Мой аналоговый август

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Мой аналоговый август

1 августа

Каждое утро мы с Кенни едим овсянку, сидя за длинным деревянным столом, уткнувшись каждый в свой ноутбук. Это прекрасное время. Мы просматриваем блоги и собираем сведения, которыми можем в течение дня поделиться с такой же информированной, как мы, публикой. Я могу послать Кенни саундтрек к фильму «Голодные игры», а он – ответить мне анимацией, полученной из лондонской студии. По утрам мы обычно вместе ныряли в этот цифровой океан.

Сегодня Кенни, как обычно, занял свой пост за столом, а я остался на кухне наедине с кашей, приправленной изюмом. Я смотрю на пустой стул напротив и окликаю Кенни:

– Ты не хочешь позавтракать?

– Я уже завтракаю.

– Я имею в виду позавтракать со мной.

– Нет, я уже занят, – слышно, как Кенни включает какое-то видео.

Это настоящая пытка.

Меня не покидает ощущение, что я соскочил с бешено несущейся лошади, и меня бесит наступившая вдруг абсолютная неспешность. Каждые пять минут мой мозг умоляет дать ему какой-нибудь сигнал о том, что эта неспешность – мираж, обман зрения. Как выглядит теперь ребенок Кейт? Сколько упоминаний о роботах в статьях Алана Тьюринга? Мне кажется полным безумием, что я не могу тотчас все это узнать. Многие мои вопросы остаются без ответа.

Здравствуй, 1987 год!

2 августа

Я думал, что мне не составит никакого труда спрашивать у прохожих, который теперь час. Но оказалось, что это не так, и мне приходится часто покупать ненужные мне мелочи, чтобы посмотреть время на чеке. Потом Кенни, сжалившись, отдал мне свои наручные часы. Я чувствую себя так, словно у меня на шее висит детская дудочка.

3 августа

Желание заглянуть в электронную почту не ослабевает. Мне кажется, что я угроблю свою карьеру, а еще растет уверенность, что предложения по многим высокодоходным книгам и фильмам устареют, без толку провалявшись в почтовом ящике.

Тем более меня удивило то, что я почти безболезненно расстался с телефоном. Правда, вернувшись домой, я первым делом кинулся к нему, ожидая найти там десятки сообщений. Но, как выяснилось, единственным, кто за двое суток пытался связаться со мной, был волонтер из благотворительной организации «Большой брат» (это что, знак свыше?).

Сходил на коктейль с Кенни и Винсом, а потом вернулся домой, чтобы перечитать «Гордость и предубеждение». Друзья в это время отправились на пивную вечеринку. Лег спать в десять часов. Кажется, я скорее, чем ожидал, привыкну к положению «затворника».

6 августа

Естественно, каждое утро меня преследует инстинктивное желание залезть в почту. Это такая же потребность, как принять душ и вскипятить чайник. Без просмотра почты я чувствую себя не вполне проснувшимся. У меня такое впечатление, что я завернут в вату. Я чувствую себя ребенком, сбежавшим из дома и разочарованным тем, что никто не заметил его исчезновения.

8 августа

Ночью мне снится электронная почта. До утра я писал письма Бараку Обаме и Кирстен Данст. Увы мне.

11 августа

Полчаса провел в книжном магазине, прочел историю, вынесенную на обложку журнала Fast Company. Статью эту написал некий Баратунде Терстон. Человек поделился опытом отключения от интернета на двадцать пять дней. Испытал некоторое самодовольство, прочитав, что Терстон продолжал пользоваться текстовыми сообщениями и календарем Google. Более того, каждые несколько дней он заглядывал в почту, чтобы не пропустить «что-нибудь важное». Терстон пишет, что пережил настоящий прилив идей. Это вызывает у меня прилив надежды, ибо у меня, в отличие от Терстона, отпуск настоящий, а не мнимый. Так что мое благословение свыше будет несравнимым с бледными откровениями этого человека.

14 августа

Никакого благословения свыше пока нет.

Мне все еще тяжело. (Но физического недомогания, как в первые дни, слава богу, уже нет.)

