Глава 4 Суд

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 4

Суд

Жизнь — как вода,

Вел я всегда

Жизнь бесшабашную, —

Все ерунда,

Кроме суда

Самого страшного.

Владимир Высоцкий

Утром новость о ночных событиях облетела Красногорск. В обеденный перерыв на заводах гудел народ. Никто не мог поверить. «Банда» — было чужое, не красногорское слово. Арестованных знали все.

В результате первых же допросов стало известно, что их бандитский дебют состоялся не 1 февраля 1950 года, а парой месяцев раньше, когда вся страна готовилась к празднованию сталинского юбилея. Хотелось отгулять и отпраздновать по полной — а на что, чем? Самарин, зная физическую силу Митина, предложил ему ночью приехать в продовольственный магазин в Тушине и ломом сорвать тяжелый навесной замок. Продуктов и водки, всего на сумму свыше двух тысяч рублей, хватило достойно отметить не только 70-летие Сталина, но и наступивший 1950 год.

И только после этой преступной разминки Самарин рискнул предложить Митину открытый разбой. Невероятно, но в тот день Митин отказался — дескать, ему надо собраться с духом. Это было не так. Его наблюдательность и осторожность никогда не были помехой для дерзких нападений. Самарин отлично понимал, с кем имеет дело. Позже, на суде, он сказал, что Иван просто не доверял ему и присматривался, подозревая, что Самарин мог быть осведомителем. Но по прошествии несколько недель Митин уже не противился этой разрушительной силе, которая гнала его в темноту. Самарин достал для него пистолет, и Митин выточил гильзы на токарном станке. Молодой парень с красивым узким лицом и светлыми глазами исчез навсегда. На следственных фотографиях 1953 года Митин выглядит старше своих двадцати шести лет, с огрубевшими чертами лица и тяжелым, вызывающим взглядом.

Невольно общаясь с ним во время допросов, Владимир Арапов не видел этой перемены. По сравнению с преступниками, с которыми Арапову приходилось иметь дело, Митин выделялся самообладанием и прямотой, отсутствием страха и даже чувством юмора. Он с самого начала знал, что его ждет расстрел и тем не менее без всяких уловок и надежды на спасение давал показания и помогал восстанавливать картину преступлений в следственных экспериментах.

— Жаль, что они такое сотворили с собой и с другими, — задумчиво говорит Арапов. — Мне пришлось вести допрос невесты Лукина. Такая хорошая, красивая девушка. Да и сам Лукин неглупый был парень, держался спокойно, не скажешь, что двадцать один год… Когда я увидел Митина, то подумал — сам бы его расстрелял, вот этими самыми руками. А как стал говорить с ним — как будто другой человек передо мной.

В комнатах для допросов, как под перекрестным огнем, оказались и родственники, и невесты, и просто знакомые главных участников и соучастников. Сыщиков поразило, как мало знали об обвиняемых в их собственных семьях. Отец Митина не смог ответить, при каких обстоятельствах его сын приобрел мотоцикл (Митин владел мотоциклом четыре года), кем он работает и сколько получает. А мать Лукина, случайно обнаружив оружие в комнате сына, просто разобрала пистолет на части, выбросила и забыла об этом. Хотя ни один из членов банды не жил отдельно и каждый помогал деньгами родителям, дом для них был просто крышей на ночь, и то не всегда. О безотцовщине говорить не приходится. Отцы были у всех — и что из этого? А вот старших братьев над ними не было.

Владимир Арапов продолжает:

— На допросах все участники банды держали себя в руках и перед неопровержимыми фактами сразу стали давать показания. Только Болотов, лет на пятнадцать старше всех остальных, стал все отрицать и пытался любыми способами уйти от ответственности. Свидетелям было нелегко его опознать — во время налетов Болотов прятал лицо под маской. На предварительном следствии было недостаточно прямых улик, чтобы выдвинуть ему обвинение. Прокурор не давал санкции на арест. Нужно было его освобождать. Во время очередного допроса Болотова открылась дверь и вошел Николай Бутырин с постановлением об освобождении. И как раз в этот момент Болотов «раскололся».

Должна сказать, что для полковника Бутырина, участника следственной группы, работавшей по банде Митина, это дело до сих пор остается болезненной темой.

— Они расстреляли Грошева по-фашистски, так жестоко, бессмысленно… — подвел он жесткий итог нашему разговору. Сотрудники МУРа не могли забыть, как эта грубая, пьяная банда вырвала из жизни их молодого товарища.

Арестованных сначала приняла Таганская тюрьма, потом Бутырка. Из Петрозаводского лагеря привезли Николаенко.

— За одним из них я и майор Перцев летали в Одессу, — вспоминает генерал-майор Арапов (это мог быть только Агеев, курсант Военно-морского авиционно-торпедного училища г. Николаева). — Он находился в составе летчиков, патрулирующих морскую границу. Я предъявил ордер на арест, но возникла проблема. Во время совершения преступлений обвиняемый был гражданским лицом, а теперь находился в распоряжении военного округа. Поэтому начальник подразделения потребовал ордер военной прокуратуры. Мне пришлось лететь обратно в Москву, получить в собственные руки новый ордер и лететь обратно. На арестованного надели наручники и самолетом доставили в Москву.

Николаевское училище готовило летчиков и специалистов-механиков для бомбардировочной и минно-торпедной авиации. Уже на первом курсе курсанты осваивали самолеты Ут-2 и Ил-4, а выпускники летали на реактивном самолете Ил-28. В начале 50-х годов одним из курсантов училища был сам Александр Губарев, будущий космонавт. Арест за вооруженный бандитизм в таких рядах было событием беспрецедентным. Агеев, взлетевший выше всех, упал с большей высоты, чем остальные.

