Глава 1 Красное и черное

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 1

Красное и черное

Пьем за то, чтоб не осталось

По России больше тюрем, чтоб не стало по России лагерей!

Побудьте день вы в милицейской шкуре —

Вам жизнь покажется наоборот.

Давайте выпьем за тех, кто в МУРе, —

За тех, кто в МУРе, никто не пьет.

Владимир Высоцкий

Работу над этой книгой я начала сразу с трех глав, как массовое наступление. Однако с каждой новой страницей истории МУРа и уголовного мира стали уводить меня на одно десятилетие раньше бандитского дебюта митинской «бригады» в 1950 году. И в утробе каждого десятилетия я обнаруживала факты и судьбы, которые так и просились на свет. В конце концов они свились в четвертую главу и стали своеобразной предысторией — об уголовных красках на полотнах советской жизни. Начнем издалека.

Революция 1917 года пыталась стереть грани не только между городом и деревней, изобилием и нищетой. Она стерла грани между законопослушным и блатным состоянием. Катастрофически быстро менялось само понимание преступления. Те, кто еще вчера считался благонадежным гражданином — зажиточные крестьяне, интеллигенция, духовенство, даже герои Гражданской войны, — с легкостью подпадали под уголовную статью. В России тюремный и воровской лексикон всегда «подзаряжает» речь городских романтиков и интеллигентов, приводит в чувство скучную речь политика, придавая разговору холодок цинизма и иронии, а главное — краткость. Только в русском языке ругательство сука применяется к мужчинам — и только в России блатные кололи (а может быть, и продолжают колоть) на себе профиль Сталина, руководителя того самого государства, которое их посадило. Мы к этому привыкли. Но представить себе британского вора или скинхеда, который наносит на себя профиль Черчилля или Маргарет Тэтчер…

В фильме «Голод»,[1] потрясшем Каннский фестиваль в 2008 году, мне запомнилась парадоксальная (для русских) фраза английской «железной» леди: «Преступление — это преступление и только преступление. Не существует преступлений по политическим мотивам». У нас всегда было наоборот — любую кражу или халатность так и хотелось облачить в одеяние политического злодейства.

В 1921 году Ленин посеял семя будущего уголовного и морального кодекса Страны Советов. Сформулированная им расстрельная статья применялась с быстротой молнии к политическим врагам, а уголовников обходила стороной. Уголовные преступления вызывали ужас, политические — ненависть. Уголовные преступления воспринимались как стихийное бедствие, а более опасным для власти считался интеллектуальный протест Не так давно я пролистывала книгу «Написано в тюрьме. XX век. Россия» и натолкнулась на страницу, где нашла подтверждение поразительной живучести этого принципа. Следующая сцена состоялась не в 1920–1930-е годы, и не в годы «холодной войны» или застоя. Дело происходило в 1985 году в Матросской Тишине. Адвокат писателя-диссидента Феликса Светова размышляет в его присутствии:

— Насколько приятней иметь дело с убийцей, насильником, вором. Да я лучше б десять таких дел оформила, чем с вами… Там все наглядно, как у людей. Обозлился — за нож, хочется выпить, а денег нет. Все понятно. А вас понять нельзя, да я и не хочу.

Уже в первые годы революции Красная армия пыталась привлечь на свою сторону блатных. В Гражданскую войну уголовный элемент не раз становился соучастником большевиков в военных действиях. Мишка Япончик, король одесских бандитов, по приказу самого Котовского принял бой с петлюровцами, сформировав из преданных ему бандитов революционную дивизию (кстати, Котовский в свое время тоже руководил бандой налетчиков). Но как ни пытался Мишка Япончик оставаться королем, лидер криминального мира превратился в пешку в чужой игре. Красные использовали его отчаянных, умелых подельников просто как смертников штрафного батальона, как пушечное мясо в спровоцированном и заранее обреченном бою. Удача Мишки Япончика сразу закатилась, и при первой же его попытке оторваться от ленинского текущего момента он был расстрелян вместе со всей уголовной армией.

Блатной мир получил хороший урок и яркий пример того, кто и как теперь правит бал. Одному близкому соратнику Япончика была сохранена жизнь — не из милосердия, а в интересах дела революции. И в 1925 году он оправдал доверие ОГПУ. По недавней версии, именно бывший подельник Япончика в упор застрелил Котовского, который к тому времени стал неугоден новому строю. Хотя новые политические цели достигались старыми бандитскими методами, уголовники поняли: это уже не их война.

Так разомкнулись 1920-е годы. К 1922 году, спустя четыре года после того, как уголовный розыск стал самостоятельной службой органов внутренних дел, в 350 русских тюрьмах находилось 80 ООО заключенных (данные из архивов известного историка генерал-полковника В. Ф. Некрасова). Через тридцать лет, в марте 1953 года, Берия сделает доклад о положении в советских лагерях (а уж он-то знал о них все) и с профессиональной гордостью подтвердит существование двух с половиной миллионов заключенных, среди которых политических — триста тысяч. Гигантский рывок. Но, забегая вперед, скажу, что в современной демократической Америке за решеткой находится почти столько же: два миллиона триста тысяч.