Мне помогает чтение Бенджамина Франклина – это его идея относительно «философского самоотречения», о чем пишет Уильям Пауэрс:

«Надо просто увидеть, что сопротивление побуждениям дает человеку больше, чем потакание своим прихотям. Вам станет легко, как только вы воистину в это поверите. Лишение себя удовольствий, казавшееся прежде безотрадным, скучным и педантичным, становится чем-то положительным и даже гедонистическим».

Между тем я сегодня потратил два часа на поиск в книгах тех материалов, нахождение которых в интернете отняло бы у меня не больше тридцати секунд. Вероятно, гедонистическое ощущение наступит позже.

15 августа

Каждое утро я прощаюсь с Кенни, и он уходит на работу в свою новую студию. Я остаюсь дома с грязными тарелками и стараюсь не падать духом. Представляю себе, как Кенни весь день общается с другими даровитыми художниками. Он сейчас занимается раскадровкой по сценарию Сета Рогена, а значит, обедает в шикарных ресторанах в обществе блистательной публики в рубашках от Frank & Oak и с портфелями от Hirschel.

Перед завтраком Кенни успевает несколько раз поговорить по телефону. Раньше я не обращал на это внимания, но теперь меня страшно раздражает, что наш утренний разговор с зубными щетками во рту то и дело прерывается звонками. Получается, что до ухода на работу Кенни успевает пересечься с большим числом людей, чем я в течение всего дня. Мне же суждено целый день бродить по комнатам с тетрадкой и ручкой, ожидая снисхождения благодати.

Работа дома была намного более приемлемой, когда общение по электронной почте создавало полную замену реальному общению и напоминало мне о моей связи с миром. Технологии помогают поддерживать только те отношения, в которых чувства считаются настоящими лишь тогда, когда они выражаются явно. Я не могу считать свои дни полноценными, если не имею возможности поделиться своими чувствами и впечатлениями. Конечно, бессмысленно сводить наш опыт общения к Twitter и мгновенным сообщениям, но столь же бессмысленно жить в цифровой изоляции.

Да, вот дилемма.

19 августа

Сидя в кафе, играл с книжкой «Где Уолли?»[95]. Очень плохой признак.

21 августа

Начинаю, неожиданно, получать удовольствие от брошюр. Могу начать писать об этом трактат. Каждый день с мучительным нетерпением жду почтальона. Обычно он приходит между одиннадцатью и четвертью двенадцатого, но сегодня появился только в половине первого. (Осознание отступничества заставляет меня чувствовать себя накрахмаленной героиней Барбары Пим[96].) Естественно, все новости, все содержание, какое я получаю из окружающего мира, не на шутку меня интересует. Я читаю «волнующее предложение» компании кредитных карт и действительно испытываю волнение. Я читаю интервью с политиками с беспрецедентным для меня интересом, а сегодня потратил двадцать минут на каталог Pottery Barn[97]. Скоро я стану одним из тех, кто заговаривает с пикетчиками на Бродвее и в Гранвиле.

P. S. Теперь я читаю газеты.

22 августа

Мы просто не в силах выносить одиночество, не имея богатой внутренней жизни. Сначала на меня обрушилась ни с чем не сравнимая, невыносимая пустота – она образовалась на том месте, где до этого был цифровой онлайновый мир. Теперь я постепенно помещаю в эту пустоту другие вещи. Книгу. Прогулку в Шогнесси, чтобы посмотреть, как там строят какой-то «мак-особняк». Но, конечно, ничто не может сравниться по эффективности в деле уничтожения этой пустоты с интернетом. Никто не может вернуться к своему прежнему ментальному состоянию, потому что (как пишет Николас Карр) наш мозг изменчив и пластичен, но он не обязательно эластичен. Мой онлайновый ум с нетерпением ожидает своего корма.

23 августа

Я стал хуже переносить вынужденные перерывы в разговорах (не пойму, правда, хорошо это или плохо). Во время разговора в кафе или на волноломе мои собеседники обычно поднимают палец, давая знать, что им пришло сообщение, на которое надо ответить. При этом все они радостно считают, что я найду чем себя занять во время их обмена сообщениями. Но телефона у меня нет, поэтому я бесцельно смотрю в пространство и жду.

