Холмы и демократия

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Холмы и демократия

Земля держится на трех китах, Сан-Франциско — на сорока трех холмах. Киты, несмотря на свое мифологическое происхождение, демократично равноправны и похожи друг на друга, как две или, вернее, три капли воды. Холмы, несмотря на свое вулканическое происхождение, глядятся сословно — слоеным пирогом; одни повыше, другие пониже. Не от уровня моря с его похожими, как близнецы, каплями-брызгами, а от уровня доходов, с их кричаще непохожим содержанием звонкой монеты и шуршащих акций.

Самый главный холм в Сан-Франциско, безусловно, Ноб-хилл. Он и его обитатели смотрят на остальные холмы свысока. Недаром название холма происходит от слова «набоб», как с презрительным восхищением нарекли своих финансовых тузов и железнодорожных магнатов жители города. На Ноб-хилле живут люди, которые делают деньги на Уолл-стрите запада, то есть западного побережья Соединенных Штатов.

Уолл-стрит запада упирается в Маркет-стрит, шествует по Монтгомери-стрит и расползается по прилегающим к ней улочкам. В отличие от Уолл-стрита востока, находящегося в Нью-Йорке, его западный собрат и соперник выглядит куда веселее. Первый напоминает гигантскую расщелину в скалистых горах, второй — аллею, образуемую могучими ветвистыми деревьями. Впечатление это усиливают штаб-квартиры крупнейших адвокатских фирм, стены которых перевиты декоративными растениями, а карнизы украшены цветочными клумбами. Если Уолл-стрит в Нью-Йорке — каменные джунгли, Уолл-стрит в Сан-Франциско — просто джунгли или ботанический сад. Но этим и исчерпывается различие между ними. Цветы Уолл-стрита запада так же пропитаны кровью, потом и слезами, как и скалы Уолл-стрита востока. Эти цветы и скалы — да простят меня пуристы за подобное сравнение — одного поля ягоды. На Ноб-хилле у ягод сладкий привкус. Чем ниже спускаешься по холмам социального рельефа Сан-Франциско, тем горче становятся они.

Где кровь, пот и слезы, там и золото. Уолл-стрит запада вымощен золотом. Сейчас в переносном смысле, когда-то в прямом. Первые банки были, по сути дела, амбарами, в которых старатели хранили намытый ими золотой песок. Жители Сан-Франциско столь крепко привязаны к пуповине золотоносных жил, что буквально до конца прошлого века не признавали бумажных ассигнаций. В отличие от Уолл-стрита востока, от которого веет неотразимым реализмом Бальзака и Драйзера, Уолл-стрит запада подернут романтической дымкой Роберта Луиса Стивенсона и Брет Гарта. Недаром оба они долгие годы жили и творили в Сан-Франциско и недаром на излете Монтгомери-стрит, в старейшем городском парке Портсмут-плаза, высится колонна, увенчанная фигурой шхуны, одетой в бронзу, — в честь Стивенсона. Но опять-таки реализм Уолл-стрита востока и романтизм его западного собрата великолепно сопрягаются, несмотря на кажущийся стилистический разнобой. Они напрочно зарифмованы законами частнособственнической версификации, в которой золото все покупает, а булат все берет.

Путешествие по Уолл-стриту востока напоминает гангстерские фильмы, путешествие по Уолл-стриту запада — вестерны. Для меня лично это последнее впечатление связано со словами «Веллс Фарго». Сколько раз они мелькали с киноэкранов, красуясь на бешено мчащихся и отчаянно трясущихся дилижансах, за которыми со свистом и гиком неслись на неоседланных конях индейцы и которых брали в полон, пристрелив возницу и перебив охрану, бандиты в широкополых шляпах, именуемые у нас по «недосмотру» ковбоями. «Веллс Фарго». Эти два слова — загадочные и непонятные — звучали как музыка пустыни, как цокот копыт, как щелканье кнутов, как орлиный клекот, как шум водопадов. «Веллс Фарго». Кто это: индейский вождь или беглый каторжник, за голову которого назначен большой выкуп?