Под усиленным конвоем из Свердловского лагеря доставили Самарина. Отсидев почти три года своего пятилетнего срока, он готовился к досрочному освобождению. Мартовская амнистия по статье хранения огнестрельного оружия могла скрыть его от правосудия навсегда. Возможно, ему уже снился Божий храм — лагерная примета к освобождению. Но возмездие все-таки настигло его. Показания Митина об убийстве старшего оперуполномоченного А. Кочкина подтвердил слово в слово Агафонов. Самарин был обречен.

 На военном аэродроме в г. Николаеве. 1950-е гг. Ил-28Т перед вылетом

Агафонов порвал с бандой еще летом 1950-го, после отъезда Самарина. Но вряд ли его потряс собственный арест три года спустя. Черная тайна февральского убийства гнездилась в его сознании, несмотря на женитьбу и добросовестную службу в армии. Единственное, о чем он неоднократно просил прокурора, — это разрешить свидание с престарелыми родителями, оставшимися в деревне, которых он не видел два года и вряд ли больше увидит.

В. Лукин

В первый день и первую ночь допросов также решалась судьба девятнадцатилетнего Федора Базаева, токаря механо-сборочных работ на КМЗ и талантливого спортсмена. Близкий друг Лукина и Николаенко, он часто проводил время в компании Митина. Я не раз встречала это имя — у Э. Хрупкого, у А. Тарасова, в воспоминаниях начальника красногорской милиции И. Спирина. Это имя мелькало в разговорах. Однако официально Федор Базаев не проходил по делу ни как участник, ни как соучастник. И после единственного допроса его отпустили домой.

А. Самарин

Его подлинную роль во всей этой истории никто уже не сможет узнать, да и вряд ли это нужно. Но в ту февральскую ночь судьба Федора висела на волоске. Косвенные улики почти сплели свою петлю, но то ли подсудимые пощадили парня, вплотную подошедшего к омуту, то ли закон действительно был на его стороне. Ужас, пережитый молодым парнем от страшной судьбы остальных, которую он мог разделить, сделал свое дело. Блестящий футболист прожил долгую, честную жизнь, ни разу не оглянувшись в прошлое. Став капитаном футбольной команды и мастером спорта, через несколько лет он забил первый гол в истории красногорского футбола в высшей лиге. Федор Базаев воспитал не одно поколение хоккеистов, и в 2007 году многие жители Красногорска проводили его в последний путь.

Шестнадцатого февраля 1953 года Арапов начал допрашивать Митина. Постепенно материалы уголовного дела заполнили 14 томов. Военная коллегия, взявшая дело Митина, в свое время составила на наркома Николая Ежова 12 томов следственных материалов.

Расследование было тяжким, длительным процессом. Обвиняемых по очереди вывозили на места преступления. Их показания тщательно протоколировались, каждая страница должна была быть подписана подследственным. Фотограф приобщал к делу снимки, сделанные во время следственных экспериментов.

Следственная бригада вывезла Митина и Лукина на берег реки Сходня, куда, по их собственному признанию, была выброшена сумка после ограбления на платформе «Ленинградская». Два водолаза несколько раз погружались в ледяную воду и, наконец, извлекли небольшой кожаный чемоданчик.

Красногорский завод получил большое потрясение от своих «бывших лучших». Но отрицать их безупречную до сих пор трудовую биографию было бессмысленно. А не отрицать — опасно. Это могло навлечь серьезные неприятности для комитета комсомола и отдела кадров (Григорьев был комсоргом и имел премии от руководства). Под ложечкой сосало у многих (секретное военное производство станет достоянием лагерных разговоров), однако руководство не отклонило просьбы Коровина и Григорьева предоставить в суд их трудовые характеристики. Новый директор Красногорского завода, Егоров, только недавно вступивший в должность, взял на себя ответственность и смело подписался под следующим: «…отличник боевой и политической подготовки… добросовестный и ответственный работник… имеет хорошие перспективы… принимал активное участие в общественной жизни. Делу Ленина — Сталина предан».

На следственном эксперименте в Рублево. В центре — обвиняемый В. Лукин

У преданной делу Ленина — Сталина банды изъяли 7 стволов — ТТ, два нагана, парабеллум, пистолеты систем Фроммер, ВИС и Вальтер.

Генерал-майор Арапов вспоминает:

— Были очные ставки Болотова и Митина, даже родственников — Болотова и Семихатова, он косой был, и не только на глаз. Как и Болотов, перевирал факты, пытался выкрутиться, отрицал, что знал, зачем брали его оружие. Помню, какая-то очная ставка была 9 мая. В МУРе праздников нет (Девятое мая стало нерабочим днем только на двадцатилетие Победы. — О. М.).

… И снова Бутырская тюрьма, выезды на места преступлений, допросы, допросы… Преступления совершались разным составом, и сыщики кропотливо восстанавливали истину. Мера за меру.

Митин, от интенсивности допросов, стал совершать ошибки в показаниях и подписывать протоколы, не читая. Возник конфликт. Он признался в грабеже денег, запутавшись в датах. Владимир Арапов стал разбираться и заставил его перечитать показания, так как было известно, что нападение было кровавым, но безденежным. Митин подписался под ошибкой: «В ту ночь мы денег не делили. Протокол я подписал механически». Самарину также указали на некоторые несоответствия в показаниях, на что он с легкостью ответил, что, признавая свою вину в главном, оставил детали следователю.

Дотошность и наблюдательность не изменяли сотрудникам МУРа. Поразительное соблюдение закона и порядка расследования! Полное подтверждение слов Жеглова, сказанных им на мраморной лестнице МУРа: «Закон, брат, точность любит! Чуть отступил — чью-то жизнь покалечил». Хотя сами обвиняемые уже и отступили от закона, и покалечили жизнь — и чужую, и свою, — уголовный розыск уважал свою работу.