Но больше всего меня раздражают не эти паузы в разговорах. Меня злит скука, которая возникает в таких фрагментированных разговорах. Очень неприятно смотреть на раздвоенную личность, но еще хуже с ней контактировать.

В таких случаях я полностью отвлекаюсь от разговора (начинаю думать о своем или рассматривать свежий комариный укус), и он заканчивается нашим полным отчуждением друг от друга.

24 августа

Очень расстроился, узнав, что все, кому я говорил о моем аналоговом августе, хотят узнать, снизошла ли на меня благодать. Конечно, если я решился на все эти неприятности и беды, то должен же я в результате пережить какое-то внутреннее преображение. Может быть, эти любопытствующие личности были уверены, что ни к чему хорошему мое отречение от интернета не привело, но я им этого не скажу, чтобы сохранить лицо.

Собственно, мне было трудно придумать какой-нибудь внятный ответ. Честно признаться я мог только в каких-то мелочах. То поведение, которое казалось мне абсолютно нормальным еще тридцатого июля, теперь представляется диким. Когда я вижу девочек-подростков, идущих по тротуарам и тычущих пальчиками в телефоны, я против воли представляю ищущих блох обезьян.

25 августа

В XVII веке читатели газет, сидевшие в кофейнях, воспринимались как антиобщественные элементы, хранившие «высокомерное молчание». Сегодня такие люди – самая очаровательная часть мизансцен наших кафе. Время все расставляет по своим местам. Когда-нибудь в недалеком уже будущем мы будем обсуждать наши сны, явившиеся нам в виде синеватых пузырей с текстом.

Вот распорядок сегодняшнего дня: с утра сходил в банк, чтобы оплатить счета, потом послал отпечатанную главу книги в Оттаву, в издательство «Мэтью», заглянул в почтовый ящик (11:45!), затем сорок минут с вожделением рассматривал мак-особняк, еще тридцать минут читал отзыв Коупленда на книгу Маклюэна The Medium Is the Message.

Но все это весьма непродуктивно (то есть не приносит мне ни цента).

Меня все больше волнует тот факт, что без интернета у меня подрезаны крылья. Я не могу заняться новыми проектами, закончить старые и получить за них деньги. Вместо этого я стер все, что мог, с рабочего стола. У меня образовалась уйма свободного времени. Сегодня посмотрел на свои ногти и понял, что их рано стричь.

26 августа

В «Завоевании счастья» Бертран Рассел пишет, что способность разумно воспринимать свободное время есть последний по времени плод цивилизации. Я искренне думал, что смогу разумно заполнить свое свободное время, после того как перестану смотреть видео про кошек и отвечать на твиты Брета Эллиса[98]. Однако не тут-то было.

Офлайн я остался таким же болваном, как и онлайн. Единственная разница заключается в том, что мое неразумное поведение стало для меня болезненно очевидным. За это надо как-то ухватиться, хотя радоваться пока нечему.

27 августа

Мне хотелось вспомнить то незаполненное прежнее время, которое жизнь в интернете до отказа наполняет содержанием и непрерывными связями. Я вспомнил, что значило быть свободным в этом мире, свободным от требований, поступающих от пятисот «контактов». Но из всех прелестей того прежнего времени я больше всего ценю и лучше всего помню одну – уединение.

Однако этот вид времяпрепровождения трудно выдержать долго. В 1987 году мне пришлось провести очень одинокие каникулы, и это было тяжело. Но одиночество вызывает боль только потому, что мы не знаем, как себя вести.

28 августа

Друзья, вернувшиеся из поездки на Западное побережье, взахлеб рассказывали о том, какие гамбургеры в сетевом ресторане «Уайт-Споте» и как вкусна кола в пол-литровых бутылках. Они пили это чудо с фруктозой, испытывая почти религиозный экстаз. Я же в это время раздумывал, что я съем в первую очередь (в цифровом смысле), когда снова выйду в интернет. Естественно, я сразу открою свою почту! В своих горячечных фантазиях я представлял себе, как скоро сяду перед ноутбуком с блокнотом наготове и с чашкой дымящегося кофе в руке, как отдамся радости отказа от заурядной обыденности, которой добровольно предавался целый месяц.

29 августа

Оказалось, что воздержание возможно. Возможно, познав всю чарующую силу сверкающего лика современного мира, отрешиться от него на время и отойти в сторону.

