во всяком случае, без всякой пользы.

Жалуются и школьные библиотекари на чрезмерное увлечение ребят детективными романами, а самым заядлым таким пожирателям «шпионской литературы» даже Катаев и Гайдар кажутся уже скучноватыми!..

Скажу правду. Такие «читатели» вызывают у меня искреннее беспокойство. Ведь они с юных лет сами лишают себя крайне необходимой для их роста духовной пищи, той богатой мыслями и яркими чувствами духовной пищи, какую так щедро нам дают большие и правдивые произведения искусства и литературы.

Становится равнодушным к правде тот, кто ищет в книжке только замысловатый, «круто завинченный» сюжетец «пошпионистей», где людям и явлениям для удобства автора и для максимального облегчения усилий читательского внимания приданы положения, ситуации, мотивировки, главным образом оглушающие сознание и не имеющие ничего общего с подлинной жизнью.

Огромное значение в воспитании художественного вкуса имеет музыка. Мы знаем, как трудно бывает у нас подчас достать билет на самую, казалось бы, академическую программу в Большой зал Консерватории. Музыкальное искусство у нас давно перестало быть достоянием небольшого круга избранных. Но увы! Если брать широко, то следует сказать, что не все еще ладно у нас по части вкусов и в области музыкальной…

До сих пор приходится еще слышать довольно откровенные признания в том, что мы-де, мол, не понимаем серьезной музыки и что она, дескать, совершенно не нужна. Так, недавно в одной из радиопередач я услышал письмо одного молодого человека, решительно выступающего против симфонической музыки. Он писал, что она наводит грусть и меланхолию, а молодежь нужно воспитывать в духе бодрости и жизнерадостности. И дело здесь, оказывается, не только в возрасте. В той же радиопередаче было прочитано письмо одного пенсионера, утверждавшего, что симфоническая музыка устарела, что нужно закрыть, расформировать все симфонические оркестры, камерные ансамбли, как совершенно ненужные и лишние.

Есть немало, к сожалению, людей, которые готовы отказаться от всех видов музыки, кроме той, которую принято называть «легкой».

Я знаю девушек, которые готовы часами вместе с подругами просиживать у патефона, ставя одну и ту же душещипательную пластинку с каким-нибудь патентованным джазовым романсом. И добро, романс-то был бы хороший?

Ведь существует у нас богатейшая романсовая музыка. Писали чудесные романсы Глинка и Чайковский, Рубинштейн, Варламов и Гурилев. Как хороши подлинные таборные цыганские песни, в которых звучит страсть большой и вольной души, чувствуется трепет горячих сердец, биение кипучей крови и слышится тоска бездомного кочевья и свист ветра в степных просторах. Такими песнями заслушивались Пушкин и Денис Давыдов, их любил Лев Толстой.

Нет, не о таких песнях идет речь. Сидят девицы, накручивают, как шарманку, патефон и в сотый раз слушают про ландыши, ландыши, ландыши… А иногда подобное благоухание доносится раза три в вечер из клубного радиоузла…

А ведь здесь все подделка. Не страсти, а страстишки, не мысли, а мыслишки. Тут подделка и музыка и чувства.

И приучают люди себя к этой суррогатной музыке, к фальшивым чувствованиям, к «какбудтошней» тоске.

— Что же, — ополчится кто-нибудь из читателей, — вы, значит, вообще против легкой музыки, против джаза, танцев, веселых песен?

Нет! Мы — за!

Мы и за джаз, и за веселую танцевальную, легкую музыку, и за шуточные песенки, только они должны быть хорошими, отвечающими требованиям своего жанра. Мы не из тех, кто, как сказал писатель Ренар, выдает дурное настроение за хороший вкус. Было бы смешно заставлять нашу молодежь или хотя бы даже рекомендовать ей, когда она собирается на товарищеской вечеринке потанцевать, повеселиться, поразвлечься, непременно слушать в магнитофонной записи симфонии Бетховена или Чайковского. Эти великолепные творения надо слушать на концертах или по радио — одному или с друзьями, которые пришли к тебе специально для того, чтобы внимательно, в тишине насладиться серьезной музыкой, чтобь! прочувствовать ее, получить радость и подумать над нею.