Вот в МГБ не тратили времени на столь тонкие вопросы. Показания не записывались, а в обобщенном виде представлялись для подписи окровавленному арестанту. Для разнообразия дополняли голословным доносом — и дело о враге народа было готово.

В отличие от другого высокого заключенного Бутырки — павшего министра МГБ Абакумова (с 1953 года Бутырская тюрьма подчинялась МГБ), — ни Митин, ни другие подследственные не подвергались избиениям. Согласно документам, приведенным В. Лебедевым в «Загробном правосудии», Виктор Абакумов и сам признавал разницу в методах работы милиции и МГБ. Он не раз говорил: «Мотай арестованного! Не забывай, что работаешь в ЧК, а не в уголовном розыске!»

Ни Митин, ни Лукин не вызывали ненависти. Арестованные, они не вызывали и страха. Милиционеры с любопытством смотрели на молодых рабочих с оборонного производства, которых так боялись москвичи. Привыкшие к блатному жаргону, блатным выходкам и блатным повадкам арестованных, теперь милиционеры с трудом верили своим глазам. Если бы судьба свела их с подследственными не в комнате для допросов, а на стадионе или в пивной, они смогли бы отлично поладить. Члены банды жили так же, как и они сами, у них было много общего в жизненной истории. Во время допросов с них снимали наручники и давали курить.

После месяцев расследования Митин, почти ровесник Арапова, разговорился «за жизнь». Признался, что весной собирался жениться на своей любимой девушке. В этом лирическом отступлении он не упомянул, что 15 февраля планировал налет на сберкассу рядом со стадионом «Динамо». Милиция, которую, по версии Э. Хруцкого, предупредил информатор Мишин, не стала рисковать сотрудниками и гражданами, чтобы взять налетчиков на месте преступления, и арестовала их за два дня до грабежа. Остановился бы Митин сам, если бы не арест? Или Лукин? Остается гадать. А тогда реальность была одна — наручники.

Владимир Арапов вел охоту на Митина не один год. Он знал его дела. И тем не менее сказал мне без объяснений:

— Необычный был парень. Спокойный. Взгляд пристальный, но дружелюбный. С ним было легко говорить.

Все главные члены банды, не зная того, вели себя по правилам профессиональных преступников — не отпираться от очевидных фактов. Они не заводили торга о своей судьбе. Дмитрий Лихачев так суммировал свои соловецкие наблюдения еще в 1930 году: «Умелого и тонкого воровства недостаточно для того, чтобы стать «духовным» (вором в законе). Неумение рисковать жизнью, так же как и неверность воровской этике, составляет признак дешевого человека». Слово «дешевый» Д. Лихачев, конечно, привел в интерпретации блатных.

Даже в наши дни укоренившиеся принципы поведения воров на руку и следователю, и самому вору. Игорь Мацкевич, известный юрист и автор книг о криминальной России, много лет работал следователем военной прокуратуры. В своей книге «Портреты знаменитых преступников» он пишет: «Иметь дело с преступниками, придерживающимися определенных правил, легче. Если попадается новичок, он отрицает даже очевидные вещи, и с ним намного сложнее. Никогда не знаешь, что он выкинет в следующий момент. Кстати, такие люди больше подпадают под власть адвокатов, а профессиональные преступники знают им цену и не церемонятся с ними».

Николаенко отказался от адвоката. «Митинцы» были далеко не новичками, хотя и попали на Петровку, 38, впервые. Ни следователю, ни адвокату Митин не дал ни одного шанса спасти его жизнь. Даже если бы этот шанс был. Иногда его прямота обескураживала. Арапов, узнав, что после аварии у Митина плохо зажила правая рука, подверг сомнению показания его подельников, что он один повинен в двойном убийстве.

— Вы произвели оба выстрела?

— Да.

— Как вы могли стрелять с такой точностью, если у вас была незажившая рука?

— Я научился стрелять левой.

После шести месяцев следствие подходило к концу. Старший следователь И. Лобанов доставил протоколы допросов начальнику МУРа, подполковнику госбезопасности Ивану Парфентьеву. Совершив в различном сочетании 22 ограбления (и еще шесть преступных действий, включающих вооруженное сопротивление и неудавшиеся «по обстоятельствам, от них не зависящим», попытки ограблений), банда оставила позади восемь убитых, среди которых было три сотрудника правоохранительных органов. Обвинительное заключение привело дело к двум статьям — хищение государственного имущества в особо крупных размерах и террор. Дело было передано в военный трибунал. В сентябре 11 подследственных привезли в здание военного суда Московского военного округа.

В ходе судебного разбирательства Митин, Аверченков, Николаенко и Лукин откололись от остальных. Болотов, Григорьев и Агеев пытались уменьшить свою вину, делая вину остальных еще более тяжкой — ведь главных обвиняемых уже ничто не могло спасти. Болотов постоянно твердил, что Митин силой заставлял его принимать участие в грабежах.

— Болотов всегда участвовал добровольно, — прервал его Николаенко.

— В этом деле без согласия обойтись нельзя, да и опасно, — сказал Митин.

Но Болотов не унимался.

— Митин был главарем, он оставлял себе большую часть денег.

Митин усмехнулся.

— Он представляет дело так, как будто я его директор, а он у меня на сдельной зарплате.

Лукин не выдержал:

— Митин никогда никого не обделял. Ему это просто не свойственно.