Но от чего именно я отказался, мне стало ясно только после того, как я подверг себя воздержанию. Какая часть моей жизни была так тесно связана с сетевыми технологиями, что я не смог вызволить ее из их плена? Моя социальная жизнь замедлила свой бег приблизительно наполовину, но работа остановилась. В течение месяца мне только один раз звонили по делу. Все остальные мои сверстники и издатели, получив уведомление о том, что меня не будет в сети, сочли меня мертвым. Сколько денег я потерял? Сколько шансов упустил?

1 сентября

Игра окончена. Мы на острове. Мне придется подождать еще пару дней, прежде чем совершить святотатство и впиться зубами в свою электронную почту. Правда, теперь, когда срок обета истек, мне, оказывается, совсем нетрудно подождать еще немного.

3 сентября

Я вернулся домой с островов Залива. Вчера вечером мы поссорились с Кенни.

После обеда, украдкой оглядевшись, как человек, замысливший преступление, я включил компьютер и тут же погрузился в почту, где меня ждали 264 сообщения. Конечно, весь вечер я абсолютно не обращал внимания на Кенни. Он несколько раз спросил, чем это я так занят, но в ответ слышал только невразумительное мычание. Я, который не раз выказывал возмущение по поводу отвлечений других людей на SMS и почту, сам впал в компьютерное небытие.

Какое же это сладкое ощущение – рыться в море посланий! Из 264 писем сто представляли собой откровенный мусор, еще на сто можно было ответить одной фразой, что я и сделал с военной четкостью. Просто загляденье, как я расправился с ними! Между тем Кенни, наблюдая мой восторг по поводу возвращения в сеть, раздражался все сильнее. Я оторвался от почтового ящика в одиннадцать вечера, оставив на утро 60 писем, требовавших подробного ответа. Насытившись, я поплелся спать. Только улегшись наконец в постель, я вернулся к действительности, осознал злость Кенни и понял, как безнадежно испортил день возвращения к жизни онлайн.

Коупленд предупреждал, чтобы я не ждал многого от своего отключения от всемирной сети, во всяком случае откровения свыше. Получил ли я его? Скорее всего, нет. Но важен сам отрыв от интернета. Только это – умение поставить что-то под сомнение – освобождает нас от заклятья, убеждает нас, что в первую очередь это именно заклятье.

Возможно, что несмотря на скуку, на эту пытку, продолжавшуюся 31 день (которая была полной противоположностью какого бы то ни было постижения новой истины), я все же кое-чему научился. Я понял, что при всей моей необратимой зависимости от интернета я должен ежедневно выбирать из тысяч предложений только значимую на данный момент информацию. Мне не стоит повторять этот «подвиг» и обрывать всякие связи с сетью на месяц. Если я собираюсь осмысленно жить в этом мире, то это надо делать ежедневно и без перерывов, каждую минуту, каждый час. Как же тяжелы эти условия, подумал я, подставляя себя утром под струи душа. Как же это тяжело, но только так стоит жить.

* * *

Эта идея красной нитью проходит через всю мою книгу. Первым ее внушил мне Торо: мы одиноки не потому, что одни, а потому, что не справились со своим одиночеством. Он ушел в лес, потому что был одинок, он ушел, чтобы разделить общество с самим собой, со своей самостью. Вот он как живой стоит у меня перед глазами: двадцативосьмилетний выпускник Гарварда рубит, пользуясь одолженным у друзей топором, деревья и сучья, строит себе из них хижину (размером четыре на пять метров) и селится в ней. До ближайшего соседа было целых полтора километра. В мягкой почве он вырыл погреб, засадил поле фасолью. Ему не надо было ходить на работу, но он читал, писал и наблюдал жизнь леса. Он отпустил себе два года на то, чтобы «следовать прихотям своего гения». В нейронных сетях Торо тропинка от хижины до пруда Уолден оставила такой же неизгладимый отпечаток, какой в наших головах оставляет интернет. Торо предвосхитил наше понимание пластичности нейронов, когда написал: «Поверхность земли мягка и податлива, она сохраняет наши следы, точно так же мягки тропинки, по которым путешествует наше сознание».