И мало пользы от того, что некоторые не в меру осторожные педагоги или ханжески благонамеренные клубные работники накладывают запрет на так называемые «западные танцы». Этим вносится казенное уныние в те общественные места, где юноши и девушки могли бы по-хорошему развлечься, повеселиться. Молодежь вынуждают искать места, где бы ей никто не помешал танцевать так, как хочется.

Чего же ей хочется, этой молодежи, и что же, собственно, дурного в танцах, которые у нас принято называть «западными», в чем, так сказать, пагуба, якобы кроющаяся в них?

И логично ли, что некоторые ярые блюстители клубных и школьных порядков, гонители всякой, как они выражаются, «иностранщины» не протестуют против падекатра, падеграса, миньона. Эти танцы ведь тоже пришли к нам не из Калуги или Рязани… Почему же люди, грудью встающие за падекатр или падеспань, поднимают опасливую суетню и готовы применять самые крутые меры, едва заслышат мелодии блюза, фокстрота, румбы.

Спору нет, старинные бальные танцы изобиловали плавными, грациозными движениями, которых так часто лишены сегодняшние. Но не слишком ли много времени прошло с тех пор, когда они были непременным номером в программе всякого бала. Ведь совсем не случайно изменилась манера, рисунок танца. Это — отражение перемены, происшедшей в музыке: новых музыкальных ритмов, иного строения музыкальной фразы, синкопирования мелодии с переносом удара, ритмического момента словно бы на западающую клавишу. А такие перемены в свою очередь порождены совсем новым и, как это хорошо чувствует прежде всего молодежь, стремительным темпом всей нашей жизни.

Вряд ли тут нужно особенно углубляться в природу современной танцевальной мелодии, раскрывать детально все причины и обстоятельства, продиктовавшие изменения в ней и в самом танце. Ведь каждая эпоха имела свой обширный танцевальный репертуар. Для XVIII века были характерны менуэт и гавот, начало XIX века ознаменовалось победоносным вихревым вальсом, потом появились полька и галоп.

В конце прошлого века и в начале нынешнего стали танцевать падеграс, падепатинер, а вскоре затанцевали танго и фокстрот. Я не специалист в области музыки и тем более не считаю себя знатоком по части танца, но мне дорога искренняя непосредственность молодых увлечений во всех областях жизни. И думается мне, очень трудно убедить молодежь, остро чувствующую пульс и ритмы жизни, что она обязана плясать только по старинке.

Такой крупный и серьезный советский композитор, как Дмитрий Кабалевский, отвечая одному из донецких педагогов, требовавших полнейшего изгнания джаза из нашей жизни, писал, что не видит в джазе «духовного оружия империализма». «Я написал ему, — сообщил Кабалевский, — что видел в своей жизни и продолжаю видеть бесконечное число отличных девушек и юношей, любящих джаз, и что джаз не оказывает никакого влияния на их мировоззрение, на их духовный мир. Я написал даже (вероятно, очень огорчив его этим), что сам люблю и послушать хорошую джазовую музыку и потанцевать под джаз и никогда при этом не чувствую себя духовным оруженосцем империализма».

«Я считаю, — писал далее Кабалевский, — что отрицание легкой музыки — такое же нарушение естественного отношения к жизни, как отрицание музыки серьезной. Люди, не понимающие легкой музыки, чаще всего бывают людьми скучноватыми». Композитор тут же подчеркнул: «Хуже представляется мне другая крайность. Люди, чьи эстетические потребности исчерпываются развлекательной музыкой, часто напоминают мне тех, кто был бы счастлив, если б вся жизнь состояла из одного отдыха, веселья и шутки. Вот почему я считаю, что разговор о джазе, как и вообще о легкой музыке, не следовало бы вести, изолируя &ти вопросы от вопроса отношения к музыке в целом, от вопросов воспитания хорошего, благородного и притом разносторонне развитого музыкального вкуса».