И снова спустимся на русскую землю. Главный принцип воровского этикета Япончика — «делись!» — был заменен на новый: «не иди против системы — и система тебя не тронет». В какой-то мере это стало своеобразным непротивлением злу насилием. Дескать, не истощай запас насилия попусту — в жестокой уголовной среде он тебе еще пригодится. Бандитские группы, имевшие и деньги, и влияние на местный воровской порядок, были прагматичны. Большевики победили — значит, победил сильнейший. Так тому и быть.

Этот принцип стал заповедью Натана Френкеля, активного участника банды Мишки Япончика. Бывший уголовник и фарцовщик станет таким же активным участником советской жизни и даже получит три ордена Ленина. Из черного лагерного подземелья он рванул прямо по вертикали к свету, на самый верх советского управления.

В свое время Натан Френкель был искусным контрабандистом. Хотя его привел на нары собственный размах, способность к размаху и вывела его из тюрьмы. В 1924 году он избежал расстрела благодаря особому решению, принятому на самом верху. Почему? Вероятно, он уже тогда стал нужен как теневой предприниматель и знаток криминального мира. Ведь он и за решеткой не сидел сложа руки. Для начала Натан Френкель предложил тюремному начальству Соловков организовать артель по пошиву кожанок, потом горячо взялся строить жаркие бани, а вскоре пошел еще дальше. Свои соображения о том, как эффективно использовать труд заключенных, он отослал в высшую инстанцию — в Кремль. В результате государство стало с пользой ворочать огромным людским сырьем: не просто дешевая, а бесплатная рабочая сила стала использоваться для масштабных государственных проектов. А двигателем индустриального прогресса оказался хитрый, находчивый зек, умеющий не только выживать, но и выживать с пользой. Самая амбициозная стройка Сталинской эпохи — Беломорско-Балтийский канал — результат гениальной безнравственности Френкеля, оказавшейся как нельзя ко двору, к месту и ко времени. Он смекнул, что сейчас государство не протянет руку помощи бывшему бандиту — государство протянет руку за помощью. И новый начальник Натан Френкель эту помощь предоставил. Уж он-то хорошо знал блатной мир, его силу и слабости. Эта стройка проглотила многих крепких, видавших виды воров и убийц, не говоря уже об обычных смертных — жертвах политических чисток.

Но иногда в смертельной воронке Беломорканала разворачивались удивительные судьбы. Из обреченного мира отверженных все-таки вылетала искра. Одна из таких судеб — редких, хотя и не уникальных для 30-х годов — достойна отдельного рассказа.

В моем доме живет солнечный портрет обнаженной девушки. Крым, 1938 год. Она сидит у самодельного зонтика, оберегаемая густой южной флорой. Это не студийная постановка. И не просто портрет. Сама жизнь, нежная и таинственная, полная чувственных живописных оттенков, воздуха, света, вторгается в душу. Эта картина со мной уже много лет. Автор этого чуда — народный художник России Степан Ильич Дудник. В 1994 году, когда я работала с художниками послевоенного поколения, мы встретились в его просторной студии на Чистых Прудах. Показывая на одну из поздних работ, выполненных по стеклу, Степан Ильич вытянул руку, и из-за кромки правого рукава рубашки зазмеилась искусная татуировка. Должна сказать, что я уже находилась под обаянием этого человека, внешне очень напоминавшего Пикассо. Татуировка заинтриговала, уводила в далекое, трагическое время. Такой известный художник вряд ли сделал бы себе наколку в зрелом возрасте.

Мне сразу вспомнилась судьба еще одного живописца, ленинградца Эдуарда Кочергина. Сын «врагов народа», а ныне главный художник БДТ, член Академии художеств и писатель, он провел, как тогда говорили, «за пазухой у Лаврентия» почти все детство и раннюю юность. Иногда тоска и голод толкали его на побеги и знакомства с умельцами воровских дел. Будучи в спецприемнике НКВД, он увидел потрясающие цветные наколки, покрывающие тело старика-помхоза (когда-то тот продал свое тело японской татуировальной школе, чтобы выкупиться из плена).

«Нательные гравюры — мой первый Эрмитаж» — таким Кочергин увидел в татуировке свободное искусство. Ведь наколки советских заключенных были сделаны грубо, варварски. Заключенные ждали неделями, когда воспаленные руки заживут. Гадали, быть или не быть заражению. От помхоза Кочергин впервые узнал, что тушь, замешанную на спирту, вводят согласно знанию анатомии, не разрушая, а раздвигая кожу, вводя тоненькие иголки. Это искусство помогло Кочергину выжить в колониях. В основном блатные просили его наколоть профиль Сталина. Из песни слова не выкинешь — Сталин был культовой фигурой среди уголовников, ни один политический руководитель ни до, ни после него не украшал собой уголовные тела. Что это было — уважение к силе, к его тюремному дореволюционному прошлому или вера в спасительную силу изображения? Попадаясь в руки милиции, блатные срывали рубашку с груди, надеясь избежать смертельных побоев — кто ж захочет разбить лицо самому вождю? «Ближе к сердцу кололи мы профили…» Не один раз Сталин принял на себя пулю вместе с приговоренными.