Легкость, с которой Митин и грабил, и расставался с деньгами, всегда раздражала прижимистого Болотова. Он не мог забыть, как Аверченков и Митин, не застав его в общежитии, взяли у него из тумбочки деньги на водку. Несмотря на жалкий характер кражи краденого, терявшейся в лавине других обвинений, Болотов мстительно и упрямо возвращался к этой истории на суде. Видимо, он мстил за «свои недограбленные» деньги, так как с появлением Николаенко его перестали брать на дело и утомительные десять месяцев он жил на зарплату передовика производства. И как только он вышел на ограбление магазина на Лиственной, он выстрелил в женщину-кассира. К счастью, она выжила, но Болотову вполне могли «вломить вышак».

Митин, похоже, впервые услышал о том, что он руководил бандой, а остальные были исполнительным штатом. В его характере было поступать так, как он сам того хочет и, хотя ему не хотелось убивать, он стрелял, не раздумывая, за всех. После налета на платформе «Ленинградская» Аверченков признался Митину, что был готов стрелять, если бы тот помедлил. Но, хотя мысль о применении оружия была у всех, стреляли только трое — Самарин, Митин и Болотов.

Митин не видел разницы в степени виновности. Выбирая соучастников, как актеров на пробы кинофильма, он не встречал ни одного твердого отказа. Сомнения были для него сродни нерешительности или неопытности, которые легко снимаются следующим преступлением, как похмелье водкой. Николаенко сказал прямо: раз ограбления совершались по предварительной договоренности, значит, вину все должны делить поровну, главаря среди них не было. А Митин, дескать, просто поддержал его, когда он начал жизнь после тюрьмы, без прописки и работы.

— Вы просили Митина устроить вам прописку?

— Нет. Он был специалист по налетам, а в этом деле мне помочь не мог.

На первом допросе на Петровке, 38, Агеев отрицал сам факт участия Митина и Аверченкова в грабежах. Позже он объяснил, что покрывал их, так как боялся мести с их стороны. Ведь тогда он еще не знал, что их тоже арестовали. То же самое утверждал и Коровин. Но в суде на вопрос, угрожал ли ему когда-либо Митин, вынуждал ли принимать участие в налетах, Коровин признался:

— Нет, никогда.

Николаенко чувствовал свою вину перед Коровиным: именно он в письме из лагеря намекнул Лукину, чтобы тот к Коровину присмотрелся — мол, надежный человек и не продаст. Знакомство с Николаенко в Новосибирске сыграло злую роль в судьбе Коровина. Этим письмом, без его ведома, его фактически сдали Митину на «разработку». Однако ограбление магазина на Лиственной было единственным преступлением, в котором участвовал Коровин, и Митин не стал его топить.

— Он отказывался участвовать в грабеже. Только потом Лукин смог уговорить его — с водкой.

— Ваши соучастники утверждают, что Коровин был вооружен.

— Я дал ему пистолет без патронов.

Агеев, отрицая свое участие в нападениях с оружием в руках, твердил, что только стоял на входе.

Еще во время предварительного следствия Митин подписал, что признает все семь предъявленных обвинений в убийстве. Подписал аккуратным, четким почерком. Другое вызывало в нем упрямое отрицание. Он признавал жестокость, но не признавал злости. Если бы все не было так трагично… «На пол, сука!» Никогда этого не говорил. «Вот, собаки, вам на чай!» Ложь. «Бей евреев (Карп Антонов, директор торга в Кунцево, был евреем. — О. М.)» Не было такого, мне было просто не до этого. Почти все свидетельства такого рода исходили от Болотова, но ни пострадавшие, ни другие участники ограблений не подтвердили этих красочных деталей. Хотя в другом Болотов проявил поразительную память — после трех лет грабительства он без затруднений помнил, где и сколько для храбрости было выпито водки — где сто граммов, где сто пятьдесят, а где и двести.

На Горбатого из фильма С. Говорухина Болотов походил разве что возрастом. Самый титулованный рабочий, член партии и «заместитель по бандитизму», как его назвал генерал-майор В. П. Арапов, Болотов вполне заслужил характеристику своих подельников, почти вдвое моложе его: трус, который хотел поживиться. Разоблачение он не воспринял ни как позор, ни как возмездие, ни как несчастье. Он запутывал следствие, валил всех подряд, лгал, настаивал, что ему угрожали и заставляли участвовать в грабежах.

Аверченков, которого Болотов сам втянул в преступления, проявил своеобразную честность:

— Если бы он хотел порвать с бандой, он бы порвал. Сделал же это Агеев. Я даже стрелял в него, но он все равно отказался. Я давал показания против Агеева, потому что был уверен, что это он нас выдал. Но сейчас я не один, и мои товарищи могут подтвердить, что я оговаривал невиновного.

Болотов стремительно падал, но цеплялся за соломинку.

— Я случайно оказался в банде, а жаргону научился в Таганке.

Николаенко вышел из себя.

— Болотов упорно твердит, что ему грозили. Если бы дело обстояло так, то его давно бы убили, а не грозили. Я сам бы его убил!

От Болотова страну освободили на двадцать пять лет.

Суд был закрытым. Подсудимые впервые увидели и услышали людей, в чью жизнь они вторглись так дерзко и жестоко. Кассирша кунцевского магазина стала седой и вздрагивала при малейшем стуке. Болотов оставил инвалидом другую, от выстрела в плечо она не могла двигать рукой. Давая показания, напуганная женщина плакала.

Митин признался, что совершил страшные, тяжелые преступления, но избегал слов раскаяния. Единственное обвинение, против которого он выступил, — обвинение в терроре против советской власти. Этого следовало ожидать. Как с иронией пел Высоцкий: «Как людям мне в глаза смотреть с такой формулировкой?!»

