Глава 6 Внимание!

Глава 6

Внимание!

Чем больше лишаемся мы душевного покоя, тем чаще – испытывая отчаяние – ходим на почту.

Генри Торо, «Уолден»

Торо прав. Всякий раз, когда я растерян, несчастен и расстроен, я вдвое чаще, чем обычно, проверяю свою электронную почту. Но дело здесь не в почтовом ящике, а во мне. Потребность в отвлечении тесно связана с моим эмоциональным состоянием. Неоткрытое входящее сообщение – самое лучшее, его содержание всегда что-то обещает. Уистен Оден описал ощущение ожидания письма в стихотворении «Ночная почта», где делится впечатлениями от идущего из Лондона в Шотландию почтового поезда:

И каждый, кто слышит в дверь стук почтальона,

Почувствует также и сердца стук.

Ибо кто вынесет пребывание в забвении?

Я не жду, что в почтовом ящике окажется что-то экстраординарное. Но даже сам факт его открывания несет с собой утешение. Я могу заглянуть в свой ящик, когда захочу, в отличие от героев Одена – деревенских жителей, ждущих прибытия почтового поезда. Они знают, что не могут повлиять на время его прихода, поэтому большую часть дня вообще о нем не думают. Мне же, чтобы проверить электронную почту, требуется всего один клик, не доставляющий никаких хлопот. Потом следует бесконечный миг ожидания, в душе вспыхивает надежда: вот сейчас я получу то самое волшебное сообщение, которое навсегда изменит мою унылую, будничную жизнь. Иногда мне кажется, что единственное время, когда я по-настоящему расслабляюсь, – это момент загрузки писем в почтовый ящик.

Я никогда не думал, что подобное поведение характерно для наркоманов внешней стимуляции. Но однажды мне захотелось посчитать, сколько раз в день я заглядываю в почту. Результат был потрясающим: в течение дня я открывал почтовый ящик пятьдесят два раза. Что я там искал? В основном пытался отвлечься от рутинных обязанностей, но при этом часть моего существа жаждала получить необычное сообщение. Когда мне было восемь лет, я ожидал прихода почтальона с таким же нетерпением, как Санта-Клауса, а теперь мое взрослое «я» очаровано неоткрытыми письмами. Психологи определяют такое поведение как «выработка оперантного условного рефлекса». Этот термин придумал американский психолог Беррес Скиннер в 1937 году, определяя произвольное поведение, подчиняющееся последствиям этого поведения. На базовом уровне условный рефлекс предполагает, что живое существо будет повторять некоторые действия, влекущие за собой вознаграждение (кусочки сахара для лошади или выигрыш в лотерею для человека). Правда, есть в выработке условного рефлекса и одна коварная деталь: «интервал времени, необходимый для подкрепления». Исследования показывают, что награда, регулярно следующая за действием, не самое эффективное средство формирования настойчивости. Напротив, ее порождает спорадическое, случайное вознаграждение. Все животные, включая человека, становятся одержимыми действиями, лишь изредка, случайно приводящими к наградам. Мы продолжаем что-то делать, потому что верим: в следующий раз наверняка получим свой кусочек сахара. И правда, мне достаточно раз в месяц слышать похвалу от редактора, получать весточку от давно молчащего друга, чтобы снова безропотно впрягаться в повседневные дела, читать пустые сообщения в надежде наткнуться на следующую жемчужину.

Не знаю, достиг ли я в своей наркотической зависимости от сообщений уровня среднестатистического американского офисного менеджера, который (согласно некоторым исследованиям) заглядывает в почтовый ящик каждые пятнадцать минут. Но тем не менее я настолько привык отвлекаться, что постоянно испытываю чувство вины за недоделанную часть работы. Эта рассеянность преследует меня. Однажды я попросил друга посчитать, сколько раз я отвлекусь от чтения книги. Он сказал, что, читая роман Алана Холлингхерста, я отвлекался с частотой шесть раз на страницу. Вопросы, которые меня при этом интересовали: что я сегодня приготовлю на обед, кто была та женщина в «Фарго»[66], что еще мне почитать, – явно могли подождать. Интересно, на какие подвиги я оказался бы способен, если бы не постоянные мысли о том, что еще я должен сделать? Разве я мог бы быть довольным жизнью, если бы не надеялся, что вот-вот почтальон принесет мне новую, необыкновенную жизнь?

Думаю, в детстве мой мозг меньше был подвержен отвлечениям, чем теперь. Я заметил: мне стало намного труднее сосредоточиться на одной книге, одном деле. Кто был тот мальчик, который в один присест, сидя в гостиной родительского дома, проглотил «Парк Юрского периода»? Где подросток, прочитавший за время короткого морского путешествия роман Чарльза Диккенса «Большие надежды» и запомнивший каждое слово из сценария «Бульвара Сансет»? И кто этот небрежно одетый невзрачный мужчина лет под сорок, который пять раз пытался начать читать «Войну и мир», но так и не продвинулся дальше прихожей? Сегодня утром я взял с полки том Толстого и нахмурился. Закладка по-прежнему лежит на пятидесятой странице.