Эти мысли вихрем пронеслись у меня в голове и на миг заслонили студию на Чистых Прудах. И вот я снова рассматриваю змею-татуировку, пытаюсь вникнуть в значение экзотического рисунка.

— Какая красота!

Сначала Степан Ильич рассказал немного.

— Память о Симферополе… — И уже с огоньком: — О Симферопольской тюрьме. Сделали с другом одинаковые татуировки — у него змея на левой руке, у меня — на правой. А потом было дело, отрабатывал на Беломорканале… Проходил, так сказать, перековку. За дело, кстати. Никакой политики.

Степан Дудник, заключенный Беломорканала — будущий народный художник России. 1933

Позднее я увидела фотографии худенького, смуглого паренька с огромными глазами — он ворочал тачки с песком и камнями. Этот снимок был сделан на Беломорско-Балтийском канале Александром Родченко. Знаменитый авангардист сделал и другие фотографии: Степан в столовой для заключенных, он же — за игрой в карты и, неожиданно, — перед огромным холстом, с кистью в руке. А предыстория такова.

Беломорско-Балтийский канал притягивал не только заключенных, но и свободных художников и писателей. Максим Горький не раз посещал лагеря, начиная с Соловков, где ему довелось встретиться с филологом Дмитрием Лихачевым (будущий академик Д. Лихачев, которого содержали вместе с ворами и мокрушниками, написал в 1930 году, перед отправкой на Беломорканал, социально-психологическое исследование «Картежные игры уголовников»). А в 1933 году, когда Горький приехал на Беломорканал вместе с Александром Родченко, произошла его встреча с другим заключенным — Степаном Дудником. Он отбывал срок за многократное воровство.

Степан родился в Евпатории в 1913 году. Тиф и революция разбросали его сестер и братьев по стране, и мальчик остался сиротой. В голодные крымские зимы он ютился на улицах под железными бочками, в которых поддерживался огонь. Просыпаясь утром, он видел рядом с собой умерших беспризорников.

На время его приютил одноногий краснодеревщик, и Степан стал расписывать спинки кроватей крымскими пейзажами.

После объявления НЭПа, в 1921 году, в магазинах появилось все, но не для всех. Голодуха и бездомность продолжали убивать крымских жителей, особенно малолетних. Однажды за небольшое вознаграждение какой-то блатной попросил Степана влезть в форточку и открыть защелку. Так началось освоение им новой профессии, а потом и исправительных колоний. Феодосийская тюрьма. Симферопольская. Побеги, снова заключения. Много лет спустя жена Дудника Л. Антонова вспоминала его рассказ, как однажды в кабинете следователя на Лубянке он назвал себя другим именем (собственного он все равно не знал), но у следователя была прекрасная память, и он напомнил фамилию, под которой Степан проходил по делу год назад.

После очередного освобождения Степан решил уехать на Кавказ. Нужны были документы. Увидев на вокзале парня, внешне похожего на него, Степан профессионально вытянул у него билет профессионального союза (тогда паспортов еще не ввели) и стал на всю жизнь Степаном Ильичом Дудником.

На Беломорканал он попал в восемнадцать лет. Заключенные ворочали камни и взрывали гранитные скалы. Лагерный труд был настолько тяжкий, что Степан решился на побег. Но, добравшись до железнодорожных путей, он увидел пограничный пост с Финляндией и остановился. «Будь что будет, но за границей мне жизни нет», — подумал Степан и вернулся на стройку.

Во дворе тюрьмы. 1929

Однажды прорвало дамбу, и, сколотив группу добровольцев, будущий художник опускался в ледяную воду и закрывал пробоину камнями. Стакана водки перед каждым погружением было мало, и Степана сразило воспаление легких. Во время болезни он увлеченно рисовал, и начальство поддержало его — не лекарствами, а честью выпускать стенгазету.

Начальником лагеря тогда был старший майор госбезопасности Семен Фирин — бывший разведчик, любитель искусства и интересных людей. Одно не мешало другому. Впоследствии Степан Дудник рассказывал своей жене, которая была намного моложе: «Странные они были люди. По ночам сваливали мертвых рабочих в овраги, а утром вели дискуссии о футуристах и театре Мейерхольда». Но тем не менее Фирин вызывал уважение среди уголовников, они называли его «батей» и даже сколотили агитбригаду имени Фирина. Тогда же один рецидивист сделал себе наколку «Семен».