Как выяснилось, ни то и ни другое. Просто два предприимчивых дельца, Вильям Фарго и Генри Веллс, основали компанию, связавшую Нью-Йорк с Сан-Франциско, Атлантическое побережье Соединенных Штатов с Тихоокеанским. (Помните, сопряжение реализма и романтизма, каменных джунглей и ботанического сада?) Экспресс-дилижансы Веллса и Фарго отличались скоростью, а главное, надежностью. Даже старатели, подозрительность которых стала притчей во языцех, доверяли им свою душу, размельченную в золотой песок.

С годами «Веллс Фарго» стала буксовать. То, чего не смогли добиться индейцы на неоседланных конях и бандиты в широкополых шляпах, сделали банкиры-конкуренты. Банкротство следовало за банкротством, и наконец «Веллс Фарго» поглотили два еще более крупных хищника — «Америкзн экспресс компани» и «Америкэн траст компани». Первая прикарманила дорожную службу, вторая — банк. От «Веллс Фарго», по сути дела, осталась одна вывеска. Не в переносном, а в прямом смысле слова. Используя себе на благо хорошую репутацию усопшего и исторические сантименты, могильщики «Веллс Фарго» украсили ее вензелями свои бронированные машины, в которых наличность путешествует ныне по улицам Сан-Франциско, Сама же «Веллс Фарго» стала музейным экспонатом, и «великодушные» победители отвели ей помещение-склеп на Монтгомери-стрит, где выставлены золотые самородки, первые карты «дикого Запада», коллекции марок той эпохи, весы, на которых, если верить экскурсоводам, было взвешено 65 миллионов долларов золотом из 87 миллионов, добытых в земле-матушке, и, наконец, почтовая карета, обогнувшая в 1850 году мыс Горн. Не на колесах, а на корабельной палубе, разумеется. (На Уолл-стрите востока вы не найдете музеев обанкротившихся финансовых заведений, ибо в Нью-Йорке считают, что там, где пахнет банкротством, романтикой уже не пахнет.)

Дилижансы «Веллс Фарго» были исключительно первопроходцами. Следы, их колес лишь слегка поцарапали гигантские пространства пустынь, прерий и пампасов. Они словно нанесли на кальку природы и истории штрихи, по которым затем железнодорожные бароны проложили шпалы. Собственно, это и было подлинным завоеванием «дикого Запада», ибо по шпалам двинулись на Тихий океан не только поезда. Двинулся, сметая все на своем пути, сам Уолл-стрит востока. Одной рукой-саблей генерала Кастера и ему подобных он истреблял индейцев, а другой сеял доллары и пожинал прибыли.

Главные персонажи этой драмы — четыре железнодорожных магната — Коллинс Хантингтон, Чарльз Кроккер, Леланд Стэнфорд и Марк Гопкинс, В самом начале я упомянул о том, что Сан-Франциско держится на сорока трех холмах. Сейчас, после некоторых раздумий, хотел бы поправить себя: Сан-Франциско держится на этих четырех именах. Они принесли ему, вернее себе, неизмеримо больше золота, чем было добыто за все годы калифорнийской золотой лихорадки, В 1860 году некто Теодор Джуда заинтересовал «большую четверку» грандиозным проектом прокладки трансконтинентальной железной дороги, которая должна была соединить Атлантический океан с Тихим. «Большая четверка» основала с этой целью компанию «Сентрал пасифик» и двинулась на покорение «дикого Запада». Через несколько лет в Промонтори Пойнт, что в штате Юта, произошла стыковка между «Сентрал пасифик» и «Юнион пасифик». По приказу Кроккера последний забитый костыль был сделан из золота. Но если вы совершите на трансконтиненталке путешествие в прошлое, то легко обнаружите, что сложена она не из золота, а из человеческих костей. Сколько здесь полегло людей! И не только американцев. Латиноамериканские флибустьеры и беглые каторжники из Австралии, китайские кули, рыбаки и горняки из Уэллса, русские эмигранты и немецкие мастеровые, японские поселенцы и французские фальшивомонетчики. Да, сколько их здесь полегло — от Атлантического до Тихого — искателей легкой наживы, но еще больше мечтавших убежать от тяжелой жизни. История строительства этой железной дороги знает даже случаи каннибализма. Но здесь — человек человеку был волк не только и не столько поэтому. И снова хочется поправить себя; нет, не на сорока трех холмах и не на четырех именах стоит Сан-Франциско, хотя тебя и обступают кругом холмы и здания, на которых — где неоном, где золотом — сверкают одни и те же имена: Хантингтон, Кроккер, Стэнфорд, Гопкинс…

Марин-плаза — небольшой парк в самом центре Сан-Франциско. Он как бы служит пасторальным привалом между Марин-сквером, где раньше размещались деловые конторы «большой четверки», а сейчас высится штаб-квартира их наследника «Сазерн пасифик», и Ноб-хиллом, где «большая четверка» возвела себе дворцы и жила припеваючи, поплевывая свысока на весь остальной Сан-Франциско, которому так и не удалось выйти в люди, то есть в набобы.