* * *

Узнав о смерти кинокритика Роджера Эберта, я перечитал его эссе, опубликованное в мае 2010 года в Chicago Sun-Times. Эберт описывает исчезновение любви к великим романистам XIX века – Джейн Остин, Чарльзу Диккенсу и Федору Михайловичу Достоевскому. Много лет он «читал за завтраком, и кофе добавлял удовольствия к чтению замечательной прозы». Он проглатывал романы от корки до корки, на долгие часы погружаясь в их сложный мир. Но потом Эберт оставил привычку читать за завтраком, да и время на оба этих дела было сокращено до минимума. Романы стали способом не скучать в трансатлантических перелетах. (А когда в айпад стало возможно загрузить несколько серий «Красавцев»[67], романы исчезли и из самолетов.) В последующие годы он неоднократно пытался перечитать «Домби и сына» Диккенса. Книга ему всегда нравилась, но он ее так и не осилил. Это было то же самое ощущение, какое возникало у меня при попытках приступить к «Войне и миру». «Сроки», – пожимал плечами Эберт. Он, как и другие разочарованные почитатели Диккенса, понял, что «вместо поиска содержания мы рассеянно мечемся по книгам и фильмам в поисках раздражителей», чего-то вроде демонстрации «любопытной кошки, застрявшей в картонной коробке».

Доступна ли нам роскошь свободного времени, без которой немыслимо вдумчивое чтение? Особенно сегодня, когда так недостает внимания даже на то, чтобы смотреть ролики про кошек.

Очень важно отметить это сползание вниз. Ведь раньше мы не интересовались никакими кошачьими видео. В детстве я мог часами читать в постели, не отвлекаясь на цифровые устройства. Даже телефон, висевший на стене в кухне, обычно молчал после обеда. Когда истекали положенные мне два часа у телевизора, я искал убежища в романах. Книги были моим пристанищем. Они привлекли меня как занимательные миры, которыми я (слабый ребенок) мог управлять по собственному разумению. Я испытывал неизъяснимое удовольствие, держа в руках этот таинственный предмет. В предвкушении конца истории я испытывал то, что Джейн Остин называла «выжиманием страниц», последовательность поворотов захватывающего сюжета заставляла забывать о реальной жизни.

Печатная книга, увесистая, познаваемая, становилась маленьким ментальным убежищем, где я был полновластным хозяином, тем, что целиком занимало мое существо[68]. Но этот магический фокус не удавался в компании. Я не получал от чтения никакого удовольствия, если рядом кто-то был. Когда родители или братья заходили в гостиную и устраивались напротив с книгой, я начинал отвлекаться, пытаясь представить, о чем они читают. Обычно я вставал и уходил в приисках уединения, отстраненности.

В младших классах я проводил все перемены и обеденный перерыв в школьной библиотеке, сидя в одиночестве за маленьким деревянным столом и читая фантастические романы из серии «Сага о копье»[69], состоявшей из нескольких десятков книг (я прочел их все). Такое поведение, однако, не считалось редкостью, я не был исключением. Многие писатели, да и обычные интроверты воспринимали чтение как уход от действительности. В «Истории чтения» Альберто Мангель пишет о том, как романистка Эдит Уортон уклонялась от исполнения отупляющих правил поведения XIX века, уединяясь для чтения и письма в спальне. Меня обижали на игровой площадке, а Уортон преследовала необходимость носить корсеты и поддерживать светские беседы. В биографии Ричарда Льюиса[70] описаны ее истерики в отелях, вызванные неподходящим расположением кровати в номере. Я готов согласиться с Льюисом, если положение кровати не подходило для чтения. Любой завзятый читатель знает, как важно иметь надежное убежище для совершения этого великого таинства – чтения.

Но теперь норка, где могло спрятаться мое детское «я», навсегда утрачена. Уортон могла скрыться в свою спальню и запереть дверь. У меня же нет ни комнаты, ни вообще места, где я мог бы чувствовать себя в уединении.

В конце эссе Роджер Эберт пишет, что твердо решил заставить себя читать, то, чего требовал его мозг, в чем он нуждался. Он прописал себе здоровую литературную диету (и нашел в доме комнату, где не было доступа в сеть) и «почувствовал, что в душе воцарился мир. Исчезли суета и спешка». «Я перестал дергаться, – признается он. – Я перестал прочитывать строчки новостей, перестал перелистывать страницы интернета и отвечать на твиты. Я читал… Наверное, мне удалось перенастроить мой мозг, вернуть его на старую колею».

Я подумал, что смогу сделать то же самое и, возможно, мне удастся, как говорил Сенека, «укрепить мой мозг горячей и беспрестанной заботой».

Я составил список обязанностей (профессиональных и личных) и начал неукоснительно его придерживаться, не впадая в крайности. При таком подходе снова появились моменты отвлечения от действительности, причем я мог пользоваться ими в любое время по собственному усмотрению. Я отдыхал, когда Кенни на две недели улетел в Париж. Я, конечно, скучал без него, но зато у меня появился большой перерыв.

Я снова достал с полки «Войну и мир». Роман лежит рядом с компьютером. Пока я пишу эти строки, он смотрит на меня укоризненно, как изголодавшийся по ласке щенок.

Мы с тобой вдвоем, мой друг. Ты, я и две недели. Я открываю и закрываю книгу. Меня обволакивает какая-то черная пелена. Мне трудно это сделать. Почему мне так трудно?

* * *

Дуглас Джентил, мой знакомый профессор из университета Айовы, в ответ на мои жалобы о рассеянии внимания сказал: «У меня происходит то же самое. Когда я пытаюсь писать статью, не могу удержаться от того, чтобы каждые пять минут не заглядывать в почту. Я делаю это, хотя понимаю, как это мешает мне работать». Особенная неприятность для Джентила – ведь он один из ведущих в мире специалистов по влиянию медийных средств на неокрепшие молодые мозги. Конек профессора – дефицит внимания. «Я знаю! Знаю результаты всех исследований по многоцелевым задачам. Я могу сказать вам, что все, кто кричит о своих способностях решать одновременно несколько задач, ошибаются. Мы знаем, что на самом деле тот, кто мнит себя Цезарем, хуже всех справляется с многоцелевыми задачами».