Но какими тропами, по мнению Торо, должны мы следовать? В чем конкретно заключались его идеи о добром одиночестве? Я раскрыл экземпляр «Уолдена»[99], снова перечитал эту квинтэссенцию спокойной мудрости. На этот раз меня поразила следующая фраза:

Я ушел в лес, потому что осознанно хотел поставить себя в условия примитивной жизни, в которой играет роль только самое главное, без чего человек не может существовать. Мне хотелось посмотреть, смогу ли я научиться так жить, чтобы, умирая, мне не пришлось признаться себе, что я и не жил вовсе.

Но за этим пассажем следует еще одно предложение, не столь хорошо известное, и я хочу привести его здесь. Торо продолжает: «Я не хотел жить попусту, жить, не живя, ведь жизнь так дорога и коротка». Я не хотел жить, не живя. Здесь Торо дважды бросает судьбе вызов. Первый заключается в том, что человек может оставить как «не жизнь»[100] продажи, покупки и дело, составляющие основу существования подавляющего большинства людей. Второй вызов в том, что, отделив настоящую жизнь от ненастоящей, мы можем срезать ненужный жир. Книга Торо – нож, которым срезают жир.

«Уолден» – это руководство по самопомощи, которое мы можем заказать в отделе бестселлеров на сайте amazon.com. Эта книга описывает духовный кризис, а потом советует читателю самому определить для себя точку отсчета. Мне интересно, не наступит ли такое время, когда «Уолден» появится на планшетах молодых людей как гарантия безопасности от краха человеческих отношений, в условиях которого они родились. Возможно, книга станет для современной молодежи тем же, чем роман Иоганна Гете «Страдания юного Вертера» – для молодых немцев в XVIII веке. Может быть, книга станет символом нового романтизма. И вместо того чтобы ездить в Европу, молодое поколение будущего начнет совершать путешествия в уединение. В отсутствие. Может быть, они будут с большим удовольствием блуждать по глухомани?

В процессе написания этой книги я много раз спрашивал себя, что бы сейчас сделал Торо. Может быть, вместо того чтобы запереться в убогой хижине, он бы два года не подходил к телефону. Может быть, стер бы свой аватар и уничтожил аккаунт в социальных сетях. Торо XXI века испытал бы немало трудностей, определяя границы своего эксперимента. Например, можно ли пользоваться услугами банка, если он в своей деятельности почти всегда осуществляет электронные транзакции? Где провести разграничительную линию? Ведь почти любой аспект современной жизни не остался без влияния интернета.

Торо был спартанцем новейшего времени, но одновременно – мудрым человеком. Поэтому нам трудно судить, насколько далеко он бы мог зайти сегодня. Тем не менее мы знаем: даже в ходе своего двухлетнего затворничества в Уолдене он не впадал в крайности. Одежду отдавал в починку жителям ближайшей деревни. Там же покупал свинину и соль, разнообразя свой бобовый рацион. А основным его блюдом был рис, который он не имел возможности выращивать. Я не думаю, что цель Торо состояла в полной изоляции от общества. Он просто хотел иметь возможность вернуться в толпу только тогда, когда сочтет это возможным для себя и будет уверен: его не поглотит то, «что не является настоящей жизнью». Торо просто ограничил время пребывания в обществе других людей, чтобы сделать моменты такого пребывания более осмысленными. Из его книги мы узнаем, что его мотивом была радость жизни, а не страх перед ней. «Я отнюдь не желал похоронить себя в хижине, наоборот, мне хотелось в конце концов встать на капитанском мостике своего корабля, плывущего по миру, чтобы я видел свет луны и ее серп между высокими горами. Я не хочу падать ниже».

Торо никогда не утверждал, что абсолютная изоляция от общества – это достойный выбор. Он не желал полного разрыва с людьми. И нам не надо делать вид, будто мы хотим навсегда вычеркнуть из нашей жизни интернет. Зачем, в самом деле, уничтожать то, что исходит от нас самих? Стоит еще раз повторить: технология сама по себе – это не добро и не зло. Главное, что мы можем о ней сказать, – это то, что она уже здесь. Осуждать технологию как таковую – это как осуждать миску тапиоки[101]. Наши суждения только тогда будут чего-то стоить, когда покажут, как именно взаимодействовать с технологией. Как мы будем жить? Как будете жить вы?