Когда лагерь посетил Александр Родченко, Фирин указал ему на Степана — талантливого сироту, крымского караима по происхождению. Родченко поразили и внешность, и личность, и картины заключенного. Он сделал много его снимков и пригласил учиться в Москву. Присутствовавший при этом Горький подтвердил, что окажет ему денежную помощь (едва не написала финансовую поддержку). Он сдержал слово. По освобождении Степан приехал в Москву и поступил в Художественный институт, в мастерскую самого Грабаря, а через год, в 1934 году, снова сидел — но уже на съезде Союза писателей, провозгласившем принципы социалистического реализма. Степан делал портреты делегатов карандашом для Литературного музея. В том же году, в соавторстве с Фириным, М. Горький выпек на принципах соцреализма сладкую «Историю Беломорско-Балтийского канала имени Сталина». Правда, приготовлением начинки также занимался не один десяток-других известных литераторов — М. Зощенко, В. Катаев, А. Толстой…

Однако испытания Степана не закончились. Когда он стал секретарем курса, на факультет позвонили. Он поднял трубку.

— На вашем курсе учится Дудник?

Степан похолодел.

— Да. А что?

— Нас интересует, с кем он поддерживает отношения, каково его поведение…

Ох уж это бессмертное, безличное нас! Степан вспылил:

— Позвоните в НКВД и узнайте.

Это и был НКВД, имевший виды на способного парня. Но не НКВД его освободил и не НКВД было его вербовать. Дудник был в числе 12 тысяч заключенных, освобожденных досрочно по категории «ударник труда». Тем не менее отказ сотрудничать с всесильным комиссариатом стоил ему многих неприятностей: несколько раз приходили с обыском, требовали предъявить огнестрельное оружие и угрожали 58-й статьей. В конце концов, оставили Степана в покое. Семену Фирину, который помог ему в лагере, повезло меньше. В 1937 году его расстреляли как участника антисоветского заговора в органах НКВД.

2008 год. Я в Лондоне, на выставке фотографий Александра Родченко. Едва я вошла в галерею, как сразу вспомнила эту историю… Подумала о том, что Родченко не дал погибнуть — в прямом и переносном смысле — настоящему таланту, скрытому под тюремной робой. Реальность прошлого ворвалась в светлые, эффектные залы, наполненные корректным английским шепотом.

В одном из магазинов антикварной книги меня остановило заглавие: «Soviet Russia fights crime. 1934» («Советская Россия борется с преступностью»). Я опешила от находки (неужели Запад признал, что при Сталине в тюрьмах были не только репрессированные, но и уголовники?) и заинтересовалась автором. Перевод с немецкого. Журналистка Л. Кербер приехала в Россию в 1930 году для изучения исправительно-трудовых колоний. При всей моей непредвзятости мне нелегко дался факт, что в те годы иностранку без проблем допускали к встречам и дискуссиям с заключенными Таганки, тюрем в Сокольниках, Болшево, Сухуми, Перми, Свердловске, Тюмени и Нижней Туры.

В ходе путешествий она больше наблюдает, чем размышляет, но тем не менее наблюдает отлично. Ее три удивленных вывода: как страстно отдаются в советских тюрьмах культмассовой работе, как безопасно уживаются уголовники «мокрой» статьи и проштрафившиеся представители власти и насколько тяжелее «перевоспитывать» женщин в условиях женской тюрьмы, чем мужчин — в мужской. Ее сравнение советской тюремной системы было явно не в пользу Германии, и книга, едва коснувшись полок магазинов, была запрещена и сожжена ее соотечественниками.

Так прошли 30-е годы — для кого худо, для кого бедно.

В начале Великой Отечественной войны, 20 июля 1941 года, НКВД и НКГБ были объединены в один наркомат. Уголовные и политические преступления были практически слиты. Заместителями наркома Берии были поставлены Виктор Абакумов и Иван Серов, не выносившие друг друга ни наличной, ни на профессиональной почве. Очень скоро Абакумов ради интересов дела стал пренебрегать существовавшим тогда законом — признать изменой согласие советского человека на сотрудничество с иностранной разведкой. Он нередко освобождал от уголовного наказания явившихся с повинной агентов, чтобы эффективнее противостоять вражеской разведке, вербующей не только военнопленных, но и дезертиров и уголовников. Правда, уголовники и сами обводили абверовцев вокруг пальца — рецидивисты, заброшенные в тыл с дорогой аппаратурой, продавали рацию и, разыскав бывших подельников, возвращались к обычному ремеслу. Настоящему уголовнику безразличны и наши, и ваши. Воистину завещанием Мишки Япончика стали его слова, сказанные когда-то военному губернатору Одессы: «Мы не белые и не красные. Мы черная масть».

За первые три года войны в ряды Красной армии из мест лишения свободы был направлен почти один миллион человек. А сто сорок две тысячи других заключенных подлежали эвакуации — наряду с женщинами, детьми, оборонными заводами и культурными ценностями. Сотрудникам НКВД пришлось заниматься эвакуацией 272 тюрем. Перевозка такого взрывоопасного контингента сопровождалась бунтами и сопротивлением. Рецидивисты бежали из-под конвоя и были расстреляны конвоем, бежали при бомбежках и погибали при бомбежках. Многие освобождались налетами банд.