Мозг вопреки общему заблуждению непригоден для одновременного решения нескольких задач. В этом коренятся многие наши проблемы. Мы действительно способны к параллельным процессам обработки информации, например, чтобы соединять зрительные и слуховые данные для получения адекватного представления об окружающем мире. Но само по себе внимание – это точка, высвечивающая в каждый конкретный момент только одну вещь. Таким образом, одновременное решение множества задач – это в корне ошибочное понятие. Существует быстрое переключение с одной небольшой задачи на другую. Это выполнение множества задач с мгновенным приложением и ослаблением усилий, но одновременное решение многоцелевой задачи, увы, невозможно. «Когда мы думаем, что решаем многоцелевую задачу, – говорит Джентил, – мы на самом деле переключаемся с одной проблемы на другую. Мозг очень хорошо умеет быстро переключать внимание. Мы думаем, что такое занятие плодотворно, потому что оно вынуждает нас все время находиться в напряжении, но в действительности мы просто заставляем себя выполнять лишнюю работу». Машина способна распределять свое внимание на решение множества задач одновременно, но наши возможности ограниченны. Мы сосредоточиваемся. Британский писатель Том Четфилд указывает, что тактика быстрого переключения превосходна, когда мы просматриваем почту или посылаем бытовые сообщения,

но, когда дело доходит до применения таких «пакетов» внимания к решению задач, требующих постоянного умственного усилия, качество выполняемой работы быстро ухудшается. Согласно исследованию, проведенному фирмой «Майкрософт», среднестатистическому сотруднику после ответа на электронное сообщение нужно пятнадцать минут, чтобы полноценно восстановиться для решения текущей задачи.

Ум, занятый решением нескольких задач сразу, не способен к необходимому уровню глубины мышления и начинает опираться на механическое запоминание и поверхностный анализ. Но посмотрите, как при этом действует человек. Он отнюдь не выглядит как раб бездумных реакций. Он сама энергия, например, болтает по телефону и пьет кофе, проезжая перекресток и едва избегая столкновения с мотоциклистом (тоже говорившим по телефону). При этом ему можно только позавидовать – он явно вышел сухим из воды.

Едва ли стоит винить себя за очарование возможностями, которые дарит решение многоцелевых задач. Резкое сужение поля зрения, которое требуется, скажем, для чтения «Войны и мира», весьма неестественно, в то время как тупые скачки по страницам интернета обладают какой-то первобытной привлекательностью. Так происходит, потому что компьютер – как до него телевизор – затрагивает самую основную функцию мозга, называемую «ориентирующей реакцией». Эта реакция сослужила отличную службу нашему виду, когда он обитал в дикой природе. Если вдруг боковое зрение фиксирует слева затемнение, нужно непременно посмотреть туда, потому что это может оказаться тень какой-нибудь твари, желающей вас съесть. То же самое происходит, если под вами предательски начинает трещать сук. Сформировавшись в мире, полном опасных неожиданностей, мы самой природой запрограммированы на то, чтобы замечать быстрые изменения. Ориентировочная реакция – это постоянно действующая тревожная сигнализация мозга, и отмахиваться от нее нельзя.

* * *

Именно по этой причине лекция, которую читают в интернете (например, в рамках сообщества TED[71]), захватывает больше, чем если бы слушали ее, сидя в аудитории. В лекционном зале приходится сосредоточиваться и удерживать внимание изо всех сил. При видеопросмотре интерес приковывается к экрану изменениями – например, ракурса, дистанции съемки или освещенности. Эти вещи буквально притягивают ваше внимание. «Телевидение и компьютеры, – говорит Джентил, – это костыли памяти. Чем больше времени вы проводите на костылях, тем менее способны к самостоятельной ходьбе».

Некогда полезное стремление есть сладкое и жирное обратилось против человечества в условиях изобилия еды. И наша ориентировочная реакция причиняет нам столько же вреда, сколько и пользы. Джентил считает, что настало время возродить старые понятия о душевном здоровье. Для начала мы должны перестать поддаваться машинальному, вмонтированному в наш мозг стремлению отвлекаться (так же, как есть жирное и сладкое).

«По-моему, – сказал он мне, – в течение тридцати или сорока лет мы были сосредоточены на биологических и генетических аспектах, что позволило нам создать груды лекарств для лечения расстройства внимания. Но мы забыли о другой части уравнения. Мы сконцентрировались исключительно на природной стороне этих вещей. Похоже, все решили, что проблемы внимания – чисто генетические и неизменные и лечить их можно только лекарствами».

Учитывая, что современные дети проводят перед мерцающим экраном слишком много времени (больше десяти часов в день, в течение которых они тренируют свою ориентировочную реакцию), мы должны признать очевидное: верх невежества не понимать, что потакание этой реакции перепрограммирует мозг. «Мы выяснили, – говорит Джентил, – что дети, которые с самого раннего возраста смотрят телевизор, чаще начинают страдать дефицитом внимания к школьному возрасту. Это же ясно: если вы проводите массу времени перед изменчивым экраном, то мозг начинает все время ожидать мерцающей стимуляции, рассчитывать на нее». Не только малыши нуждаются в защите от такой стимуляции. «Мы обнаружили, что если дети смотрят телевизор больше одного-двух часов в день (время, рекомендованное Американской академией педиатрии), то уровень расстройства внимания резко повышается».