Восхождение на Ноб-хилл я совершил в компании с репортером местной газеты, который по случайному совпадению живет на Поверти-хилл — холме бедности, есть в Сан-Франциско и такой. Мой спутник задался целью доказать мне демократизм и равноправие холмов Сан-Франциско — от Ноб-хилла до Поверти-хилла, от холма набобов до холма бедняков. Видимо, он был профессиональным очковтирателем.

— Конечно, концентрация власти в руках обитателей Ноб-хилла, равно как и злоупотребление властью, была вопиющей. Но, уверяю вас, никаких классовых трений это не вызывало, — рассказывал он. — Люди богатели столь стремительно, что не успевали приобретать господские замашки и вырабатывать чувство классовой дистанции. Они по-прежнему были на «ты» с кучерами и официантами — своими вчерашними собутыльниками; ходили в одни и те же театры, гуляли в одних и тех же кабаках. Таким был, например, Джеймс Флуд. Прежде чем стать миллионером — он несказанно разбогател на земельных спекуляциях, — Флуд был барменом и кузнецом, мастерил кареты. Но, даже перебравшись на Ноб-хилл, он не забыл своих старых приятелей и, как правило, кутил в обществе барменов и кузнецов.

— Возможно, не спорю. Но разве не символично, что ваш бармен-кузнец-набоб обнес свой дворец на Ноб-хилле массивной оградой, сделанной к тому же из золота? Через такую ограду еще можно перелезть физически, но социально вряд ли. Вделанные в нее гривастые головы львов со стальными кольцами в зубах выглядят не так чтобы уж очень демократично.

— Замашки парвеню, — пробормотал журналист.

— Допустим. Но вот сегодня во дворце Флуда за золотой оградой разместился «Пасифик юнион клаб» — замкнутый клуб финансовой аристократии, число членов которого не превышает ста человек. Надеюсь, вы не станете убеждать меня, что в их числе есть бармены и кузнецы?

— Нет, не стану, — смущенно и несколько недовольно отозвался он.

Как говорится, с паршивой овцы хоть шерсти клок. Нашествие «набобов» на Сан-Франциско принесло городу, по крайней мере, две вещи, которыми он славен и по сей день, — кухню и трамвай. В годы покорения «дикого Запада» железнодорожные магнаты путешествовали, как правило, в собственных салон-вагонах, обязательно имевших баню, бар и шеф-поваров, вывезенных из Франции. Очутившись в Сан-Франциско, шефы, вдохновленные обилием даров моря и неконкурентоспособной примитивностью местных кабаков, стали покидать своих патронов и заводить собственное дело. Они-то и создали кулинарную репутацию Сан-Франциско, который по этой части уступает лишь Нью-Йорку.

Попутешествовав по Ноб-хиллу, мы зашли в ресторан «Пудл дог». Этот ресторан старейший в своем роде. А вообще-то «пудл доги» имеются, пожалуй, в любом мало-мальски уважающем себя калифорнийском городе. Ресторан на Пост-стрит, как и его эпигоны, словно повторяет социальную структуру холмов Сан-Франциско. Он делится на две части — общий зал с общедоступными ценами и за астрономические цены отдельные кабинеты, занавешенные бархатными портьерами, расшитыми в стиле барокко, с золотыми канделябрами, серебряной посудой и дорогими кушетками.

— На Ноб-хилл мы с вами не потянем. Давайте обоснуемся в Поверти-хилле, — сказал я своему спутнику после внимательного изучения прейскуранта. Мой чичероне сначала не понял, а поняв, рассмеялся.

— Однако вы злопамятны, — сказал он.

Тем не менее певец равноправия согласился с моим предложением закусить на кулинарном Поверти-хилле.