Более 150 лет назад Торо беспокоился за нас и наше будущее. Сидя в своей хижине, он мог слышать свистки и грохот поездов, проносящихся по Фитчбургской железной дороге. «Свистки паровозов рвут на части лесную тишину… оповещая меня о том, что неугомонные городские торговцы скоро прибудут в город». Слова Торо о том, что в его время все вещи начали делать «в железнодорожной манере» (то есть быстро и эффективно), стали крылатыми. Он писал о неотвратимости новой железной технологии, которая, свистя, беспощадно катится вперед. «И дело стоит того, чтобы искренне, громкими свистками предупреждать всех, что нельзя стоять на пути у этой силы. Она не остановится, чтобы прочитать обвинительное заключение, она не станет делать предупредительные выстрелы поверх голов. Мы создали свою судьбу, свой рок… который никогда не свернет, что бы ни стояло на его пути».

* * *

Паровой локомотив (завоевавший пространство к концу XIX века), возможно, казался Торо зловещим вестником опасности. Но сменилось всего несколько поколений, и путешествие на поезде стало символом идиллического, неторопливого прошлого. Это становится понятно из радиопостановки «Северная идея» (части «Трилогии одиночества») по документальной пьесе Гленна Гульда[102]. Действие разворачивается в поезде, едущем по северным провинциям Канады от Форта Черчилля до Виннипега – 1625 километров по рельсам, проложенным в суровой пустыне. Почему люди едут на север, в никуда? Гульд решил это узнать. Он взял билет на поезд и в вагоне-ресторане разговорился с топографом Уолли, который становится главным рассказчиком. Голос Уолли звучит на фоне множества других, мужских и женских, выступающих в роли хора. Все эти люди едут километр за километром в северную пустыню, венчающую «обитаемые» районы Канады, и их голоса играют роль инструментов камерного оркестра, то перекрывающих друг друга, то звучащих соло. В результате получается полотно в духе импрессионизма, состоящее из наложенных друг на друга точек зрения. Гульд выясняет, что людей, едущих на север, влечет не желание покинуть человеческое общество, а стремление постичь гуманистическую составляющую жизни, познать которую можно только в одиночестве. В одном из телевизионных интервью Гульд сказал про пассажиров: «Они были движимы стремлением познать самих себя».

У Гульда есть теория, согласно которой каждый час, проведенный в обществе других людей, человек должен «перекрывать» определенным (большим) количеством часов, проведенных наедине с собой. Причем он не знал, сколько именно часов одиночества потребуется, но соотношение, по его мнению, должно быть существенно больше единицы. Гульд ценил общение, но полагал, что оно должно быть дозированным, а вступать в него надо на своих условиях. Несмотря на такое почти отшельническое отношение к жизни, он периодически изводил своих немногочисленных друзей длинными и эмоциональными телефонными разговорами. Его концерты часто отменялись, что разочаровывало поклонников. Это длилось до тех пор, пока в 1964 году он окончательно не отказался от концертной деятельности, решив посвятить себя электронным СМИ и сосредоточиться на студийных записях (это было воплощением идей Маклюэна, высказанных в 1962 году в книге «Галактика Гутенберга. Становление человека печатающего»[103]).

Поезд в Форт Черчилль ходит до сих пор, и каждый год на нем в тундру отправляются 23 тысячи человек – какого отчуждения они ищут?

Я же отправился на другом поезде. Эти строки я пишу в вагоне «Канадского экспресса», едущего со скоростью, которую Торо нашел бы умопомрачительной, а я считаю весьма умеренной. Видимо, моим детям такой поезд будет казаться ископаемым времен ледникового периода. Мы несемся мимо Скалистых гор, вдали от щупальцев интернета. Я и мои спутники неспешно беседуем друг с другом, но, когда поезд проезжает мимо какого-нибудь городка, кто-нибудь подскакивает с места и кричит, потрясая мобильным телефоном: «Есть сигнал!» Весь вагон лихорадочно роется в карманах, извлекает телефоны и начинает читать, строчить сообщения и определять координаты нашего местоположения на цифровой карте. Но момент счастья недолог. Через две-три минуты сигнал исчезает, и мы снова оказываемся в глуши, где слышен только шелест канадских сосновых лесов.