В военное время Московский уголовный розыск (кстати, прозвище «мусор» возникло не от неуважения воров к сотрудникам правопорядка, а от дореволюционной аббревиатуры МУС — Московский уголовный сыск) раскрыл огромное количество преступлений. Об этом написаны книги и сняты фильмы.

— Тогда начальником уголовного розыска был полковник милиции Александр Урусов, а заместителем — полковник Тыльнер, — рассказывает генерал-майор Арапов. — Тыльнера я близко знал. Бесстрашный человек, умница. Он работал в угрозыске еще с 1920-х годов. Память феноменальная. Единственный работник такого высокого ранга, чудом выживший в 1937 году.

Во время войны полковник Тыльнер сам совершил чудо — спас от неминуемого расстрела охрану колонны грузовиков, которую обвинили в хищении оружия. Подвергнув себя опасности доноса, он настоял на дальнейшем расследовании и все-таки нашел настоящих преступников. А грабежи, а мародерство в голодной затемненной Москве…

В 1943 году Берия снова вывел милицию из подчинения НКВД, а годом позже Отдел по борьбе с бандитизмом (ОББ) был реорганизован в Управление борьбы с бандитизмом. Первым начальником МВД после войны стал генерал-полковник Сергей Круглов. Факты его биографии не совсем типичны: выпускник японского отделения Института востоковедения, кавалер не только отечественных орденов, но и американских и английских (Круглов участвовал в Потсдамской конференции). Он прекрасно понимал главную проблему МВД — превращение из охраны правопорядка в строительный придаток НКВД (только в марте 1953 года Совмин освободит МВД от «не свойственной ему производственной функции» и передаст исправительно-трудовые лагеря Министерству юстиции). Но тогда, в послевоенные годы, изменить что-то было невозможно.

Победа принесла не только освобождение и мир, но и нелегальное оружие, скрывающихся дезертиров, беспризорников-воров в поисках дела и бывших штрафников, готовых им в этом услужить. Летом 1945 года муровцам прибавилось работы: амнистия в честь Победы советского народа в Великой Отечественной войне выпустила из мест лишения свободы около трехсот тысяч заключенных. Эта эпоха дала ростки известным строкам В. Высоцкого:

Сплошная безотцовщина:

Война, да и ежовщина, —

А значит — поножовщина,

И годы — до обнов.

На всех клифты казенные —

И флотские, и зонные, —

И братья заблатненные

Имеются у всех.

После окончания войны в Москве, впрочем, как и в Ленинграде, открылось огромное количество пивных палаток и павильонов. Их посещали солдаты, сотрудники милиции, рабочие, представители криминального мира. Солдаты вспоминали дороги войны, милиционеры сочетали приятное с полезным — снимали напряжение после опасной работы, а заодно изымали нужные сведения от уголовной агентуры. Сами блатные и работали, и наблюдали.

В саду Эрмитаж. 1949

Напротив самой Петровки, 38 (мог ли предположить князь Щербатов, что его усадьба станет самым известным в России адресом?), в ресторане сада «Эрмитаж», происходили встречи на более высоком уровне — и погоны поважнее, и уголовники посолиднее. А рядовые сотрудники МУРа посещали этот ресторан по другой причине: там прилично готовили и хороший обед был по карману, так что многие милиционеры предпочитали кухню сада «Эрмитаж» милицейской столовой.

Воровской кодекс запрещает сотрудничать с органами правопорядка. Однако блатной мир не мог не входить в контакт с сыщиками, многих из которых они знали в лицо и по именам. Тому много примеров. Известна фраза уголовников о Владимире Чванове, пришедшем в МУР с фронта в 1942 году: «У нас своя работа, у него своя, и он делает ее по-человечески». Однажды Чвановудаже удалось убедить вора вернуть украденные карточки взамен того, что не будет заводить на него дело. «Честным» опером слыл в криминальной среде и Игорь Скорин, пришедший в уголовный розыск в жестоком тридцать седьмом. Обладавший медалями «За отвагу», он был также награжден орденом Красной Звезды и знаком «Заслуженный работник НКВД». Именно к нему в 1952 году придет освободившийся из Петрозаводского лагеря рецидивист с просьбой разыскать убийц своей сестры. Скорин предоставил ему правовую защиту. Впоследствии бывший домушник помог оперативникам обнаружить банду, о которой эта книга. Владимир Чванов тоже вспоминал, как, намаявшись после отсидки, очередной вор обращался к нему за помощью: «Помоги! Жить негде, на работу не берут, баба бросила».

Разными путями приходили работать в московскую милицию в 1940-е годы. Владимир Чванов пришел по комсомольской путевке, его взял к себе Георгий Тыльнер. Игорь Скорин стал муровцем после двух курсов Сельскохозяйственного института и до перевода в Москву боролся с бандитизмом в Иркутске и Латвии. А оперуполномоченный Григоренко когда-то работал цирковым акробатом.