На этом месте я перебил его. «Один или два часа в день? Таковы рекомендации?»

«Да».

«Кто-нибудь их выполняет?»

«Ну, наверное, нет».

* * *

Сначала это было не просто трудно. Это была настоящая пытка. Я пытался вникнуть в книгу, по несколько раз перечитывал предложения и абзацы. Через каждые пару страниц я отвлекался и заглядывал в почту, а потом снова нырял в кроличью нору. Люди, оказывается, не просто читают «Войну и мир», а, страдая, продираются сквозь ее страницы. Я не хочу умалить достоинства книги, я лишь подчеркиваю моральную неустойчивость современных читателей. Чтению отнюдь не способствует то, что мир активно отошел от подобных занятий. Он зачастую очень агрессивно относится к тем, кто его покидает и приникает к роднику сосредоточенного на одном предмете внимания. Людям не нравится, когда вы читаете «Войну и мир». Роман слишком длинный и скучный, его чтение не стоит потраченных усилий. В глазах многих вы выглядите слишком элитарно.

Действительно, в «Войне и мире» тысяча триста страниц, а весит роман не меньше, чем упитанный кот. Каждый из его тридцати четырех персонажей выступает под тремя-четырьмя разными (русскими) именами. Выведенные в романе аристократы говорят почти исключительно по-французски, что кажется странным, ибо как раз в то время они воевали с Наполеоном. В моем издании французские пассажи были переведены мелким шрифтом в сносках, как будто переводчики (Пивир и Волохонский) хотели сказать: «Неужели вы хотели, чтобы мы перевели для вас еще и это?» Кроме того, в конце книги есть масса примечаний, где растолковываются значения непонятных шуток и поговорок. Поэтому мне часто приходилось заглядывать на последние страницы и отгибать уголки у первых, чтобы не потерять то место, которое я читал. (Концевые сноски – это что-то вроде гиперссылок.) Понятно, что роман – это плод культуры, в которой было гораздо меньше видеоклипов с YouTube, чем в нашей.

Чтобы прочитать роман за две недели, нужно было осилить в день по сто страниц. Если в какой-то день меня отвлекут от чтения (например, придется навестить друга в больнице, выполнить задание редакции, прогуляться по солнышку), то на следующий надо будет прочесть двести страниц. С такой скоростью я читал в университете, но это было давно, и с тех пор мой мозг потерял необходимую сноровку.

Был ли я одинок в своих затруднениях, судить не мне. Данные, представленные Pew Research Center и Институтом Гэллапа, позволяют утверждать, что уровень чтения остается относительно постоянным с 1990 года. Любопытно, что пик интереса пришелся приблизительно на восьмидесятые годы. В 2007 году Национальный фонд поддержки искусств опубликовал обширный доклад, в котором утверждал, что американцы действительно стали меньше читать, навык к чтению атрофировался и «такой упадок будет иметь серьезные гражданские, социальные, культурные и экономические последствия». Почти половина американцев в возрасте от восемнадцати до двадцати четырех лет вообще не читают книг без постороннего принуждения.

Как быть с этими цифрами? Возможно, мы должны обратить больше внимания на качество, а не на количество. Упомянутый доклад столь разительно отличается от данных Pew Research Center и Института Гэллапа, потому что фонд интересовало только «литературное» чтение. В докладе прямо сказано: «Литературное чтение переживает упадок с момента внедрения интернета». Фонд также обеспокоен качеством чтения, так как треть молодежи совмещает чтение с просмотром телевизора и прослушиванием музыки.

* * *

Впервые я прочувствовал всю прелесть романа на пятьдесят восьмой странице. Княгиня Анна Михайловна робко просит денег у графини, чтобы заплатить за военную форму сына.

Анна Михайловна уже обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла.

В контексте военных приготовлений и сложных аристократических взаимоотношений я вдруг обнаружил, казалось бы, совершенно неуместное упоминание об ушедшей молодости, и оно показалось мне удивительным и прекрасным (хотя немного комичным). После этой фразы я с головой окунулся в роман. На целых две страницы я буквально утонул в нем. Потом зазвонил мой телефон. Кратковременное уединение и счастье, которое оно мне принесло, испарились. Мне хотелось читать дальше, но я остановился. Я знаю, что отвлечения бесплодны, но не могу от них отказаться.

* * *

Люди – не единственные на свете живые существа, подверженные бестолковому и иррациональному поведению. Возможно, нам будет легче оценить всю произвольность нашего поведения, если мы сначала посмотрим на представителей другого биологического вида. Представьте себе колюшку с ее тремя шипами. Колюшка – это придонная рыба длиной около пяти сантиметров, обитающая в морях северного полушария. С конца апреля до июля колюшка спаривается на мелководье, и в это время самцы, как это обычно бывает, проявляют повышенную агрессивность. Во время брачного сезона у самцов появляется красный воротник, в красный цвет окрашивается и брюшко. Красная окраска – результат отложения в коже каротиноидов, употребленных самцами в пищу. Следовательно, самый красный значит самый удачливый добытчик, он и привлечет больше самок. Кроме того, самый красный ведет себя наиболее агрессивно по отношению к соперникам. Этнолог, лауреат Нобелевской премии Нико Тинберген обнаружил, однако, что самцы колюшки на самом деле атакуют любой предмет красного цвета. (Положите красный мяч на место спаривания колюшек, и самцы просто обезумеют.) То есть самцы реагируют на цвет, а не на рыб. Нейронная сеть в головном мозге самца запускается этим стимулом – красным цветом, вызывающим инстинктивную агрессию.