Теперь о трамвае. Летопись города гласит, что Сан-Франциско обязан им одному из «набобов» — Леланду Стэнфорду, вернее, его супруге. Ее гостям было трудно взбираться на Ноб-хилл на лошадях, и она упросила мужа провести к их вилле трамвай. Человек, который соединил железной дорогой Атлантический океан с Тихим, не мог, разумеется, отказать в подобном пустяке своей благоверной. Призвав в компаньоны партнеров по «Сентрал пасифик», Марка Гопкинса и Чарльза Кроккера, Стэнфорд получил от мэра города Брайанта право на прокладку трамвайной линии на Ноб-хилл. И завертелась карусель.

Вскоре, однако, Гопкинс и Кроккер остыли к предприятию и вышли из дела. Последний никак не мог поверить, что проездная цена в никель (пять центов) может окупить «всю эту затею». Видимо, Кроккер по простоте душевной думал, что трамваем, карабкающимся на Ноб-хилл, будут пользоваться исключительно гости «набобов», и считал, что, учитывая их финансовые возможности, цена на билеты была недопустимо, возмутительно недопустимо занижена. Так или иначе, но Стэнфорд стал почти единоличным владельцем основанной в этих целях «Калифорния-кэйбл рейлроуд компани». И не прогадал. Уже в первый день пуска линии около одиннадцати тысяч жителей Сан-Франциско прокатились в элегантных трамвайчиках, выкрашенных в каштановый цвет и позолоту.

В апреле этого года, когда я приехал в Сан-Франциско, «Калифорния-стрит лайн», наследница компании Стэнфорда, отмечала свое столетие. В городе по этому поводу «Обществом друзей трамвая» был устроен двухдневный фестиваль. Думаю, Леланд Стэнфорд, железнодорожный «набоб», бывший губернатор Калифорнии и член сената США, несколько взгрустнул бы, взглянув одним глазом с того света на фестивальную канитель. Ведь он продал свою компанию в 1884 году швейцарскому банкиру Антуану Борелю. Правда, сделка была исключительно выгодной — двадцать долларов сверхприбыли на каждую акцию, а было их у Стэнфорда тьма-тьмущая, но тем не менее… Ах уж эти «цюрихские гномы»; они всегда не прочь пощипать американских великанов, будь то с Уолл-стрита востока или запада.

Компания Стэнфорда была третьей по времени в Сан-Франциско, открывшей трамвайную линию. Пионером в этой области выступила «Клей-стрит хилл рейлроуд». Ее основателем был регент Калифорнийского университета Эндрю Хэллидай (1878 год). Вторая компания — «Саттер-хилл рейлроуд» (1877 год). Но обе они стали жертвами знаменитого землетрясения 1906 года. Поэтому линию Стэнфорда принято считать старейшей в мире. Жители Сан-Франциско без ума от своего трамвая. Наряду с мостом «Золотые ворота» он узаконенный символ города. Соответствующая статья, равно как и статья, гарантирующая неприкосновенность трамвая, специально вписаны в хартию Сан-Франциско. Никакие землетрясения, никакие новшества в области городского транспорта, даже никакие земельные спекуляции не могли поколебать веселые и легкомысленные, кажущиеся внешне столь неустойчивыми, почти игрушечными трамвайчики.

Разумеется, дело здесь не в одних сантиментах. На одних сантиментах — даже в трамвайчике — далеко не уедешь. Трамвай в Сан-Франциско первоклассный туристский аттракцион, который окунает себя и приносит прибыль. Он проложен на редкость рационально, и его транзитная система цепко влилась в городской ландшафт — от Калифорния-стрит до конечной остановки недалеко от Бич-стрит с его знаменитым кафе «Буена виста», где подают отменный ирландский кофе и где любят прогуливаться калифорнийские сердцееды.

Кстати, о сердцеедах. Открыв трамвайное сообщение с Ноб-хиллом, Стэнфорд сделал политикой компании приглашать вагоновожатыми и кондукторами «исключительно молодых людей приятной наружности, похожих на джентльменов». В результате многие наследницы «набобов» — обитателей Ноб-хилла стали влюбляться в «трамвайных Адонисов», путая расчеты своих родителей на династические браки. Взволнованные мамаши хотели даже настоять на закрытии опасной линии, которая хоть и извивалась лентой, но при случае могла быть прямой, как стрела Амура. Однако более практичные папаши решили трамвай не трогать, а посылать вышедших из повиновения дочерей на восточное побережье «для охлаждения пыла». (Видимо, в этой области реалистический Уолл-стрит востока и романтический Уолл-стрит запада все-таки не совсем сопрягались.)