* * *

Можем ли мы (я имею в виду человечество) долго помнить наше прежнее «я»? Можем ли точно помнить, как выглядело наше уединение? Не теряются ли некоторые вещи безвозвратно?

Мы знаем, что распространение письменности, выражаясь словами Гарольда Инниса[104], «ограничило значение мифа и сделало греков религиозными скептиками». Мы также знаем, что «бессмертная незаконченность Платона стала невозможной» после того, как внедрение письменности стерло с повествований флер таинственности. Некоторые способности к восприятию определяются определенными технологиями, окружающими людей. Как устную культуру мы можем понять только через призму культуры письменной, так и письменную культуру мы в скором времени будем понимать только через призму культуры печатной. Как утверждает Элизабет Эйзенштейн, «сквозь покров листов печатного слова». Для будущих поколений прежние точки зрения, прежнее восприятие скрываются в тумане. Как можем мы понять, как видели мир наши предшественники, если смотрим на него через другие «очки»? Мы в полной мере не понимаем устную традицию, уничтоженную письменностью, и рукописную традицию, особенности которой стерты книгопечатанием. Мы не знаем, что мы потеряли. Так откуда же наши дети узнают, что исчезает сейчас, на наших глазах? На потерянную культуру снова будет накинута плохо проницаемая пелена. Возможно, культура эпохи до интернета будет восприниматься исключительно через монитор, работающий на сочетаниях нулей и единиц.

* * *

Ценность уединения неосязаема независимо от того, является ли оно лишь погружением в воспоминания или физическим одиночеством. Но из такого уединения все же можно извлечь нечто – пусть и незаметное, но конкретное.

Энтони Сторр[105], писавший о поэтическом вдохновении, замечает: «Новые идеи очень часто появляются у людей в грезах, в состоянии между сном и бодрствованием». Мои любимые творческие личности, создавая великие произведения, казалось, пребывали в неприступной башне из слоновой кости. Я, например, думаю, что «джазовые» элементы, характерные для позднего периода творчества Бетховена, обязаны своим появлением его глухоте. Не явилось ли отсутствие посторонних звуков, освобождение от них, избавлением от шаблонов? Такая свобода нужна всем нам, чтобы мыслить и видеть самостоятельно. В самом деле, новое понимание действительности часто появляется в самые бездумные моменты нашего бытия – например, когда мы бесцельно смотрим в окно несущегося поезда или лежим на траве, глядя в синее небо. Такое понимание или переживание не может быть запрограммировано, его надо прочувствовать в состоянии отчуждения от мира внешних раздражителей. За несколько последних десятилетий ученые накопили результаты множества исследований, утверждающих, что мы очень хорошо реагируем на одиночество в небольших дозах. В деревенском уединении укрепляются наши умственные способности, снижается агрессивность, ослабляется склонность к невротическим реакциям, которые мы сами провоцируем, отказываясь от возможности хотя бы ненадолго оказаться предоставленными сами себе. Пространство нашей жизни, заполненное ныне технологиями, никогда не было бесплодной пустыней. В нем мы хранили волшебство наших душ, наши надежды и устремления.

Сенека говорил, что своими величайшими достижениями люди обязаны затворничеству. Тем не менее мы в подавляющем большинстве живем не в затворничестве, не в уединении, а в состоянии «беспокойной праздности», беспрерывно переходя от одного источника не всегда здорового любопытства к другому. Мы слишком много суетимся. В другом месте Сенека писал о «неугомонной энергии затравленного ума». Он призывал к уравновешенности и умению сделать решающий выбор:

Необходимо, однако, соединять обе эти вещи – одиночество и толпу – и находить себе убежище попеременно то там, то там. Одиночество заставит нас тянуться к людям, а толпа – к самим себе, и оба этих устремления послужат лекарствами друг от друга. Наше отвращение к толпе исцелится под воздействием одиночества, а скука от одиночества успешно вылечится в толпе.

Сенека, как Торо и Гульд, далек от мизантропии. Он лишь хочет, чтобы наши связи с людьми были полезными, осмысленными и целесообразными. Чтобы мы не испытывали страха перед перспективой побыть наедине с собой, со своим очаровательным «я».