Но вернемся к танцам. Конечно, в большом просторном зале, где достаточно места, хорошо и сегодня покружиться в раздольном вальсе — его ритмы бессмертны. Но естественно, что большинству старинных, подчеркнуто галантных, несколько нарочито церемонных «па де…» молодежь предпочитает современные танцы. И почему надо с такой трусливой осторожностью, обычно оборачивающейся неумным административным рвением, разлиновывать по унылым графам «культурно-развлекательных мероприятий» молодежное веселье? Все дело в том, как вести себя в танце, как его исполнять.

У нас к танцевальной мелодии предъявляются те требования, которые стали обязательными при подходе к музыке любого жанра. И прав А. Цфасман, который пишет:

«В нашем джазе мелодия при всей оригинальности должна быть ясной, напевной, изящно выразительной, гармония при всей свежести — логичной, ритм при всей остроте — ясным. Наш джаз должен отвечать тем эстетическим требованиям, какие мы предъявляем к советской музыке в целом».

Мы знаем, что часто в сегодняшней зарубежной танцевальной музыке истошные завывания, однообразные ритмы, низведенные до уровня грубой примитивной мелодии с тупо, бесконечно повторяющимися тактами, доводят иной раз зрителей и танцующих до исступления, переходящего порой в массовую истерику.

Конечно же, речь может идти не о таких «западных» танцах. Что и говорить, встречаются и у нас «твистуны», старающиеся перенять самый дурной «стиль» западноевропейской или американской кабацкой эстрады, с вызовом бравирующие разболтанными манерами и ухарским кризлянием. Их действительно следует призвать к порядку, напомнив, что во всем надо обладать вкусом и всему есть своя мера. Но ведь, в конце концов, и краковяк и вальс можно начать отплясывать с таким пошибом, что придется вызывать дружинников или милицию. Однако не следует же нз этого, что надо запрещать краковяк. А некоторые чересчур суровые дяди и тети, блюстители хорошего тона и строгого вкуса, вместо того чтобы заняться обучением своих воспитанников хорошим манерам в современных танцах, пытаются изгнать нз танцевального обихода молодежи все танго, блюзы, фоксы, самбо, румбы — словом, все современные танцы.

Надо ли еще раз повторять, что в хорошем танце должны всегда сочетаться и заразительная музыкальность, и увлекающий ритм, и непринужденное веселье, и взаимное уважение партнеров — подчеркнутая заботливая вежливость «кавалера» и лишенная манерности скромная уступчивость «дамы». Все дело в такте, в чувстве меры, в желании и самим по-хорошему развлечься и другим принести радость, удовольствие, веселье. Вот тогда танец независимо от его названия и географического происхождения будет хорош к станет отвечать требованиям вкуса.

Разумеется, если говорить о воспитании серьезного музыкального вкуса, то разговор должен начинаться с настоящей, большой музыки, с творений великих композиторов России, славнейших мастеров мира, с лучших произведений современных композиторов. Конечно, надо прививать молодежи прежде всего взыскательный, строгий музыкальный вкус.

И как благодарна бывает молодежь, когда умные воспитатели открывают перед ней подлинные сокровища большой музыки. Композитор Д. Б. Кабалевский писал как-то в «Известиях» о том, какое отрадное впечатление произвели на него члены «Школьного общества любителей симфонической музыки», с которыми он познакомился во время поездки по городам Сибири и Дальнего Востока. В беседе с композитором каждый по-своему повторял одну общую всем мысль.

«Если бы сегодня у меня отняли возможность слушать серьезную, особенно симфоническую музыку — я почувствовал бы себя таким же духовно обедненным, как если бы лишили меня возможности читать хорошие книги».

Композитор приводил в газете письмо Тани ГГ., ученицы 10-го класса:

«Нравился мне джаз. Три года, как я стала слушать симфоническую музыку… В симфонии я за последний год стала видеть мысль, а не только чувства, как раньше…»

Все это не значит, разумеется, что на школьной вечеринке во время танцев надо играть полонез Шопена, либо «Камаринскую» Глинки, или экосез из «Евгения Онегина».