Мне стало интересно: а что для меня является таким красным цветом? Какой стимул вопреки моему желанию отвлекает мое внимание? Какими моими внутренними склонностями пользуется технология, чтобы отвлечь меня от желания усовершенствовать собственное я? Можно ли назвать эти действия фиксированными, или я все же могу их изменить?

В дикой природе некоторые виды способны извлекать выгоду из предопределенных инстинктивных действий особей других видов. Например, кукушка откладывает яйца в гнезда птиц других видов, и вылупившиеся птенцы кормятся за счет родительского инстинкта «приемных родителей». Возможно, наши самые успешные технологии достигли такого высокого уровня, что стали способны эксплуатировать инстинктивные паттерны нашего поведения? Вечно мигающий бесформенный дисплей интернета – это же мечта ориентировочного рефлекса.

* * *

Прошла еще неделя. Борьба с «Войной и миром» продолжалась. Я понял: причина моего неумения сосредоточиться заключается, скорее всего, в том, что я должен что-то увидеть, понять, а не сделать. Всегда существуют виды деятельности – еда, работа в саду, секс, походы за покупками, которые отвлекали людей от любых, даже самых высоких целей. Что-то, видимо, отличает в этом отношении тот контент, который мы пассивно, но неудержимо поглощаем.

Например, за это утро я успел многое. Сначала слушал парня, плакавшего на передаче «Икс-фактор», но потом собравшегося и почти связно изложившего свою горестную историю. Потом дважды просмотрел какое-то видео, одновременно читая историю о гуманности несовершеннолетних солдат. Затем переключился на Нину Симон[72], ее мне приготовила Songza. Слушая песни, я разглядывал фотографии собак, которых их хозяева – солдаты, служившие за границей, – не видели несколько лет. И так далее до тошноты. Я смотрел все это до тех пор, пока не встряхнулся, пытаясь отбросить весь этот хлам и начать работать.

В тот момент я был похож на другую героиню Льва Толстого – Анну Каренину. В одноименном романе несколько страниц посвящены описанию ее попытки начать читать в поезде английский роман. Она просит у служанки фонарик, прицепляет его к ручке кресла, достает из сумочки разрезной ножик и устраивается поудобнее. Но окружающий мир не отпускает ее.

Первое время ей не читалось. Сначала мешала возня и ходьба; потом, когда тронулся поезд, нельзя было не прислушаться к звукам; потом снег, бивший в левое окно… и вид закутанного, мимо прошедшего кондуктора… развлекали ее внимание.

Дальше все продолжалось в том же духе – «та же тряска с постукиваньем, тот же снег в окно, те же быстрые переходы от парового жара к холоду и опять к жару… и Анна стала читать и понимать читаемое». Анна начала читать не потому, что окружающее перестало меняться, но потому, что эти изменения стали монотонными и мозг смог их игнорировать.

Анна Аркадьевна читала и понимала, но ей неприятно было читать, то есть следить за отражением жизни других людей. Ей слишком самой хотелось жить.

Так и со мной. Раздражители интернета постепенно сливаются в скучный белый шум, и я снова, насытившись, могу вернуться к книге. Как и героине романа, мне кажется смехотворным вглядываться в черные строчки на белом листе, когда вокруг кипит действительность, которую надо прожить. Я прихожу в волнение и встаю, прочитав несколько страниц, начинаю поправлять книги на полке, стираю пыль с дверок.

Если я хочу вырваться из тисков нашей отвлекающей культуры, то мне нужен практический совет, а не удручающая статистика. В конце концов я меняю тактику и на какое-то время перестаю беседовать с учеными. Теперь мне надо поговорить с человеком, который имеет дело с вниманием и работоспособностью в так называемом реальном мире. Мне нужен человек с широкой, приветливой улыбкой – такой, как гуру по вопросам организации труда Питер Брегман. Брегман – руководитель консалтинговой фирмы, которая учит CEO полностью использовать потенциал сотрудников. Кроме того, он автор книги «18 минут. Как повысить концентрацию, перестать отвлекаться и сделать действительно важные дела»[73], в которой содержится ценный совет: уделять по минуте из каждого часа рабочего времени, а также по пять минут в начале и конце рабочего дня, в течение которых нужно только одно – обдумывать свои намерения.

Брегман говорит, что специально настроил свои часы, чтобы они каждый час подавали звуковой сигнал, напоминая: пришла пора корректировать курс. Столь простые и очевидные советы я обычно вычеркиваю из списка сразу, считая, что моя проблема требует более сложного подхода. (К тому же разве сами эти сигналы не отвлекают нас от важных дел?) Но, поговорив с Брегманом, я отчетливо понял: его идеи бесконечно далеки от той ситуации, в которой я оказался. Я забеспокоился еще сильнее, потому что увидел: мое поведение уже давно нельзя назвать разумным.

Помимо совета отвлекаться от дел и обдумывать намерения Брегман предложил мне ограничить просмотр электронной почты до трех раз в день, особенно если работа не движется. «Самое страшное – это метаться взад и вперед, – сказал Брегман, повторив слова ученых о многоцелевых задачах. – Кроме того, электронная почта – это один из самых неэффективных способов общения. Относительно же одновременного решения множества задач могу лишь повторить, что это невозможно. Вы просто отвлекаетесь».

«Мне всегда кажется, что я упускаю самое важное», – признался я.

