Михаил Харитонов Виноватые

Михаил Харитонов

Виноватые

Честь как проблема

Они смотрели на меня ненавидяще, обе-две - и Наташенька-солнышко, и Настенька-умница.

- Пошли, Наташа, - наконец, сказала Настя, насладившись моим жалким, растерзанным состоянием, и устремила взгляд куда-то туда, где столовка и девчачий тубзик.

- Пошли, - сказала Наташа, не двигаясь с места. Ей было мало, она хотела стоять и стоять, смотреть и смотреть.

Я это понимал, я даже знал, как это называется - умный октябренок Миша дружил с книжкой и как раз добрался до синеньких томиков Гоголя Николая Васильевича, до «Страшной мести». Да, тот самый взгляд, которым всадник на вечном коне смотрел в бездну, где мертвецы грызут мертвеца. Я и был тем мертвецом, я не стоял в школьном коридоре, а лежал в бездне, и меня грызли мертвецы огромными черными зубами.

- Пойдем, правда, - умница взяла солнышко за руку, это был жест прощения и примирения перед лицом общего, сближающего горя.

- Наташа, - пролепетал я, - Наташа.

- Что Наташа? - солнышко отвернулось. - Я знаю, как меня зовут.

- Дурак какой-то, - с отвращением сказала умница.

- Смотри, рожа дурацкая. Можешь пойти нажаловаться, - добило солнышко, специально выискав что сказать поподлее, понесправедливее, чтобы окончательно и бесповоротно лишить меня всех и всяческих прав.

Мне хотелось одного - залепить Наташке по кукольному личику, сильно, чтоб голова мотнулась на тоненькой шейке, а потом взять Настю за косу и таскать по полу, чтобы она выла и царапалась. Я не боялся скандала, слез, любого наказания, да пусть хоть из дому выгонят, только чтобы сделать больно этим двум сучкам, которые бросили меня в эту бездну, а сами стояли, обнявшись, над ней, торжествующие и победительные. Но нет, конечно, я не мог ударить, я не мог и пальцем пошевельнуть, ведь я их любил - и был причиной их общей беды, виноватый без вины, и от этого вдвойне, втройне виноватый.

- Вы тут чего? - откуда-то просунулась Светка. Толстая, глупая, с криво приколотой октябрятской звездочкой на фартучке, она всегда во все совала нос, причем, как правило, в самый неподходящий момент.

- Ничего, - предсказуемо отбрила солнышко. - Болтаем.

- Вы с Мишкой поругались? - не отставала Светка.

- Из-за твоего Мишки, - умница процедила мое имя сквозь зубы и выплюнула на пол, как случайно попавшую в рот дрянь, - папка Наташу избил.

- Больно? - в белобрысой светкиной головенке редко помещалось больше одной мысли, и сейчас она отреагировала на слово «избил».

- Ремнем дрался, до синяков, - в голосе Наташи была боль, и презрение к боли, и к тому, кто был причиной боли, и это был я.

Черные зубы мертвецов вцепились в мою истрепанную душу с новой силой.

- А меня бабушка… - умница вовремя сделала паузу, чтобы не уточнять, что такое ужасное сделала с ней бабушка.

- Из-за Мишки? - на этот раз Светка вспомнила про причину трагедии.

- Из-за кого же еще, - в голосе Насти было искреннее удивление: ну из-за кого же еще хорошеньких девочек истязают родители?

Настя- умница и Наташа-солнышко были первыми звездами второго «бэ» класса двестисорокнадцатой московской средней школы города Москвы. Настя, голубоокая златовласка, круглая отличница, пианино, хор, -и Наташа, смуглянка-молдаванка с гривкой цвета воронова крыла, тоже круглая отличница, гимнастика и кружок рисования. Обе, как сейчас принято выражаться, обладали ярко выраженными лидерскими качествами, могли увлечь, заинтересовать и повести. Неудивительно, что класс был расколот их усилиями напополам, а друг друга они не выносили на дух. Неудивительно и то, что я, как и все прочие мальчишки, безнадежно мечтал об их расположении. Что там - я набивался в общество, вился вокруг, и даже несколько втерся в доверие к этим ангелическим созданиям. У Насти я бывал дома, а Наташу даже целовал в щечку.