Все это музыка изумительная, но танцевать под нее будет вряд ли удобно.

Есть немало прекрасных танцевальных мелодий, и тут выбор должен быть предоставлен молодежи самый широкий. Всем бывает весело, приятно и радостно, когда на молодежном вечере кто-нибудь лихо спляшет гопак или все встанут в круг, а по нему пройдется, распластав по-орлиному, как крылья, руки, танцор в гордой лезгинке. И, как я уже говорил, всем приятно покружиться в плавном вальсе или в веселой, стремительной, кокетливо-иронической полечке. Но можно ли этим лишь ограничивать желания и требования молодых танцоров? Очень противно, когда попросту скучные люди, почитающие свои отсталые вкусы за закон, заранее расписывают веселье и танцы: вот это, мол, можно признать благонадежным прихлопом, а уж это пошли невыдержанные притопы. Всякое непривычное для их глаз па, может быть, несколько темпераментные движения в танце кажутся им уж чуть ли не посягательством на моральные устои общества.

Было время, когда такого же рода блюстители нравов и строгих вкусов возмущались, если молодежь танцевала «буржуазные» танцы, вроде падеспани, и требовали обязательно «Яблочко». Они считали лишь этот танец выразителем пролетарской доблести, забывая, по-видимому, что всеми нами любимый танец «Яблочко», нечего таить, танцевали иногда и по ту сторону фронта гражданской войны. Однако это ведь нисколько не скомпрометировало наш лихой, веселый танец. Румяное красное яблочко не стало белее оттого, что иной раз его отплясывали и наши враги. Танец остался в народной памяти как звонкая подвижная музыкальная метка революции. С удовольствием отплясывает его молодежь и сегодня. Но это не значит, что танцы иного музыкального строя, скажем, танцы, пришедшие к нам со свободолюбивой и темпераментной Кубы, следует подвергать гонению.

Если молодежь заимствует что-то интересное, родственное ее внутреннему темпу из современных зарубежных танцев, не следует ошарашивать ее административным окриком. Пусть ищет, изобретает, пробует. Кому дано право варанее считать какие-то коленца завизированными, а другие па — запрещенными? Важно, чтобы танец был веселым, жизнерадостным, отвечающим здоровому вкусу и живым устремлениям молодежи. Ведь танцевать хочется под музыку, а не под расписку, которую пытаются заранее взять у молодежи чересчур уж осмотрительные наставникиадминистраторы.

Нужно, можно, стоит любить и хороший джаз, и веселую лирическую оперетту, и остроумную эстрадную песенку.

И следует молодым людям уметь танцевать. Ничего хорошего не вижу я в снулых молодых парнях, которые на вечеринке, сохраняя гордо-отчужденный вид, ладонями, заложенными за поясницу, подпирают стены зала, вместо того чтобы поддержать общее веселье, поплясать вместе со всеми.

Однако всему свое место, свой час. А ведь есть еще, к сожалению, и такие, которым все кажется слишком серьезным, скучным: и хорошая камерная певица, и вдохновенный чтец, и известный ансамбль скрипачей Большого театра, и лирическая музыка русского романса. Если ненароком затащили такого скучающего молодого человека на концерт Чайковского, он вскоре безмятежно засыпает, но зато, едва заслышав где-то первые такты рока или твиста, упоенно (даже во сне) начинает дергаться и сучить ногами.

Ничего, кроме глубокого сожаления и отвращения, этот «любитель музыки» вызвать не может.

Вспомните, как остроумно и зло высмеял этакого «кавалерствующего дергунчика» Ив Монтан в своей песенке о парижских стилягах. И, кстати: когда мы говорим о хорошем вкусе в жанре эстрадного искусства, нельзя не обратиться к творчеству этого талантливого французского певца, которого так тепло принимали в нашей стране и москвичи, и ленинградцы, и киевляне. Ив Монтан — прекрасный образец безукоризненного артистического вкуса. И в самой его манере исполнения песен, в предельной собранности найденной им сценической формы, сочетающей элегантность и четкость движений с подкупающей простотой, — словом, во всем облике артиста, как и в содержании и строение песенок, перед нами непринужденно раскрывается поэзия народного Парижа, Парижа простых, трудолюбивых, добрых, веселых и влюбленных в свой город людей.