«Именно из-за этого страха мы ежедневно теряем попусту несколько часов». Страх – самое подходящее слово для описания моего эмоционального состояния. Это вечное беспокойство, что я непременно должен сделать что-то еще (или что моя жизнь течет куда-то не туда). Брегман утверждает, что люди, умеющие предупреждать страх, добиваются наибольших успехов в бизнесе, консультированием которого он (Брегман) занимается всю жизнь. «Думаю, сейчас все подвержены привычке отвлекаться больше, чем прежде, и это положение с трудом поддается исправлению. Мы знаем, что отвлекающиеся на посторонние предметы люди не успевают многого сделать. Усилия пропадают даром, утекая словно песок сквозь пальцы. Самые успешные люди – те, кто этого не допускает».

Я ненавижу себя за то, что позволяю себе эти утечки. Но чтобы посвятить себя выполнению одной работы, оторвавшись от соблазнов внешнего мира, требуется поистине религиозное упорство, а с этим у меня проблемы. Выходит, что наш труд и успешность его выполнения – это в конечном счете вопрос веры. Мы не понимаем, что не обязаны открывать ящик входящих сообщений, а работа, которую мы делаем, непременно должна быть выполнена. Мы не можем двигаться в правильном направлении, не уверовав в дело, которое обязаны сделать. «Вы должны осознать, что многие вещи не имеют того значения, какое вы им придаете», – сказал Брегман, когда я поведал ему о своих сомнениях. Мне пришло в голову, что, вероятно, есть какая-то связь между отсутствием ответственности в юности и способностью к концентрации внимания. Моя юная самость никуда не стремилась, не испытывала грызущей совесть тревожности. Смогу ли я вернуться в то блаженное состояние духа? Смогу ли я просто быть там, где нахожусь, и не стремиться к множественности внешних стимулов, просто чтобы заполнить пустоту?

Итак, я дал себе клятву. Каждый день я должен:

Три раза в день просматривать ящик входящих сообщений

и, не отлынивая,

прочитывать сто страниц «Войны и мира».

* * *

Сегодня мне позвонил друг и пригласил в Йельтаун на барбекю.

– Я бы с удовольствием приехал, но я поклялся себе, что вечером буду читать.

Возникла пауза длительностью не меньше десяти секунд.

– Ну ты и зануда. Если не хочешь приехать, то придумал бы что-нибудь получше – например, что тебе надо помыть голову.

– Я пытаюсь читать. Я стараюсь одолеть книгу. Перед сном мне надо успеть прочитать еще восемьдесят страниц, и я…

– И что же ты читаешь?

– «Войну и мир».

– !.. Все эти твои фокусы с поиском вещей, лучших, чем интернет, начинают всерьез надоедать, Майкл. Позвони, когда ты снова спустишься на землю.

В мире существует много, очень много всего. Я продолжал пялиться на страницы, но гнев все сильнее охватывал меня. Какая же это пытка – сидеть за столом и не сметь двигаться. Это было выше моих сил и моей слабой воли. Однажды я интервьюировал звезду тенниса Милоша Раонича. Пока мы ехали в его джипе, он рассказывал, насколько сильно привык к движению: все его существо протестует, если приходится терпеть вынужденную неподвижность. По этой причине он перестал летать на самолетах. Я сказал, что очень хорошо его понимаю, за исключением того, что для меня проблема заключалась в занятиях йогой. Застой ума выводил меня из себя не меньше, чем Милоша – телесная неподвижность. (Кроме того, я все время боялся, что у меня сопрут туфли, пока я сижу с закрытыми глазами.)

Я стал расхаживать по комнате во время чтения, чтобы обмануть мозг и убедить его, что я куда-то иду. В самый разгар этих экспериментов я познакомился с Сиднеем Д’Мелло, профессором Университета Нотр-Дам. Он предложил мне план, призванный помочь привлечь внешние ресурсы для укрепления моей силы воли. Эти ресурсы, как оказалось, заключались в компьютерной программе, которая сможет управлять моим вниманием. Я весь превратился в слух.

Д’Мелло может осуществлять мониторинг внимания, применяя аппарат Tobii-T60, способный отслеживать движения глаз. Этот прибор стоимостью 45 тысяч долларов отмечает моменты, когда мой взгляд оторвется от текста книги. Программа – с надежностью, превышающей 80 процентов, – фиксирует миг, когда вы отвлеклись от текста, и направляет вас на путь истинный, задавая вопрос о содержании прочитанного, или просто напоминает, что надо бы посмотреть в книгу. Когда я разговаривал с Д’Мелло, он уже более года трудился над этим проектом. Теперь ему хотелось отработать регулировку электронных шор и их адаптацию к обычной компьютерной веб-камере вместо дорогостоящего прибора слежения. «План заключается в том, чтобы каждый мог загрузить программу в компьютер и она бы работала, следя за направлением взгляда через встроенную в ноутбук видеокамеру. Прибор сможет также по изменениям цвета кожи регистрировать частоту сердечных сокращений и следить за ударами по клавишам, если вы хотите сосредоточиться на печатании текста. Такие веб-камеры могут стать частью обширной обучающей программы».

Есть еще масса других способов, которыми Д’Мелло и его команда смогут отслеживать увлеченность выполняемой работой. Через камеры можно наблюдать за выражением лица, движениями тела (при помощи датчиков, вмонтированных в сиденье). Кроме того, система способна определять время, необходимое вам для ответов на вопросы. Все эти многочисленные данные обрабатываются так, чтобы донести соответствующий сигнал (напоминание, недовольство) до блуждающего сознания объекта. И – о радость! – вы постоянно сохраняете внимание.