Все рухнуло из-за того, что я приволок в школу коробку цветных карандашей.

Плоская черная жестяная коробка, в которой лежало двадцать четыре цветных карандаша какой-то неимоверной красоты - они были как из другого мира. Они и были из другого мира, чехословацкие, маме их подарила подруга, поднявшаяся по профсоюзной линии и регулярно посещавшая зажиточную часть соцлагеря. Мама мне не советовала брать это в школу, но мне отчаянно хотелось похвастаться хоть чем-то.

Коробку украла Настя - то есть не то чтобы украла, а утащила и спрятала. Могла бы и отпереться, отвертеться, но Наташа увидела и наябедничала классной.

Классная, та еще стервь, в тот день была как-то особенно не в духе, и по такому случаю вызвала в школу настиных родителей. Точнее, бабушку, Настя жила с ней: мама и папа гробились на северах, собирали деньги на кооператив и машину.

Настина бабушка была хрупкой интеллигентной старушкой, знавшей три языка и очень четко произносившая букву «ч» в слове «что». Внучку она обожала, хотя и держала в черном теле - любая четверка становилась драмой шекспировой. Однако репертуар репрессивных мер в ее распоряжении был невеликий - в основном ворчанье, бухтенье, взгляды, полные укоризны, ну и в крайнем случае удержание девятадцати копеек, вручаемых Настеньке на мороженое с розочкой, со строгим наказом «на улице не ешь». Но на такую жестокость бабушка шла все-таки редко.

Тут, однако, дело повернулось по-другому. Бабушка на дух не выносила воровство, даже самое мелкое. Настя как-то говорила, что у бабушки в войну украли карточки, и поэтому у нее остались не две дочки, а одна. Скорее всего, то была семейная легенда, но в данном вопросе бабуся и в самом деле была щепетильна до мелочей. Настя же, как на грех, росла немножечко сорокой - могла стащить цветной мелок, забытый у доски, или какой-нибудь фантик от жевы. Бабушку это очень беспокоило.

По случаю серьезного корыстного воровства внучки, бабушка пошла на экстраординарные меры - объявила Насте бойкот на неделю, перестав с ней разговаривать совсем. Настя каждый вечер рыдала в подушку, но бабушка держала характер.

С Наташей получилось и вовсе нехорошо.

Уж и не знаю, как и от кого ее папа прознал, что дочка проявила гражданскую активность. В словаре папы это называлось «настучала». На папу в свое время кто-то тоже настучал, что стоило ему восьми лет. Ему повезло - Сталин умер вовремя. Другим повезло меньше - например, священнику, который наташиного папу в лагере крестил и который, в частности, объяснил, что грех Иуды состоял не просто в каком-то предательстве, а именно в доносе и выдаче Сына Божьего государственным властям. Сильно верующим наташин папа не стал, диссидентом тоже, но вот насчет доносительства имел представление твердое и однозначное.

Так что дочке и в самом деле досталось: бывший зэка достал ремень и впервые в жизни отходил любимое чадо по живому. Наташе было больно, а еще того хуже - обидно. Она тоже каждый вечер рыдала в подушку, не в силах пережить оскорбленья.

Самым же неожиданным сюрпризом для меня стало то, что обе девочки - друг друга, повторяю, не выносившие на дух, и к тому же насвинячившие друг дружке по самое не могу, - на следующий же день уже плакались друг дружке на свою горькую долю. Случившееся их неожиданно сблизило.

А, поныв и пожалившись друг другу, они как-то спелись на том, что в их беде виноват не кто иной, как мальчик Миша с его карандашиками. Я то есть.

Потому что наказали-то их не из-за кого-нибудь, а из-за меня.