Совсем иной характер имели песенки Вертинского или, скажем, Лещенко. Мне часто приходилось слышать от моих молодых друзей вопросы о том, как с точки зрения серьезного вкуса следует расценивать этих двух артистов.

«Прежде всего нельзя ставить их на одну доску. Вертинский обладал незаурядным исполнительским мастерством, проявил себя как талантливый киноактер, очень хорошо снявшийся в некоторых наших фильмах. У него была известная исполнительская культура, очень выразительный жест, обогащенный, как мне думается, знакомством с приемами народного театра Востока, где некоторое время жил артист. Но на эстраде Вертинский был, конечно, выразителем старого, отмирающего вкуса. Человек талантливый, он умел искусно находить те слабые, больные места, неутоленные печали, грустные воспоминания, которые имеются, вероятно, в душе даже самого счастливого и уравновешенного человека, не говоря уже о таких, кто по воле истории понес ощутимые утраты в жизни. Играя на этих „струнках“ души человеческой, Вертинский строил свои песенки, изящные, мизерно иронические, обычно унылые, заупокойные по отношению к прошлому, иногда экзотические, полные бессильной тоски о безвозвратно утраченном. И не случайно его концерты особенно привлекали людей, которым дорого было это навсегда ушедшее прошлое.

Что касается Лещенко, то он не обладал ни настоящим голосом, ни мастерством, которое могло бы хоть в какой-то мере восполнить столь серьезный для певца изъян. Это был небесталанный, но типичный герой ресторанных подмостков, в дешевых песенках которого слышался ухарский кабацкий пошиб, перемежаемый тоскливой отрыжкой с перепоя.

Слушая хорошую музыку, переполняешься глубоким душевным волнением, ощущаешь какой-то необычайный прилив чувств и стремлений. А сколько новых раздумий о жизни, о людях приходит в эти недолгие, но сокровенные часы…

А вот под иную музыку любители ее спешат как можно скорее наполнить свои желудки пивом и водкой. Так при этом и говорят: «Эх, и хорошо пьется под такую музычку…»

Мне, например, очень нравится яркое, темпераментное и злободневное искусство эстрады. Я давно люблю таких великолепных, щедро одаренных наших мастеров эстрады, как Аркадий Райкин, Леонид Утесов, Клавдия Шульженко. Мне не раз долгими часами приходилось беседовать с тем же Райкиным или Утесовым о серьезной классической музыке, о советском и зарубежном киноискусстве, о Художественном театре, о Чехове, о Маяковском, о Бабеле, о театре «Французская комедия», о Шекспировском театре в Англии — словом, обо всем том, без чего и сами мои прославленные друзья-артисты никогда бы не достигли вершин мастерства в своем жанре. А такой крупный артист эстрады, как Н. П. Смирнов-Сокольский, заслужил уважение и известность не менее, чем на сцене, среди любителей книги, как замечательный знаток и собиратель старинных книг, образованнейший библиофил, автор интереснейших трудов на эту тему. И поэтому не вызывают у меня чувства уважения юноша или девица, заявляющие, что Чехов скучен, Шекспир не под силу и лишь от детективных романов они без ума.

Это люди дешевого, неразборчивого вкуса. Они млеют от Лолиты Торрес, которая и правда очень хорошо исполняет свои песенки в фильмах, и ничего другого в мировом вокальном искусстве не знают и не признают. Они заискивающе говорят о том, что вот, мол, там, за границей, — настоящие таланты. Но вы не встретите этих «ценителей зарубежного искусства» в Большом зале Консерватории, когда он ломится от любителей музыки, пришедших послушать Бостонский симфонический оркестр или дивную игру американского скрипача Стерна. Они знают всех известных чечеточников Европы и Америки, но совершенно неспособны понять покоряющую грацию и проникновенность таланта Улановой. А в картинах с Чарли Чаплином их занимают только трюки, падения, смешные нелепицы, и они никогда не задумываются над тем, что гениальный актер пленяет зрителей своей верой в большую душу маленького человека, который, несмотря на все комические злоключения, остается непобежденным в своем внутреннем благородстве.