Все это походило бы на плохую шутку, если бы система не работала, но она отлично функционирует. Сорок восемь человек изучали четыре темы по биологии. Две темы – при помощи компьютерной программы, отслеживающей внимание испытуемых, а две – без применения этой программы. Вот как описывает результаты Д’Мелло в недавно опубликованной статье: «Вмешательство систем, следящих за направлением взгляда испытуемых, способствовало переориентации внимания на предмет изучения в случаях отвлечения». Учащиеся извлекали из текста больше информации, и (что особенно интересно) эффективность росла, если способности испытуемых к усвоению материала были выше средних. Д’Мелло особенно заинтересовался этой разницей. Он получил грант от фонда Билла и Мелинды Гейтс на исследование и создание систем, выявляющих неуспевающих студентов колледжей, неудовлетворительные результаты которых обусловлены низкой способностью концентрировать внимание на изучаемом предмете.

Такой подход свидетельствует о подлинном перевороте в отношениях. Изучение слежения за текстом при помощи программ, похожих на проект Д’Мелло, не раз доказывало: читая тексты в интернете, мы лишь просматриваем их, сканируем информацию. При этом прочитываются лишь около двадцати (даже меньше) процентов всех слов текста на веб-странице. Похоже, мы готовы призвать на помощь компьютер, чтобы восстановить способность к концентрации внимания, игнорируя те ограничения, которые навлечет на нашу голову такая система контроля.

Но что если я не хочу пользоваться машинными алгоритмами для чтения «Войны и мира»? Не желаю пользоваться следящими программами, которые заставят меня читать с регулируемой скоростью x слов в секунду[74]. Не хочу решать с помощью техники проблему, возникшую под влиянием самой этой техники.

До меня дошло, что тип сосредоточенности, необходимый для чтения «Войны и мира», противоположен тому механическому вниманию, о котором шла речь в фильме «Заводной апельсин». Мне нужно внимание, при котором я мог бы в процессе чтения подолгу смотреть в окно, размышляя о прочитанном или вообще ни о чем не думая. И тот и другой вид отвлечения очень ценны. Но это означало, что мне потребуется еще больше сил и времени, чтобы одолеть, наконец, этот роман.

* * *

Все произошло без всякого насилия. Собственно, я сам не заметил как.

Как на диване образуется вмятина на том месте, где спит человек, так и в моем сознании (мягком и податливом) образовалась вмятина от «Войны и мира». Моменты тотального отлучения от компьютера начали повторяться все чаще, как и время полного погружения в повествование. Некоторые сцены просто ошеломляли меня, как та, где Анна Михайловна робко просила небольшую сумму денег. Все длиннее становились моменты, когда внешний мир исчезал и оставались только книга и я.

Молодой наивный русский офицер, видя летящих на него французов, не может поверить в то, что его хотят убить.

«Убить меня? Меня, кого так любят все?» Ему вспомнилась любовь к нему его матери, семьи, друзей, и намерение неприятелей убить его показалось невозможно.

И дальше: после того как несчастного, тучного, потерявшего всякие надежды Пьера арестовывают, месяц держат под замком, а потом французы неделями гонят его с собой, этот граф, привыкший к роскошной жизни, осознает, что отсутствие этой жизни придает невероятную прелесть мелочам. Именно теперь посещает его прозрение (отчасти перекликающееся с темой моей книги).

Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка.

Был и еще один такой же момент. «Беспричинное весеннее чувство радости» охватывает князя Андрея, когда он видит, как из-под грубой коры столетнего дуба проклевываются нежные зеленые листья. Комета, воспринимаемая большинством людей как знамение смерти, становится для истерзанного Пьера сверкающим символом надежды, проносящейся по бескрайней пустоте неба в самую черную ночь его жизни. Император Наполеон ведет свою армию в сердце России, не понимая, что наступающая зима уничтожит ее без остатка. Обезумевший московский градоначальник, покинувший свой пост после оставления Москвы, пренебрегая своим долгом, отдает приказ выпустить из психиатрической лечебницы всех умалишенных на опустевшие улицы. Ко всем этим памятным событиям Толстой добавляет глубокие философские размышления, выходящие за пределы повествования. Он находит время объяснить, что цари и короли – всего лишь рабы истории, что «так называемые великие люди – не более чем ярлыки, дающие имя событию, которые, как и всякие ярлыки, очень слабо связаны с самим событием». Каждый раз, когда я садился за чтение, эти великие моменты, наполненные смыслом и чувством, захватывали меня все сильнее, и я, забывая о времени, с благодарностью погружался в них.

Героиновому наркоману, чтобы избавиться от ломки, нужно около недели. Конечно, степень страданий в данном случае несопоставима, но, чтобы избавиться от маниакального пристрастия к компьютерному отвлечению, требуется недюжинное терпение.

Так обстояло дело в моих отношениях с Толстым. Периоды, в течение которых я стал обходиться без искусственного цифрового отвлечения, становились все продолжительнее. Устраиваясь на диване, я переставал слушать телефон, меня покинуло навязчивое ощущение, что мне надо что-то сделать. Я заново приучаю себя отключаться из мира.

* * *

Это испытание напомнило мне, что размышления требуют уединения и бегства от мира. Истинное размышление – это всегда акт в двух действиях: мы выходим в мир посмотреть, что в нем происходит, а затем уединяемся в келью, чтобы усвоить и осмыслить увиденное. Нельзя думать о толпе, находясь в ее гуще. Трезво судить о ней можно только со стороны.

