I.

Не говорят «оболгали» или, к примеру, «оклеветали». Говорят - «опохабили». «А город-то наш знаете как опохабили?» Так спрашивала официантка, и семислойная шерстяная старуха, продающая на главной площади сигареты «Перекур» из армейского пайка, и молодые призрачные милиционеры, выходящие из мглы и так же тихо в ней исчезающие, и монахини женского монастыря, и детский библиотекарь из поселка Зима, и - само собой - музейные работники, и конный тренер Рома, воспитатель владимирских тяжеловозов, и директор конезавода Лена - прекрасная тонкая женщина, и молодые финансистки Ольга и Ольга, и другие люди в магазинах и на площадях. Говорят - что интересно - кротко и весело, с любопытством и без малейшего негодования, приглашают разделить не возмущение, но удивление, оценить замечательное разнообразие человеческой глупости. Вот приехали, значит, молодые столичные люди кино снимать «про то, как одна женщина сына потеряла», - а в результате вышла чушь собачья, такой, понимаете, срам и порнография, такая жалость и беспомощность, и что за жизнь у этих художников, киноартистов этих, которые почему-то так не берегут себя, тратят деньги, силы, технику на такое, вот понимаете, гэ.

Главное, что похабство вышло бессмысленным, бесцельным, каким-то мучительно неточным, и я вспоминаю, что по Далю «похаб» - не только бесстыжий наглец, но и дурак, несчастный юродивый. К фильму Кирилла Серебренникова «Юрьев день» жители относятся как к темным речениям юродивого.

Химически чистую обиду, впрочем, мы тоже наблюдали, но только однажды. Ночью нас остановили гаишники: не горели фары и проезд под кирпич. Один был довольно пухл, а другой довольно тонок, но оба строги, важны и молоды. Московские номера вызвали у них что-то вроде ядовитой улыбки.

- Тут вот тоже приезжали, - услышали мы традиционный зачин, - снимали кино такое, «Юрьев день» называется…

- Опохабили? - участливо спросили мы.

- Да не то слово… Я в Москве купил диск, посмотрел, плюнул… - и сержант сморщился, будто только что вышел от пьяного дурака-стоматолога.

Тут я догадалась, что только сложное, тонкое чувство нравственного превосходства удерживает молодых ДПС-ников от недорогой, но такой легкой мести. Они вертели в руках водительские права, думали, что делать с нами, идиотами, - и очень белый, известковый свет свежей, только-только восстановленной церкви, около которой мы стояли, заменял уличные фонари.

- Послушайте, ну как же так можно?! - вдруг пылко, взволнованно заговорил старший, почти взорвался, - ну это же невозможно просто, немыслимо, Юрьев наш всего на пять лет моложе Москвы…

- И основан тем же человеком! - добавил второй. - Понимаете?

- Одним и тем же человеком основан, да. И как же так, нет, ну вы скажите, можно такое про нас придумывать? Такую грязь про нас зачем было сочинять?

Они взывали к общему родовому сопереживанию, к солидарности родства и вольного соседства, к общему родителю, наконец.

«Провинций нет, - вспомнился вдруг очень старый, дурацкий стишок Евтушенко, - написан свет на лицах… Есть личности, подобные столицам… Провинция - все то, что жрет и лжет…»

А что. Не такой уж и дурацкий стишок.