Сознавая, что для него самого дело упирается в стенку, Митин сообразил, что скоро, то есть после, возьмутся за его семью, конфискуют дом в Губайлово. Выход был один — доказать, что дом не был дан заводом, не был построен на его, Митина, деньги, а перевезен из лесничества. Он упрямо показывал на суде, что не имел к дому никакого отношения, никогда не помогал отцу в строительстве и так далее..

Митин все открыто признавал, но не поддавался на попытки вызвать его на покаянный разговор. Что такое раскаяние? Можно ли верить осужденному, который раскаялся только потому, что его поймали? Митин не раскаивался, он просил простить. На суде один Аверченков говорил о раскаянии и о глубоком падении, которое он осознал после семи месяцев тюрьмы.

Николаенко отказался от адвоката, но не от последнего слова. Сказав, что не рассчитывает на снисхождение — «что заслужил, то и получай», он не без горечи выложил в заключительном слове историю своей жизни. Он не пытался смягчить тяжесть содеянного, не оправдывался, не объяснял. Просто выговорился обо всем, что его сломало и привело на преступный путь — его злоключения после кратковременной судимости, бюрократическая машина, которая задавила его попытки честно работать и выправиться после злополучной выходки, заклеймившей его сроком.

— Я родился в советской стране, воспитывался в советской школе, работал на советском военном заводе… Но мне не везло в жизни. Мое первое обвинение было сфабриковано. А когда я вернулся через два года, чиновники требовали большие взятки, чтобы прописать меня, они и есть настоящие преступники. Я вошел в банду, чтобы достать деньги для прописки в Красногорске, где я хотел жить среди родных и близких.

Его долго несло в подобном духе, но попал он в точку — из последнего слова он сделал обвинительную речь, хотя без всякой для себя выгоды. У него была голова на плечах, и о своей жизни он задумывался. При всей тяжести дела и Николаенко, и Митин нашли силу — или смогли через силу — взять ответственность за совершенные преступления. Но напоследок они все-таки хлопнули дверью: Митин назвал друзьями и собутыльниками половину красногорской милиции, Николаенко назвал бандитами и взяточниками половину красногорских чиновников.

Николаенко снова закрыли в лагере, и теперь надолго. На двадцать пять лет.

Все члены банды без устали защищали свое имя советского гражданина. Ведь грабитель — не враг, враг — это враг народа. «Я был добросовестным советским рабочим… я хотел стать квалифицированным советским офицером… я готовился стать хорошим советским специалистом…»

На суде Лукин не просил о прощении. Все уже было пережито. Его последнее слово было кратким, как анкета десятиклассника: «Окончил десятилетку, поступил в МАИ. Оказался неустойчив. Надеюсь на снисхождение…»

Он надеялся до последнего, что годового безумия до ареста будет недостаточно для слишком сурового приговора. В камере наступило прозрение, он увидел пропасть, перед которой стоял и которую оставил позади. Было ли это раскаяние в содеянном или в его погубленной жизни, ведь он навсегда потерял Зою. Та непонятная лихорадка, которая толкнула его на преступления, оказалась смертельной.

Владимир Арапов вел допросы Лукина чаще остальных и был свидетелем его редких приступов и стыда, и страха. Но при всей трагичности его судьбы Лукин не был «бедным оступившимся» студентом.

За свою недолгую жизнь он много повидал. Одного из друзей забрала к себе зона, другой ходил по краю, заочно приговоренный к вышке. Лукин, можно сказать, уже смотрел смерти в глаза — он неоднократно видел убийство. Митин был для него всем — и другом, и сообщником, и старшим братом. К несчастью, этот «старший брат» не боялся убивать. Суд уловил этот митинский взгляд в глазах Лукина, и это сыграло свою роль в решении держать его в Сибири как можно дольше. Ему дали двадцать пять лет лишения свободы — самый суровый приговор после расстрела.

В последнем слове Митин заявил, что ничего не скрыл от суда и никогда не имел контрреволюционного умысла против представителей власти. «Я работал на военном заводе с пятнадцати лет и хотел посвятить себя честному труду. Но за хранение пистолета был осужден и просидел в тюрьме. Выйдя на свободу, хотел вернуться к честному труду, но, встретившись с Самариным, добровольно и сознательно встал на путь преступлений. При ограблениях мы брали оружие для собственной безопасности. Мы хотели напугать граждан, а не убивать. Мести к работникам милиции у меня не было. Я дружил со многими милиционерами…» Никаких уловок в этих словах нет, это даже не объяснение, не убеждение в чем-то, что упустил суд, это — холодная констатация фактов, последнее усилие обреченного человека, понимающего бесполезность этого усилия.

Смертная казнь была восстановлена в 1950 году и по закону применялась только к изменникам Родины и лицам, сотрудничавшим с немцами во время войны. Однако убийство милиционеров и жесткое поведение Митина убедили суд, что другого приговора быть не должно. Слишком долго его банда изводила МУР. Митин отбрасывал зловещую тень на любого, кто приближался к нему. Все, кто хоть один раз вышел с ним на дело, получили пятнадцать лет лагерей. Даже Григорьев, который только один раз стоял на входе, пьяный, три года назад. Адвокат приводил доводы, чтобы добиться сокращения этого срока: показания членов банды в пользу Григорьева, его семейное положение, его малолетний ребенок…

Военный трибунал был непреклонен. В те годы тяжкий уголовный процесс быстро превращался в политический. А в политических делах смягчающие обстоятельства не признавались. Ведь даже двухлетний сын бывшего министра МГБ Абакумова все еще жил в тюрьме…

Но внешне военные юристы соблюдали законность оснований для приговора за терроризм и измену Родине. Это был 53-й год, но уже не 37-й. Попытались раскачать Митина по поводу его работы на оборонном заводе — ведь террор идет рука об руку с диверсией. И Митин, как всегда, резал правду-матку, не задумываясь о своей трудовой репутации и рабочей чести.