Вспомним Мильтона[75], который, после того как с отличием окончил Кембридж, целых десять лет посвятил только чтению. Шел 1632 год. Галилей обосновывал законы движения планет Солнечной системы, началось строительство Тадж-Махала, Рембрандт написал картину «Урок анатомии доктора Тульпа», а Мильтон читал книги в родительском доме – сначала в Хаммерсмите, недалеко от Лондона, а потом в Гортоне (там сейчас находится аэропорт Хитроу). Очевидно, некоторые друзья Мильтона были обеспокоены тем, что блестящий молодой ученый отказался от своего призвания. Мы находим ответ на это беспокойство в одном из его писем: «Вы утверждаете, что любовь к учению – порок, что я отказался от самого себя ради мечты и грез, проводя юность в прилежном затворничестве». В черновик этого письма Мильтон включил свой седьмой сонет, в котором ругает себя за это затворничество:

Сколь быстро годы юности моей

На крыльях времени-воровки улетели;

Весны украденные дни, казалось, не успели

Меня порадовать цветущей красотой своей…[76]

Конечно, годы «мечтаний», которым предавался Мильтон, отнюдь не были потерянными. Его прилежное затворничество оказалось временем подготовки, в течение которого он освоил материал, служивший ему всю жизнь и определивший содержание его великих творений.

В 2005 году Стив Джобс коснулся ценности таких «мечтаний» в речи на церемонии вручения дипломов выпускникам Стэнфордского университета. Джобс рассказал аудитории, как он, бросив колледж, спал на полу в комнатах соседей по общежитию и (так как ему не надо было подписываться на большое количество обязательных учебных курсов) из любопытства записался на курсы каллиграфии.

Не было ни малейшей надежды на то, что этот курс будет иметь какое-то практическое значение в моей жизни, но десять лет спустя, когда мы разрабатывали первый компьютер системы «Макинтош», полученные на курсах знания внезапно мне пригодились. Мы воплотили их в «маке». Это был первый компьютер, обладавший красивыми шрифтами. Если бы я тогда продолжал посещать предписанные программой курсы, у «мака» не было бы изящных, обладавших безукоризненными пропорциями шрифтов… Конечно, я не мог предугадать всего этого, учась в колледже, но, оглядываясь назад, могу сказать, что то время не было потрачено даром.

Мне кажется, что Джобс, как и Мильтон, прошел свой период подготовки и сосредоточения, когда польза того, что он делал, не подвергалась сомнению. Когда мы оказываемся на свободе и никто не предписывает нам, что надо делать, мы становимся вольны открывать для себя вещи, от которых не ждем практической пользы в будущем. Без веры в этот неведомый прогресс отвлечение умело пользуется укоренившимся в нас страхом, что нечто – притаившийся в кустах хищник или важное электронное сообщение – требует нервирующего смещения центра внимания.

* * *

Вчера я уснул на диване, не дочитав несколько десятков страниц великого романа. Я слышал, как жужжал мой телефон. Я чувствовал, как падают в ящик электронные сообщения, видел зеленый глаз модема, собиравшего из эфира всевозможные отвлечения. Но мне было не до них. Перед моими глазами мелькали помпезные планы военных кампаний, мучительные переживания русских княжон – я видел все это до того, как освежающий сон сморил меня. Утром я закончил читать. Ровные края страниц немного обтрепались, обложка покоробилась – один раз я уронил книгу в ванну. Подняв книгу над головой, как охотничий трофей, я ощутил, что она стала больше – с того момента, когда я одолел ее.

Только поставив книгу на полку, приняв душ и побрившись, я понял, что за все утро ни разу не заглянул в почту. Эта мысль нисколько не испортила мое настроение.

Вместо того чтобы броситься к компьютеру, я лег на диван и принялся думать о моем любимом читателе – Мильтоне, о его тревожных переживаниях в связи с чтением. В середине пятидесятых годов XVII века он перенес еще одно отлучение от мирской толпы – Мильтон окончательно потерял зрение и способность читать (во всяком случае, собственными глазами). Оказавшись в новом одиночестве, он боялся, что не сможет теперь до конца раскрыть свои возможности. Один из сонетов, созданных вскоре после того, как поэт ослеп, начинался так:

When I consider how my light is spent,

Ere half my days, in this dark world and wide,

And that one Talent which is dead to hide

Lodged with me useless…

(Когда я думаю о свете, померкшем для меня

На середине жизни, я в бескрайнем темном мире

Боюсь, что пропадет талант,

Что был мне дан…)

Но даже в этом отчаянном положении, в объятьях слепоты, талант его не пропал даром. Напротив, именно тогда были созданы его величайшие творения. Эпическую поэму «Потерянный рай», апофеоз сосредоточенности духа, он диктовал помощникам, в том числе трем своим дочерям.

Мильтон и до этого знал великую ценность ухода от мирской суеты. Поэтому тревога по поводу слепоты наверняка никогда не могла полностью овладеть его помыслами. А я, как и все мои ровесники, должен постоянно призывать себя к сосредоточенности. Я поставил потрепанную книгу на полку. «Война и мир» оставила на мне свои отметины, как и я на ней. (Я чувствую себя родившимся заново, как человек, побывавший на дне океана и благополучно вернувшийся обратно.) Читая роман, я был по-настоящему живым и счастливым. Как же получилось, что любовь к отчуждению от мира превратилась в мучение? Как мне снова полюбить это уединение?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.