Кафе на углу Петровки. 1950-е гг.

Одним из оперуполномоченных Октябрьского района был Григорий Пушкин, правнук великого поэта. Впервые я узнала о нем от моего отца, Анатолия Мамонова, пушкиниста и переводчика. Он познакомился с Григорием Григорьевичем в 1987 году на Пушкинских днях в Пскове. Григорий Пушкин начинал оперативником еще в 1940 году. Потом фронт, разведка. После войны он вернулся в Московский уголовный розыск, а впоследствии работал в издательстве «Правда», что недалеко от Бутырской тюрьмы.

В 1946 году оперуполномоченный Григорий Пушкин был одним из тех, кто «шел по следу» одной малограмотной записки, в которой делались угрозы от имени кодлы «Черная кошка». Все завершилось быстро и безобидно — «кодлой» оказалась группа пятнадцатилетних школьников

Григорий Пушкин, легендарный сыщик МУРа (слева).

Справа — писатель Анатолий Мамонов. В центре — потомок Н. Некрасова. 1987

с Пушкинской улицы. Незадачливых воров вычислили после первой же квартирной кражи, однако слухи вырвались из-под контроля. Удачное название, подброшенная записка, рисунок кошачьей морды — все это произвело сильный эффект в той атмосфере таинственности, которой в ту эпоху были окружены как сами преступления, так и уголовный розыск, который ими занимался. Отсутствие какой-либо информации о работе МУРа привело к тому, что рисунок черной кошки стал почти сверхъестественным символом в глазах людей. Многие воры воспользовались этим для наведения ужаса. Эту бандитскую хитрость ухватил герой Высоцкого — «…если «Черная кошка», то лапками вверх и не чирикай!». В конце 1940-х это название присвоила одна банда из Семипалатинска, а потом и другая — из Одессы. Однажды залетная воровская шайка с Украины ограбила квартиру в Москве и тоже оставила записку: ««Черная кошка» из Харькова». Известный писатель и сценарист Эдуард Хруцкий не раз рассказывал, как подростком собственноручно рисовал черную кошку на дверях ненавистного соседа — торгаша и снабженца. Органам правопорядка стало на руку свалить все раскрытые и нераскрытые преступления на «Черную кошку»: если раскрыто — хорошо, если нет — значит, это «Черная кошка». И тем не менее, когда в 1979 году вышел фильм «Место встречи изменить нельзя», по послевоенному поколению прошел холодок. Вспомнился страх, который вызывали эти два слова. Это был реальный страх нереальной банды.

О том, что в нашей стране нет секса, мы узнали только в середине 1980-х годов. Но о том, что нет преступности, советские люди должны были знать еще с середины 1930-х, когда ведущие юристы страны написали статью о том, чего нет — об отсутствии в нашем государстве как причин, так и самой уголовной преступности. За исключением единственного предупреждения в «Вечерке» о воровской группе «Черная кошка», вплоть до 1956 года газеты не упоминали не только о преступлениях, но и о самом уголовном розыске. Даже детективные фильмы появились только в конце 1950-х годов: «Дело пестрых», «Жизнь прошла мимо», «Исправленному верить»…

Быть может, не случайно и само название — Министерство внутренних дел. Дела, как говорится, внутренние, и нечего сор из избы выносить. А из избы Министерства госбезопасности — и подавно.

Тем не менее указом от 4 июня 1947 года были усилены наказания за воровство и грабежи. Рвение судей привело к тому, что в июле того же года одного подростка приговорили к пяти годам заключения за кражу в коммуналке двух банок варенья и батона. За групповую кражу государственной собственности теперь угощали двадцатью годами. А вот за преднамеренное убийство оставили старую статью — десять лет. Одновременно была приостановлена высшая мера наказания, но уголовники и сами знали, что муровцы редко оставляют им шанс выйти сухими из мокрого дела. Так что в основном милиционеры чистили Москву от карманников и домушников, которых прижали новыми уголовными статьями и которые от этого стали более дерзкими и изворотливыми. Муровцы держали обширную картотеку на воров, фарцовщиков, стукачей — татуированных героев крмминального времени. Схватить «Черную кошку» за хвост было бы нетрудно, если бы она действительно жила в «малине» Сокольников или Марьиной Рощи.

Новые законы не остановили преступность. Просто теперь воровские шайки, едва успев вынырнуть на поверхность советской столицы, не просто уплывали в лагеря, а тонули в них навсегда. МУР работал жестко и по жесткому графику. Один год потребовался сыщикам, чтобы обезвредить банду налетчиков под предводительством матерого уголовника Качалина. А в 1947 году муровцам пришлось осваивать относительно новую территорию: гостиницы «Савой», «Националы» и «Европа», где в дорогих апартаментах иностранных советников и дипломатов стали систематически исчезать ювелирные украшения и фотоаппараты. Несколько месяцев умелой работы МУРа заманили в мышеловку главаря воровской шайки — Ржепецкого.