Землетрясение 1906 года разрушило дворцы «набобов» на Ноб-хилле. Но после того как землетрясение улеглось, в действие пришло землевладение. Оно-то уж постаралось исправить эгалитарные завихрения матушки-природы. На том месте, где стоял дворец Марка Гопкикса, вытянулся небоскреб отеля «Марк Гопкинс» — несколько неожиданное смешение модерна и Ренессанса, испанского и французского (феодального) стилей. Последнее, видимо, было запрограммировано ностальгией железнодорожного барона.

На самой верхотуре отеля, куда можно добраться в стеклянном лифте, скользящем по внешней стороне здания, находится бар «Корона». В годы второй мировой войны в Сан-Франциско сложилась традиция: призванные на войну, прежде чем отправиться в Европу или на тихоокеанский театр, поднимались в «Корону», откуда открывается захватывающий дух вид на Сан-Франциско, и прощались с городом за стаканчиком виски или джина. В годы вьетнамской авантюры все было куда проще. Солдаты уже не поднимались в «Корону», а летели в джунгли прямо с военно-воздушной базы близлежащего Окленда. Туда же доставляли их в цинковых гробах. Тысячи и тысячи холмиков на Арлингтонском кладбище на совести тех, кто взирает на мир с высоты Ноб-хилла и других капитанских мостиков американского неоколониального дредноута.

А в «Короне» по-прежнему шумно и весело. Здесь собираются бизнесмены, прежде чем отправиться в Западную Европу или Японию, в Азию или Африку, в Латинскую Америку или Австралию на покорение новых рынков сбыта, на прорытие новых инвестиционных каналов, на основание новых «многонационалок», дочерние предприятия которых никогда не будут подвержены чарам простого люда.

На месте дворца Джеймса Фэйра, известного по кличке Бонанза Джим, он сколотил свои миллионы на серебряных рудниках Невады, соорудили отель его же имени. Отель напоминает «Диснейленд», но только не для тысяч детей, копающихся в песке, а для десятка взрослых, купающихся в золоте. Флорентийские витражи и зеркала XVI века, римский Колизей в миниатюре и театр на… двадцать мест! Ни я, ни мой спутник не смогли достать билеты в этот мини-театр макси-зрителей. А жаль. Пропала возможность наглядно продемонстрировать ему, почему здесь бархат театральных кресел не прохудился от классовых трений и почему отсутствие лож и галерки еще далеко не свидетельствует о равноправии.

Не пощадило землетрясение и дворец Коллинса Хантингтона. И вновь землевладение взяло реванш. Здесь был разбит великолепный парк. Хантингтона, разумеется. Лишь на месте владений Леланда Стэнфорда оказалось общественное здание — суд. Исчез и замок Чарльза Кроккера. Его доконал пожар, вспыхнувший вслед за землетрясением. Тут землевладение вступило в далеко не святой альянс с религией и масонством. (Где доллар и меч Фемиды, там недалеко и крест.) В результате над Ноб-хиллом был воздвигнут Храм масонов — эдакая гигантская масонская ложа, из которой «набобы» наблюдают за спектаклем, разыгрывающимся по их режиссерскому сценарию там, внизу, в смертном, простонародном и разнородном Сан-Франциско.

Напротив храма вонзился в поднебесье кафедральный собор Грэйс — резиденция главы епископальной церкви Калифорнии. Собор велик, как грехи церкви. Его главный вход — копия «Врат рая» — творения флорентийца Джиберти. На западной башне собора сорок три колокола, так сказать, по колоколу на каждый холм Сан-Франциско. Но звонят они подозрительно мелодично, монотонно-мелодично, так что невозможно отличить пресыщенную одышку Ноб-хилла от голодных спазм Поверти-хилла. Религия — лиса!