— Я работал, потому что это давало мне возможность жить легально. Высокая зарплата на заводе закрывала вопросы, откуда у меня деньги. Во время обеденного перерыва я протачивал гильзы от нагана.

Похоже, он испытывал облегчение оттого, что мог обо всем рассказать начистоту. Перестав ценить чужую жизнь, он стал безразличен к своей собственной. А вот Самарин бился за себя до последнего слова, и даже бойко внес кое-какие поправки в интерпретацию «врага народа» и мужества. Его заключительная речь даже страшна в своей наивной искренности.

— У выхода магазина мы увидели машину инкассатора, в которой было около миллиона рублей. Мы могли легко их убить, но этого не сделали. Мы жизнь человеческую ценили выше денег. В лагере, где я сидел, было много террористов, но я на них не похож. Хотя я и грабитель, я — не враг. Я работал на КМЗ с четырнадцати лет и у простого рабочего не взял ни копейки. Я хотел честно работать, а не заниматься грабежами.

Убийство милиционера А. Кочкина, этот молниеносный выстрел в сердце, он объяснил естественной «самозащитой»:

— В момент крайней опасности человек действует не по велению разума, а по инстинкту самосохранения. Опасность придает мужество. Я выстрелил, спасая свою жизнь. Я прошу суд о снисхождении.

В последнем слове Самарина — вся нравственная катастрофа этого человека, полное смешение понятий и представлений о зле и добре.

Митин и Самарин были приговорены к расстрелу. Смертный приговор обосновали политическим характером преступлений, классовой ненавистью к представителям власти. «Совершая бандитские нападения на сберкассы и торговые предприятия… по мотивам классовой ненависти совершил террористические акты, направленные против работников милиции». Приговор военного трибунала был окончательным и обжалованию не подлежал.

Митин уже стоял одной ногой в могиле, но все-таки написал протест против осуждения его как подрывающего советский строй. Написал быстро — его увозили в Бутырскую тюрьму.

— В это же время я работал по одному преступлению, которое по почерку очень походило на дела митинской банды, — рассказывает В. П. Арапов. — Я не мог понять, почему Митин не признавался в этом ограблении, хотя никогда не отрицал участия во всех остальных. В ночь исполнения приговора я приехал в Бутырку. Была середина ноября. Я не видел Митина уже давно и, войдя в камеру-одиночку, с трудом узнал его — обросший, небритый, одетый в тюремную робу. Глаза просто пронзают.

— Ну что, начальник, скоро на Луну полетим? — с усмешкой сказал он.

— Да, — ответил я, — через два часа.

Последняя попытка склонить Митина к признанию была безуспешной. Он стоял на своем:

— Нет, гражданин Арапов, в этом деле я не замешан.

Митина доставили в Пугачевскую башню Бутырки.

Ввели в кабинет, где начальник тюрьмы еще раз зачитал приговор военного трибунала — высшая мера наказания.

В то время уже не было расстрельной команды, которая приводила приговор в исполнение во дворе тюрьмы. Теперь осужденного в наручниках вели по коридору в специальную камеру с деревянной стеной, чтобы пули не рикошетили. Расстреливали всегда ночью. Времена, когда смертнику давали возможность видеть последний восход, давно миновали. И страшную работу выполнял уже не старый друг Митина — ТТ, — а пистолет Макарова. Высшую меру наказания смертники получали в присутствии начальника тюрьмы, врача и солдата-исполнителя.

Митин встал на колени, и единственным выстрелом в голову все было кончено. В ту же ночь был расстрелян Самарин.

Через месяц поставили к стенке всесильного Берию, и Кремлевская стена облегченно вздохнула — ей не придется принимать его прах. Через год по той же расстрельной вражеской статье «сгорел» бывший министр госбезопасности Абакумов.

Последняя банда перестала существовать.

Пистолет Макарова

— Митин упорно не признавался в преступлении, в котором я его подозревал, по той простой причине, что он его не совершал, — продолжает генерал-майор Арапов. — Ему ничего не стоило снять с моих плеч еще одно расследование. Но во время следствия его показания не были сотрудничеством с органами. Он сразу признавался в том, что было на самом деле, не пытаясь получить что-то взамен. Но он и не брал на себя чужие дела. Уже после его расстрела я раскрыл это преступление. Его совершил рецидивист по кличке «Ласточка».

В 1953 году родственники узнавали об исполнении смертного приговора сразу. Еще осенью 1951 года было отменено постановление, согласно которому военная коллегия Верховного суда сообщала семьям не о расстреле, а о приговоре на десять лет лагерей строгого режима без права переписки и посылок.

Арест одиннадцати членов красногорской банды совпал со смертью Сталина. В Красногорске, в темноте домов, бараков и коммуналок, родные и близкие с трудом преодолевали обрушившиеся на них потери. Личное горе смешалось с общенародным потрясением.

— Молитва, преисполненная любви христианской, доходит до Бога. Мы веруем, что и наша молитва о почившем будет услышана Господом. И нашему возлюбленному и незабвенному… — доносились до народного слуха слова Патриарха Московского и всея Руси Алексия в день похорон Сталина.

А накануне в мастерской Степана Дудника (к тому времени уже преподавателя живописи) раздался телефонный звонок.

— Никуда не уходить. Приготовьте холст, кисти, краски.

Было дано указание приехать рано утром к Колонному залу Дома союзов. На пустынной улице перед входом художник увидел своих знаменитых коллег — Решетникова, Лактионова, Кукрыниксов. Степан Ильич вошел с маленьким этюдником в зал, где лежал Сталин.