В 1949 году сотрудники уголовного розыска повязали банду Пашки Америки, двадцати пятилетнего дэнди, грабившую магазины и сберкассы. Бравада и показной шик стали хлебом насущным для этого выходца из деревни и профессионального вора. Официально он числился Андреем Никитиным, художником-модельером, чему соответствовали умело сфабрикованные документы и справки о высокой сдельной зарплате.

В ЦПКиО имени Горького. 1950-е гг.

— В свое время я встречался с его восемнадцатилетней сестрой — редкая красавица! — признается генерал-майор Арапов. — Правда, как и многие, она понятия не имела, где находится ее брат. Сама она жила в Дубровке, и ее опекал их дядя, директор хлебозавода.

Пашка Америка «работал» не один. Его многочисленная ненасытная кодла требовала все большего и транжирила все больше. Убив инкассатора и завладев 300 тысячами рублей, Пашка Америка сильно наследил. МУР вычислил грабителей через полгода, и главарь бандитов оказался на Петровке, 38. От стенки его спас только мораторий на смертную казнь.

В. П. Арапов на изъятии вещественного доказательства — пистолета ТТ. 1950

Вот в таких условиях и начинал работу в уголовном розыске Владимир Арапов. В 1-й отдел МУРа он пришел, как и Чванов, благодаря полковнику Тыльнеру, сумевшему разглядеть в молодом парне качества хорошего сыскаря. Перед войной Володя мечтал, как и многие юноши, об авиации. Но, запоздав с документами в авиационный техникум, пошел учиться в машиностроительный. Его старший брат, отец и оба родных дяди погибли на фронте, а его самого в 1942 году сразила дифтерия. Едва оправившись от болезни, Володя Арапов решил пойти в бригаду содействия милиции. Ему приходилось дежурить, выезжать на места происшествия и участвовать в засадах. Способного парня взяли на заметку опытные муровцы, и в конце 40-х годов Владимир Арапов стал лейтенантом милиции.

Забегая вперед, скажу, что в звании полковника Владимир Арапов перешел на работу в Школу милиции и стал обладателем звания «Заслуженный работник МВД». Генерал-майор Арапов поражает прекрасной памятью и прямотой суждений. В свои серьезные годы он все еще садится за руль и умеет оценить хорошую прическу у женщины.

— После отмены карточек, после денежной реформы московская жизнь била ключом, — вспоминает Владимир Павлович. — Рестораны, стадионы, парки… В милицейском общежитии на Октябрьском Поле мы всегда отмечали праздники вместе. В коридоре сдвигали столы, как на свадьбу. Женщины готовили угощения. Весело было. Несмотря на изнурительную работу, всегда находилось время и на застолья, и на рыбалки, и на пикники.

Владимир Арапов начал оперативную работу в МУРе в самое противоречивое время. И в политике, и в реальной жизни. Но после апокалипсиса военных лет в людях снова вспыхнула надежда, они почувствовали себя не только выжившими, но и живыми. В фильме С. Говорухина на вопрос героя Зиновия Гердта «Вы счастливы?» Шарапов дает быстрый, уверенный ответ:

— Счастлив. Война кончилась.

После страшной войны все худшее, казалось, позади. Красногорец Лев Веселовский так рассказывает о послевоенном детстве: «Мы с ребятами постоянно жевали жмых, а из очисток картофеля делали драники. Были неважно одеты, редко сыты. Но нас радовало окончание войны, мы верили, что жизнь наладится. 1949 год оказался поворотным — снижение цен, увеличение рождаемости… Люди стали жить лучше».

В Москве постепенно разгоралась жизнь.

Строители МГУ

Москва. Конец 40-х гг.

В своей книге «Тайны уставшего города» Э. Хруцкий вспоминает ту пеструю, полузабытую столичную атмосферу: «Сегодня уже мало кто помнит, что при ужасном и великом вожде всех народов в стране существовало частное производство… На стенах и заборах в переулках висели объявления портных, сапожников, слесарей-умельцев. А в любимом моем Столешниковом вывески частников теснились на всех стенах: «Модные кепи», «Ремонт любых часов», «Ремонт и заправка авторучек», «Ювелир высокого класса», «Пошив кепок»… Особенно много было вывесок частнопрактикующих врачей».

Послевоенные песни о любви и родном доме летят из репродукторов Москвы. В 1949–1950 годах вырастают сталинские высотки на Котельнической набережной и площади Восстания. Закладываются первые плиты Московского университета. В отличие от других строек, на которых были заняты советские рабочие, на возведение знаменитой высотки привезли осужденных по бытовым статьям. Для них высотками были сторожевые вышки — заключенных разместили в специально построенную зону, рядом с деревней Раменки (правда, в мои университетские годы я слышала, что часть строителей разместили прямо на отстроенных этажах). Строить они умели: работали на совесть. Для будущих поколений. Черная масть — осужденные уголовники — не раз становилась козырной картой для Главного управления лагерей промышленного строительства.