Некоторые люди целенаправленно работают над сохранением возможности одиночества, отсутствия. В Японии существует клуб бездельников, пропагандирующий неспешный, размеренный образ жизни. Заседания клуба проходят в кафе «Медлительность» при свечах. В США существует фонд «Продлим настоящее». Этот фонд приступил к строительству в горах Западного Техаса часов, завода которых хватит на десять тысяч лет. Часы будут служить лекарством от одержимости быстрыми результатами. До сих пор в мире существуют женские и мужские монастыри, буддийские убежища. Программисты разрабатывают программы Freedom, Anti-Social и Pomodoro, призванные защитить пользователей от водоворота компьютерных отвлечений. Есть такие авторы, как Сьюзен Кейн, написавшая книгу Quiet, в которой размышляет о «силе интровертов в мире, который никак не может помолчать».

Но это, конечно, исключения из правила. Желание побыть в одиночестве, вылить ушат холодной воды на перегретую в непрестанной гонке голову нашего общества выглядит как мимолетное чудачество на фоне мелькания массы пестрых событий. Как и я, историк Нога Арикха позиционирует себя как счастливицу, «явившуюся не отсюда, а из времени, когда информация еще не была оцифрована». Она чувствует, что только положение стороннего наблюдателя (такое, как у нас – последних мечтателей) одно дает нам шанс мудро использовать интернет и цифровые СМИ. Это фантастическое положение иммигрантов в цифровой стране. Через пятьдесят лет мы вымрем, а вместе с нами исчезнет равновесие, о котором пишет Арикха:

Иногда я трепещу от восторга, глядя на это чудо… но временами прихожу в ужас от того, что означает зависимость от него – сведение всего богатства трехмерного мира к этому плоскому экрану… Куда делась неспешность, спокойствие, уединение, безмятежность? Мир, который был таким естественным в детстве, мир, представленный детскими книжками, рассыпается под стремительным натиском нового мира искусственного блеска… мира быстрого, громогласного, далекого от природы.

Мне думается, что Арикха, как и все живущие ныне люди, находится в пучине всеобщего перехода. Мы – немногие оставшиеся пока люди, умеющие переводить с языка «до» на язык «после». Это почетное положение – быть таким переводчиком, но нашу долю нельзя назвать легкой. Маршалл Маклюэн предвидел это неудобство:

Те, кто становится свидетелем прихода новой технологии – будь то алфавит или радио, – реагируют на это явление очень эмоционально, потому что на наши органы чувств сразу ложится повышенная нагрузка из-за расширения возможностей зрения или слуха. Эти изменения сталкивают человека с удивительным новым миром… Но настоящая революция начинается позже, и заключается она в длительной фазе «приспособления» всей личной и общественной жизни к новой модели восприятия, созданной новой технологией.

Долго ли продлится нынешняя фаза приспособления? Двадцать, пятьдесят лет? Сохранят ли читатели этих строк воспоминания о происходящем сейчас приспособлении хотя бы через десять лет? Поймут ли они, что приспособление наших отношений есть лишь отражение более глубоких изменений? Какая боль, дискомфорт и революции, дорогой читатель из будущего, будут забыты теми, кто придет после вас? Какие любопытные, необычные, новые вещи станут обыденными и привычными для ваших потомков? Какую новую жизнь вы в своем ослеплении назовете прискорбным наваждением?

* * *

Уединение, временное отлучение от мира не вернутся к нам сами собой. Как мы ограничиваем потребление сахара и жиров, которые привлекательны для нас в силу самой нашей природы, так же должны мы временами отдаляться от любимого нами общения, которое также лежит в основе нашего природного «я». Сохраняя восторг перед технологическим прогрессом, мы должны научиться относиться к нему критически. Мы должны принять это решение не потому, что нам не нравятся вещи, от которых надо дистанцироваться, а именно потому, что они необходимы для нашего выживания.

Любая технология отчуждает нас от какой-то части нашей жизни. Таков удел технологий. Заметить это – наша обязанность. Сначала заметить наступившую разницу, а потом изо дня в день делать осознанный выбор.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.