Где церковь, там и крысы. Коль скоро речь зашла о церквах, поговорим и о крысах. Как раз в день моего приезда в Сан-Франциско — 10 апреля — газеты сообщили, что нашествие на город этих длиннохвостых, продолжающееся вот уже почти двадцать лет, несколько ослабло, замедлилось, во всяком случае, временно. Нашествие сие носит весьма любопытный характер, по крайней мере для нас, непосвященных, неспециалистов. Как пояснил некто Филип Даффи, представитель департамента здравоохранения городского муниципалитета, в нашествии принимают участие два вида крыс — «кровельные» и «норвежские». Первые, сказал мистер Даффи, атакуют, как правило, зажиточные кварталы. Поэтому их и называют «крысами богатых людей». Вторые — они крупнее, злее и уродливее, если вообще можно применять подобные «эстетические» категории к крысам, — промышляют в районах бедняков. Первых манят усадьбы, где на земле валяются спелые плоды и орехи, где стены оград и домов увиты плющом, где владельцы щедро пичкают породистых собак. Вторые промышляют на задворках, роясь в мусорных кучах, заползая в обветшавшие здания, покушаясь на младенцев в колыбелях, «Норвежские крысы», продолжал мистер Даффи, появились с открытием в Сан-Франциско морского порта, «кровельные» несколько позже. Они, видимо, перекочевали из богатых районов Лос-Анджелеса и Пасадены.

Я вырезал интервью мистера Даффи из газеты «Сан-Франциско икземинер» и при первом же удобном случае показал его моему Вергилию.

— По-видимому, ваши крысы лучше разбираются в классовой чересполосице холмов Сан-Франциско, чем некоторые публицисты и социологи.

Он натянуто улыбнулся.

— Допустим, Но и те и другие одинаково опасны для здоровья людей, одинаково разносят эпидемические заболевания.

— Положим. Мистер Даффи придерживается на сей счет несколько иного мнения. Но суть дела даже не в этом. Если равенство обитателей Ноб-хилла и Поверти-хилла перед землетрясением и чумой и есть идеал американской демократии, то, извините, вы не слишком уж далеко ушли от европейского средневековья.

Разговор происходил в выносном лифте новенького, с иголочки, 29-этажного небоскреба, недавно воздвигнутого на Ноб-хилле на бывшей территории «Бонанзы Джима». С его вышки открывается круговая панорама залива Сан-Франциско. К северу от Сан-Франциско сквозь радугу моста «Золотые ворота» видны очертания графства Марин. Там тюрьма Сан-Квентин, где за решеткой томится заключенный № Б40319, он же Элмер Прат, — негр, активист, приговоренный к пожизненному заключению за свои политические взгляды, неугодные обитателям расистских холмов. И он не один такой в Сан-Квентине (на сей раз власти меня туда не пустили). Сан-Квентин… Здесь был убит «при попытке к бегству» славный сын негритянского народа Джордж Джексон. Его «дело» было использовано для организации судебной расправы над Анджелой Дэвис. Она удостоилась высшей чести в современной Америке. Покойный Гувер занес ее имя в список десяти «наиболее опасных разыскиваемых преступников». Сейчас Анджела живет в Окленде и преподает в Институте искусств Сан-Франциско на Честнат-стрит. При некоторой силе воображения отсюда, с высоты небоскреба, можно разглядеть и Окленд, когда-то столицу «Черных пантер», ставшую затем для многих из них братской могилой. Тех, кого миновала Фемида, пули полицейских настигали на улицах холмов бедноты.

Жители Сан-Франциско называют лифт небоскреба «Бонанзы Джима» «термометром». Издали кабинка лифта, скользящая вверх по застекленной шахте, напоминает ртутный столбик термометра. Я взглянул на своего гида. Даже сквозь постоянный калифорнийский загар его лица чувствовалось, что мой чичероне побагровел. Температура в лифте явно накалилась, хотя кабина скользила по «термометру» не вверх, а вниз. Но лифты небоскребов на Ноб-хилле, как и склоны холмов в Сан-Франциско, подчиняются особым законам, весьма далеким от законов природы и еще более — от законов, провозглашенных в Декларации независимости и Конституции США, подлинники которых хранятся под пуленепробиваемым и светонепроницаемым стеклом в здании Национального архива в Вашингтоне.

Сан-Франциско — Вашингтон.

Апрель — май 1978 года