Большие, искренние чувства, волнующие душу, глубокие раздумья, возникающие при соприкосновении с подлинным искусством, неведомы людям дурного вкуса. Живущие по дешевке, за счет мелких чувств, незначительных мыслей и несложных удовольствий, они лишены истинных радостей.

Рано или поздно, если только они не одумаются, не изменят своего отношения к литературе, к искусству, к дружбе, любви, — их постигнет в жизни тяжелое разочарование.

И мне хочется предупредить таких, пока они молоды и есть еще время исправить дело:

Поймите! Можно иногда баловства ради лузгать семечки подсолнуха или с удовольствием сосать ириски, но ведь это же не настоящее питание. Семечки и карамельки не должны отбивать вкуса к настоящему хлебу!

Можно наводить на странички альбома готовенькие дешевые картинки. Но всю жизнь довольствоваться лишь переводными картинками, не заглядывая ни в музеи, ни на выставки живописи, — это все равно что жить, нарочно отводя глаза от живой красоты, упрямо отвернувшись от нее.

Забивать себе уши одними и теми же пошловатыми, всем давно уже приевшимися, как их называют, «приставучими» песенками, никогда не отдавая себя во власть хорошей музыки, — это все равно что согласиться стать полуглухими или превратиться самим в некие подобия заигранных патефонных пластинок…

Не читать, не знать, не произносить, хотя бы про себя, запавших в душу мудрых строк особенно полюбившегося вам большого поэта — это значит быть нищими духом, обречь себя на косноязычие или пустословие.

Довольствоваться легкими, мелочными утехами, не открывать своего сердца боли и радости тех, с кем вас могут свести, если вы им доверитесь, искренняя, умная книга или хороший спектакль, талантливая картина художника или задушевная музыка, — это все равно что, запершись на всю ночь с компанией, в какой и слова умного ня услышишь, резаться от скуки в картишки по «маленькой», да еще в душной комнате, с едва мерцающей лампочкой, и не загяечать, что на дворе уже давно день, и день, полный свежести, солнца и человеческих радостей.

И не лучше, прикидываясь ультрасовременным ценителем некоторых модных, и совершенно тебе непонятных (как ты ни тужишься), и известных тебе лишь понаслышке «новинок» зарубежного искусства, отмахиваться от всего того, что несет людям истинное наслаждение и не боится выглядеть устаревшим, отставшим от моды…

Разве не лишает, например, человека подлинных радостей пресловутое абстрактное искусство, о котором так много шумят за рубежом эстеты, ратующие за «искусство для искусства». Охотно пропагандируют такие произведения наши идеологические противники, расчетливые специалисты по оболваниванию простых людей да торгаши искусством, готовые поживиться за счет любой сенсации.

Не прочь пошуметь на эту тему некоторые молодые люди и у нас, видя в произведениях абстрактного искусства что-то вроде запретного плода, сладости которого им хочется непременно вкусить, хотя на поверку и у них самих физиономии при этом едва не сводит от горечи…

Абстрактное искусство уже по самому своему существу грубо нарушает наши представления о трех, обязательно слитых воедино, сторонах всякого художественного творчества.

Во-первых, подобное искусство не помогает познавать жизнь, так как либо вовсе ничего не отражает, либо нарочито искажает действительность, вроде мутного, кривого или на осколки разбитого зеркала.

Во-вторых, отвлеченное, беспредметное, то есть не связанное с жизненными представлениями, абстрактное искусство не несет в себе Никакого содержания, лишено всякого смысла. Значит, оно как бы не хочет воздействовать на сознание, на чувство, на жизнь.