«Руки у меня дрожали — вспоминал художник, — и долго ничего не получалось. Наконец, успокоившись, сделал этюды и рисунок». Двадцать лет назад Степан Дудник — истощенный, безымянный воришка — был брошен в лагерь, как щепка, чтобы сгинуть навсегда. Но он сумел воспротивиться уготованному жребию. Теперь он был выбран страной выполнить долг советского художника у фоба Сталина.

Красногорские воры, у которых было все — любовь девушек, работа, свобода, уважение людей, — поставили все на черную масть и проиграли. «Я поставил на карту свою жизнь…» — не то утверждал, не то ли раскаивался Самарин.

Судебный процесс заставил многих заново пережить случившееся — матерей и жен геройски погибших милиционеров, родственников убитых свидетелей налетов и тех, кто выжил, потрясенные семьи осужденных. Но в самом Красногорске, из сочувствия к родственникам, осужденных никогда не называли бандитами, старались щадить невинно пострадавших близких.

Митин навлек несчастья на свою семью и после своей смерти. Началась конфискация имущества — от швейной машинки до самого дома, с таким трудом возведенного его отцом. В силу обстоятельств арестом имущества занимался давний знакомец Ивана, сотрудник красногорского угрозыска Александр Чариков.

Следствие не могло смириться, что те баснословные суммы денег, которые фигурировали в деле, не были найдены. Почти все участники банды, особенно члены хоккейной команды, пили мало, поэтому было откровенной насмешкой, что почти полмиллиона рублей ушли на водку, как упрямо отвечали осужденные. Двадцать тысяч, которые предназначались для Николаенко, были единственной крупной тратой. Из приговора конфискация превратилась в обыск, возмездие, побор. Родители Митина вместе с тремя оставшимися детьми были на пороге бездомного существования. Но то, что не смог сделать на суде Митин, сделали соседи, вступившиеся за несчастную семью. Их смелость и человечность спасли положение. В милицию посыпались письма протеста, и наконец было принято решение дом не конфисковывать. Митиных оставили в покое.

На мой вопрос, как наградили муровцев — участников расследования митинского дела, генерал-майор Арапов спокойно ответил:

— По-разному. Кого понижением в должности — за халатность, что, дескать, банду слишком долго ловили. А кого просто премировали окладом.

Митинская банда разрушила многие жизни. И не только жизни тех, кого они расстреляли. Отец Лукина не пережил случившегося и вскоре скончался в психиатрической больнице. Александр Чариков, душа компании и честнейший оперативник, спился. В тот день, когда он составил рутинную справку о пивной бочке, он и представить не мог, какая бездна стоит за этим — парень, с которым он часто говорил «за жизнь», вечером мог выстрелить в человека, а утром спокойно чинить мотоцикл. Те, чью судьбу он ставил мальчишкам в пример как работящее, спортивное поколение, достойно пережившее войну, врывались в магазины и швыряли людей на пол. Красногорского милиционера преследовали ужасные сцены утренних арестов, когда по долгу службы он объяснял случившееся рыдающим матерям и испуганным братьям и сестрам, ничего не понимающим со сна.

На лесоповале в лагере. Пермская обл. Конец 1950-х гг.

Десять человек потрясли этот особенный, слаженный мир у реки Банька. Удар в спину был слишком силен.

Зимой 1953 года всех осужденных по красногорскому делу разбросали по белым лагерям — в Архангельске, Перми… Для Григорьева, которого подвергли самому жестокому испытанию — безотцовщине его дочери, заключение стало упрямой борьбой за восстановление своего честного имени. Он работал на лесоповале и в тюремной кузнице и даже обучал кузнечному делу других заключенных. В конце 50-х был отменен зачет трудодней, и для многих заключенных, рассчитывавших на сокращение срока, это стало моментом отчаяния. Но жена Григорьева, как истинно русская женщина, не отказалась от мужа и все годы ждала его. Уголовному миру не удалось взять над ним верх.

В лагере Болотов был неоднократно уличен в картежничестве и пьянстве, а Коровин и Агеев перенесли тяжести тюрьмы с терпением и самообладанием, и через десять лет их амнистировали. Они были лишены всех правительственных наград: медалей «За доблестный труд во время Великой Отечественной войны», «За отличную армейскую службу», «К 800-летию Москвы». Но лагерь не лишил их последней надежды на самих себя.

Лукин был наказан также, как он сам наказал свою Зою. Через несколько лет к нему на зону пришло письмо, что он потерял ее навсегда — она выходит замуж. В порыве отчаяния он совершил бессмысленный побег и добрался до Красногорска. Некоторое время ему удавалось скрываться в Брусчатом поселке, пока его снова не арестовали. Он провел в заключении все двадцать пять лет. Его не коснулись ни амнистии, ни пересмотры. Все в его жизни и душе перегорело, обратилось в пепел. Домой он вернулся умирать. Измученный туберкулезом, он не прожил на свободе и года.

Холодным летом 1953 года прошла уголовная амнистия, и потоки бывших преступников двинулись с востока на запад, заполонив города и поселки. Но сыщики и блатные еще долго называли банду Митина «последней». Не только потому, что это была последняя банда сталинского правления. В сталинской Москве это был первый и последний случай, когда бандиты соединили и сомкнули, как наручники, жизнь во имя людей и жизнь против людей. Упрямая живучесть и жестокость банды стали «достижением» для того времени. Жизнь и смерть митинской «бригады» отразили подводные ямы советского моря. В конце концов, банду Берии тоже судили за убийства и присвоение чужого имущества. А высокий Абакумов носил кожаные пальто и, несмотря на совершенные преступления, держался с самообладанием и бесстрашием перед лицом собственной смерти. Жестокость государства вызывает ответную реакцию общества, и тем не менее каждый принимает решение в одиночку — или жить, оправдываясь этой мыслью, или жить, сопротивляясь ей. В 1953 году до слова «отморозок» было еще далеко, но тем не менее муровцы почувствовали: банда молодых передовиков нанесла им рану поглубже ножевой, бандитской.

