Сентябрь сорок второго года…
Сентябрь сорок второго года…
В Ленинграде осень, сентябрь…
Говоря «сентябрь», мы вспоминаем сентябрь прошлого года, тысяча девятьсот сорок первого. Тот сентябрь, когда первые артиллерийские снаряды и первые фугасные бомбы ворвались в наш город с незнакомым, еще пугающим свистом и ревом; тот сентябрь, когда фашисты штурмовали Ленинград, а мы строили на улицах баррикады, собирали по домохозяйствам бутылки и заряжали их горючим, готовясь, если понадобится, драться у каждого дома, у каждой калитки.
И вот – снова сентябрь, сентябрь сорок второго года…
Как и в прошлом году, Ленинград – наш, советский, русский город, не взятый, не покоренный, не умерщвленный Гитлером.
Но, как и в прошлом году, Ленинград – это фронт, и, как в прошлом году, немцы не оставили мысли взять город штурмом. Но с еще большей, чем в прошлом году, решимостью и бесстрашием готовы мы встретить врага, и отразить его, и выстоять.
Мы знаем, что знамена тех городов, с которыми еще недавно вели мы боевую перекличку, как бы перешли теперь к нам… Мы не уроним их. Мы будем стоять насмерть – за себя и за Одессу. За себя и за Севастополь. За себя и за всю Россию.
Новая сила родилась в нас в жестокие дни зимы, в трудные месяцы нынешней весны и лета. И эта новая сила питается болью и тревогой за Россию: смертная опасность грозит России сейчас, в сентябре сорок второго года, как никогда…
Ежедневно в шесть часов утра мы просыпаемся, как от толчка, жадно слушаем сводку Информбюро… Уже третий месяц подряд сообщает нам сводка вести, от которых сердце обливается кровью и дыхание становится горячим. Сегодня сводка сообщила, что, несмотря на огромные потери, гитлеровцы рвутся к Грозному, что идут бои на окраинах Сталинграда…
Никто из нас не думает сейчас о своих, блокадных трудностях; мы живем так, как будто бы нет расстояния между Ленинградом и Сталинградом, как будто бы Нева и Терек текут рядом.
Мы живем, исполненные единой жаждой – всем, чем можно, помочь стране. И, несмотря ни на что, мы живем уверенностью, что Россия выстоит, что мы остановим повсюду захватчиков и даже погоним их вон из пределов нашего отечества. И мы из своего кольца, из осады громко говорим всем защитникам России: товарищи, крепитесь, бейте немцев, остановите, задержите их – это можно, можно, клянемся вам ленинградским сентябрем сорок первого года!
Немыслимо трудные дни переживаем сейчас мы все…
Печаль войны все тяжелей, все глубже.
Все горестней в моем родном краю…
Бывает, спросишь собственную душу:
– Ну, как ты, что? –
И слышишь: – Устаю… –
Но не вини за горькое признанье
души своей – и не смущайся, нет!
Она такое приняла страданье
за этот год, что хватит на сто лет
Такое испытанье ей досталось,
что, будь она не русскою душой, –
ее давно бы насмерть искромсало
отчаяньем, неверием, тоской…
Но только вспомни – вспомни сорок первый:
свирепо, страшно двигался фашист,
а разве – хоть на миг – ослабла вера
не на словах, а в глубине души?
Нет! Боль и стыд нежданных поражений
твоя душа сполна перенесла
и на путях печальных отступлений
невиданную твердость обрела.
…И вот – опять…
О, сводки с юга утром!
Как будто бы клещами сердце рвут…
Почти с молитвой смотришь в репродуктор:
– Скажи, что Грозного не отдадут!
Скажи, скажи, что снова стала нашей
Кубань, Ростов и пламенный Донбасс!
Скажи, что англичане от Ламанша
рванулись на Германию сейчас! –
Но, как полынью, горем сводки дышат.
Встань и скажи себе, с трудом дыша:
– Ты, может быть, еще не то услышишь
и все должна перенести, душа.
Ты устаешь? Ты вся в рубцах и ранах?
Все так! Но вот сейчас, наедине,
не людям – мне клянись, что не устанешь,
пока твое Отечество в огне.
Ты русская – дыханьем, кровью, думой.
В тебе соединились не вчера
мужицкое терпенье Аввакума
и царская неистовость Петра.
Так не желай и не проси пощады
и все прими, что будет, не забыв
ни зимнего терзанья Ленинграда,
ни горькой севастопольской судьбы.
Такая, отграненная упорством,
твоя душа нужна твоей земле…
Единоборство?
Пусть единоборство!
Мужайся, стой, крепись и – одолей!
И еще я прочту стихотворение о русской девушке Ольге Селезневой, угнанной немцами в Германию…
Я хочу говорить с тобою
о тяжелой нашей вине,
так, чтоб больше не знать покоя
ни тебе, товарищ, ни мне.
Я хочу говорить недолго:
мне мерещится все больней
Ольга, русская девушка Ольга…
Ты, наверное, знаешь о ней.
На немецкой земле на проклятой
в подлом рабстве томится она.
Это наша вина, солдаты,
это наша с вами вина.
Точно образ моей отчизны,
иссеченной, усталой, больной,
вся – страдание, вся – укоризна, –
так встает она предо мной.
Ты ли пела, певучая? Ты ли
проходила, светлее луча?
Только слезы теперь застыли
в помутневших твоих очах.
Я гляжу на нее, немея,
но молчать уже не могу.
Что мы сделали? Как мы смели
пол-России отдать врагу?
Как мы смели ее оставить
на грабеж и позор – одну?!
Нет, товарищ, молчи о славе,
если сестры твои в плену.
Я затем говорю с тобою
о тяжелой такой вине,
чтоб не знать ни минуты покоя
ни тебе, товарищ, ни мне.
Чтобы стыдно было и больно,
чтоб забыть о себе – пока
плачет русская девушка Ольга
у германского кулака.
20 сентября 1942
Данный текст является ознакомительным фрагментом.