Метрострой получил в распоряжение целые заводы по обработке мрамора и изготовлению деталей из ценных пород древесины. Открылись новые линии метро — подземные дворцы для народа. 1 января 1950 года москвичи и жители Подмосковья, в том числе и красногорцы, валом повалили на открытие кольцевых станций «Парк культуры» и «Таганская».

Центральная пересыльная тюрьма еще стояла на месте (ее взорвут только в 1958 году) и выполняла свою работу. Таганская станция метро как будто пыталась вызвать другую ассоциацию в сознании людей — тезка известной тюрьмы поражала великолепием. На пилонах центрального зала были майоликовые панно на голубом фоне — медальоны-изображения советских героев: воинов и партизан, кавалеристов и железнодорожников.

В этой гудящей, гуляющей Москве люди чувствовали себя безопасно (то есть те, кто не сидел и не сажал). После знаменитой облавы на Тишинском рынке с мелким воровством муровцы расправлялись быстро, а серьезные банды, за редким исключением, орудовали тихо и осторожно — ночью и старались не вызывать внимания убойного отдела МУРа.

Так жила Москва в последние годы правления «красного монарха». В 1949 году, юбилейном году Сталина, столица была как яркая витрина советской империи, не ожидавшая грубого бандитского удара в свое крепкое стекло.

А теперь перенесемся на северо-западную окраину Москвы, в Красногорск. Жизнь города была вплотную связана с оборонной промышленностью, а его стадион «Зенит» был основной спортивной базой Подмосковья. Стадион был сердцем Красногорска, с сильными командами по хоккею, футболу, волейболу, легкой атлетике. Даже во время войны, в 1943 году, в Красногорске проходили районные соревнования лыжников лично-командных составов. Над трибуной сверкал транспарант, белым по красному: «Сталин — лучший друг физкультурника!» В зимнее время поле стадиона заливали артезианской водой, и тогда из репродуктора часто летела песня «На катке», исполняемая с джаз-оркестром Зоей Рождественской.

Сталин на празднике авиации

Праздник авиации в Тушино. Конец 1940-х гг.

Оживленным и ярким был Зимний клуб. Рабочая молодежь с оборонных заводов № 393 (Красногорский механический) и № 34 (авиационный), а также студенты фабрично-заводского училища часто собирались там на танцевальные вечера. Вальс, танго…

Наш уголок нам никогда не тесен.

Когда ты в нем, то в нем цветет весна!

Не уходи, еще не спето столько песен,

Еще звенит в гитаре каждая струна…

Зимний клуб КМЗ. 1940-е гг.

На Красногорском стадионе

На стадионе «Зенит». Красногорск

Парк Красногорского завода. Конец 1940-х гг.

Танго тех лет всегда вызывает у меня чувство мимолетности — война отрывала людей друг от друга, война наполняла популярный танец горестью и тревогой. Но после войны музыка снова сводила молодых людей, и в Зимнем клубе всегда было людно. В одной из комнат находилась бильярдная, а в просторном зале с паркетным полом устраивались вечера. Ежедневно, в несколько сеансов, показывали советские и трофейные фильмы.

У лодочной станции. Красногорск, 1950-е гг.

В Красногорске преступность практически отсутствовала. Город был небольшой, жители были в основном связаны с оборонным производством, и вести двойную жизнь было почти невозможно — все друг друга знали по заводу, по спортивной жизни, по клубу.

— Когда было жарко, люди часто спали прямо во дворах. Двери домов никогда не запирались, — рассказывает Л.C. Щербакова. — Однажды я пришла после школы, а на кровати спит какой-то мужчина. Оказалось, что, выпив, он сел по ошибке на другой автобус и приехал «домой». Прямо как в «Иронии судьбы».

Накануне 1950 года красногорцев переполняла гордость — город стал обладателем кубка области по футболу, а также Сталинской премии, которую вручили конструкторскому бюро Красногорского механического завода.

Во время войны особое, оборонное значение завода давало бронь. Да и после Победы, несмотря на массовый выпуск знаменитого фотоаппарата «Зоркий», основным производством Красногорского завода оставалась спец-продукция: топографические и панорамные аэрофотоаппараты, инфракрасные системы наведения, ночные прицелы для артиллерии, танков и автомата Калашникова.

Развитие авиации и ракетной техники требовало новых оптических приборов. Конструкторское бюро завода завершило разработку аэрофотоаппарата АФА-КО, который предназначался для эксплуатации с больших высот и больших скоростей носителя. Кинотеолит КФТ-10–20 был принят на снабжение армии и вскоре стал поставляться в Польшу, Чехословакию и Китай. Словом, Красногорск этих лет сочетал не только душу эпохи, но и ее интеллект. Город далеко шагнул из своего детства — маленького поселка Красная Горка.

Это не детектив. Можно признаться сразу: самая таинственная банда послевоенных лет шагнула в Москву не из дымной, картежной «малины». И не из зоны — кузницы бандитских кадров. Десять парней — десять черных котов — вышли на охоту на улицы Москвы прямо с красной Доски почета оборонного завода Красногорска.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.