Владимир Арапов с сыном

Проработав полвека в уголовном розыске, Владимир Чванов написал: «Я не потерял веру в человека. Я никогда не закрывал глаза на внутреннюю, душевную жизнь людей, нарушивших закон, я старался вглядываться в ту драму совести, в тот суд над собой, который рано или поздно обязательно происходит».

После смерти Сталина Красногорск, как и вся страна, оказался на другой исторической зоне — зоне облегченного режима. Однако арест банды Митина, самой известной группировки послевоенной Москвы, произвел обратный эффект. В Красногорске развилась преступность, люди перестали спокойно ходить по вечерам и после окончания работы возвращались группами. Стали совершаться кражи на оборонных заводах. Может быть, доверие, которое банда сломала в людях, сломало во многих и нравственные преграды. Сталинское солнце закатилось.

Новость о поимке московских налетчиков разлетелась по лагерям. В одном бандитские шайки были согласны с милицией: эта «сталинская образцовая» банда засядет в памяти надолго.

Неожиданным образом митинское дело всплыло через шесть лет, в 1959 году. Очевидцем этого стал Эдуард Хруцкий. Находясь в городе Сталино (Донецке), он посетил в лагере вора в законе Андрея Климова, известного в криминальном мире под кличкой «Крест». Он отбывал срок, которому не видно было конца, с 1947 года. Климов воевал в штрафном батальоне и, вернувшись в Москву, вошел в банду, грабившую склады и магазины. Грабили без крови, так как в долю всегда брали или завмага, или завскладом.

Климов отличался хладнокровием и наблюдательностью. «Любопытная личность», — отрекомендовал его начальник лагеря, протягивая Хруцкому уголовное дело Климова, на котором стояла красная полоса — склонен к побегу. Дальше цитирую самого Э. Хруцкого:

«— Мы брали склады, в деле всегда был завмаг. Это нас и сгубило. На месте преступления всегда оставляли котенка.

— Значит, кровавая «Черная кошка» — это ваша группа?

— Да нет. Таких «Черных кошек» в одной Москве было штук десять, а по Союзу — тысячи две.

«Вот так гибнут мифы», — подумал я.

— Значит, никакой «Черной кошки» не было?

— Нет, — усмехнулся Климов. — Если вас интересует настоящая банда, то поговорите с мусорами, пусть они вам расскажут о Митине.

— Кто это?

— Последний московский бандит. Его повязали перед самой смертью Сталина».

Климов знал цену словам «настоящая банда». Он наблюдал из гулаговских глубин за развитием событий. В лагерях хорошо знали о жизни за решеткой, то есть о жизни на свободе. Климов, вор в законе, признал настоящей бандой именно ту, которая не была связана с уголовным миром. Любопытно, дожил ли он до перестройки?

Налетчики, о которых шепотом говорила вся Москва, которые три года изнуряли уголовный розыск, были скрыты от всех покровом своей второй жизни. Какая была настоящей? И та, и другая.

О ходе дела почти никто не знал. Правило тех лет: бессмысленно спрашивать о том, о чем спрашивать не положено. И МГБ не тронуло никого из родственников. Тихой беседы гэбистов было достаточно, чтобы покрыть молчанием подлинную историю тех, кто три года держал Москву в страхе. Семьи молчали от горести и стыда, соседи молчали от сострадания, знакомые молчали, чтобы связь с осужденными не отразилась на их судьбе. МУР молчал, чтобы не подрывать в людях веру в молодых строителей коммунизма. Полвека молчания.

Вход в их прежнюю жизнь наглухо завалили камнями.

На исходе 1978 года Владимир Высоцкий выступал в Зимнем клубе Красногорска (теперь — ДК «Салют»). Но даже он не знал тогда всей правды. И он не мог предвидеть, какой толчок зрительскому воображению даст фильм «Место встречи изменить нельзя», сила его реализма и обобщения. Фильм закрутил историю в обратном направлении. Вымышленные персонажи вызвали ассоциации и поиски похожих блатных авторитетов 1940-х годов. Так дело митинской банды похоронили на долгие годы под лапами «Черной кошки» — мифа, ставшего реальностью.

Прошло много лет. Теплый осенний день. В Губайлово играют ребятишки, клонятся к земле яблони, бабушки задумчиво гладят кошек и обмениваются нехитрыми новостями на лавочках. У этих домов, одетых в ветхое, теплое дерево, долгая память. Они много пережили. Давным-давно в одном из них произошел короткий, глухой разговор, с которого и началась вся эта история:

— Надо бы денег достать.

Молчание.

— Ну что ж, давай достанем.

В процессе работы над книгой очень близко подошли ко мне эти жизненные истории. Вместе с генерал-майором Араповым мы выпили по рюмке водки — за его товарищей-муровцев, ушедших из жизни. Среди них был и Аркадий Вайнер, сценарист фильма «Место встречи изменить нельзя» (в конце 1950-х годов он работал следователем на Петровке, 38).

Попрощавшись с Владимиром Павловичем, я иду в сторону станции метро «Семеновская». Еще с войны над ней возвышался барельеф Сталина, унесенный потом ветром XX съезда. Через несколько дней будет отмечаться очередная годовщина МУРа, а я думала о всех тех несчастных русских женщинах, которые всегда, во все времена оплакивают и погибших, и осужденных. Я думала о загубленных жизнях, которых было так много в ту мощную, в ту трагическую эпоху. Русскому человеку хорошо знакомо это вечное сопротивление как злу, так и добру…`

Данный текст является ознакомительным фрагментом.