Джек Лондон

Я так припомнил, трижды в жизни я пил на могилах писателей. Это, конечно, немного дурацкое занятие, само-то по себе, но вы же понимаете — это просто жест, в который ты просто вкладываешься своим чувством, отношением, это вместо слов, которые тебе уже некому сказать: вот он для тебя что-то значит, по личному счету, и вот ты с ним разговариваешь, тебе хочется ему сказать очень что-то личное: вот он далеко, высоко, большой и отчасти вечный — а ты здесь, внизу, маленький и незаметный, но пока живой; и ты, живой, разговариваешь с ним, тоже на эти миги живым — здесь, с тобой, для тебя живым, и благодаря его за все, что он сделал для тебя тоже, за все, чем ты ему обязан — ты приобщаешься к чему-то общему для вас и для всех в это время. Ну, это каждому, наверно, знакомо, у каждого есть близкие люди, которые уже Наверху.

Первый раз мы студентами устроили жизнерадостное такое непотребство на могиле Толстого. В Ясной Поляне. Графа Льва Николаевича. Там русисты каждое лето практику проходили музейную, и я как-то завернул. Мы были юными, веселыми, разумеется, мы выпивали и закусывали, расстелив газетку, но понимали! — первую мы выпили стоя, прямо вокруг могилы, этого земляного травяного прямоугольника, за Толстого. И произнесли самые прочувственные слова. И решили, что он в наши годы нас бы очень одобрил: наше отношение в этот миг приобрело абсолютную человеческую непосредственность, такую искренность дружеского застолья. Не то чтобы юные исследователи русской литературы таким образом причастились ее величия — но как-то выразили свое душевное преклонение. С чем и перешли к собственным молодым делам.

Второй раз, во времена бродяжьи, я курил на могиле Александра Грина в Старом Крыму. Не было еще памятника, мемориала нынешнего, была просто могила на маленьком кладбище, и деревце небольшое над ней, и такой маленький обелиск как бы, из глины, покрашенный масляной краской с одной стороны, неумело, аляповато, но очень искренне это у кого-то получилось: синее море, голубое небо и белый кораблик под алым парусом. И, помню, пионерский галстук, алый, был повязан на нижнюю ветку. Была у меня с собой бутылка вина, молодого крымского, оно копейки тогда стоило, бутылку я нашел в кустах и помыл, и вина тетка мне налила из этой цистерночки-прицепа на улице. И вот я пил, курил и разговаривал с глубочайше мною уважаемым Александром Степановичем Гриневским, он был еще на пике огромной всесоюзной славы своей посмертной, в середине шестидесятых вышел его серый шеститомник, практически полное собрание, огромным тиражом, и по всей стране открылись кафе «Ассоль» и «Алые паруса», и так далее, и вот я говорил ему спасибо на все лады и рассказывал, какое огромное дело он сделал и как его все оценили и дорожат.

А в третий раз я был уже хорошо на седьмом десятке, и было это в Калифорнии, в Сан-Франциско, там была конференции International Big History Association, я делал доклад, а на следующий день с одним из наших эмигрантов, они меня давно приглашали, мы с утра поехали на север, на его машине, это миль, помнится, девяносто, в Лунную Долину. На ранчо Джека Лондона. Где его могила. И музей там же.

По дороге остановились в одном городке у магазинчика, я хотел купить бутылку именно «White Horse», я с детства помню из книг, что во времена Джека Лондона это был самый дешевый, пролетарский сорт виски. Лично я с ним не сталкивался, и не знал, что это оказался скоч, а не бурбон, как я полагал, и никакой «Белой лошади» мне там не было. Глубинка, патриотизм. Следующей маркой, расхожей по популярности и дешевизне, в моем упрощенном представлении был «Джек Дэниэльс», в квадратных его бутылках, и вот он оказался в изобилии. И я купил маленькую, поллитровую то есть, бутылку знаменитого и традиционного виски, и еще там же у кассы цветов. Это был не штат Техас насчет всего крупного, розы были размером с желудь и длиной с карандаш, вот весь ассортимент, я взял четыре эти микробукетика. И мы поехали до места.

Ранчо небольшое, все на таких очень крутых холмах в частую складку — ну, будто маленькие крутые овраги тянутся круто вверх, а между ними узкие округленные перемычки, и все это твердо-песчаное и густо заросло кустами. По русской классификации — это абсолютное неудобье, дешевый участок. Возможно, если свести кусты и засадить склоны виноградом — может быть хорошая плантация. (В Калифорнии с этим делом все в порядке.)

А день будний, полдень уже, народу никого, мы поднимаемся по довольно крутой дорожке узкой наверх, там еще каменные стены дома недостроенного лондоновского стоят, того самого «Дома Волка» — очень небольшой был домик заложен, даже странно сейчас кажется. И дальше вверх уже просто тропинка вьется по этим холмистым складкам между овражками. Минут… ну, наверное, восемь по ней еще вверх идти.

И наверху на холме между кустов полянка. Небольшая. Посередине — квадрат низеньким, ниже колена, штакетничком огорожен, потемневшим, стареньким; метров пять на пять квадрат. А посередине — и лежит камень. Валун. Тот самый. «Камень, который не пригодился рабочим», как называл его когда-то сам Джек Лондон. Вот это — его могила.

Камень удивительно небольшой, меньше метра в длину, высотой сантиметров сорок не будет, округлый такой замшелый темный валун. Старый на вид, как… как вечность. Невзрачный.

Вот под ним лежит Джек Лондон.

Джек Лондон! Рассказ которого «Мексиканец» в тринадцать лет меня всего перевернул! Биографию которого, «Моряк в седле» Ирвинга Стоуна, в серии «ЖЗЛ» я знал тогда наизусть, наверное. «Мартин Иден» которого, подаренный мне однокурсницей на первом курсе, с надписью: «Быть самым большим куском закваски не так-то уж и просто!» стоит у меня на полке до сих пор. Джек Лондон, который сменил на троне великого Киплинга и получал баснословные по тем временам четверть доллара за слово!

Джек Лондон, цитату из которого мы в декабре писали через всю стену в общаге: «Вот поживешь с мое в этой проклятой стране, сынок, тогда узнаешь, что Новый Год бывает только раз в году!» Цитата слегка изменена, как вы понимаете, но смысл ясен.

Видите ли, нынешние поколения уже никогда не поймут, кем был Джек Лондон в Советском Союзе. Хрен с ним с больным Лениным, которому Крупская читала «Любовь к жизни». Лондону в СССР жутко повезло в том плане, что, во-первых, он был социалистом и против капитализма, и вообще написал «Железную пяту». А во-вторых, он очень удачно умер до Октябрьской Революции, в 1916 году — и по этой причине не сказал ни единого слова о первом в мире государстве победившего пролетариата. Он был идеологически и социально наш: из пролетарской среды, обличал капитализм, воспевал свободу и даже революцию! Он своим творчеством являл поддержку нашей идеологии в цитадели империализма — в США. Вот такую ему без спроса выделили роль. А надо ведь хоть кого-то издавать из зарубежных писателей? Вот его и издавали.

Но! В бюрократизированной стране, где все было расписано! Где все было вогнано в рамки и стиснуто в рамках! Где как закон проповедовали послушание, подчинение законам, коллективизм, подчинение человека интересам общества и государства, работу исключительно на государство и всеобщее благо, все — строем, хором, в ногу, по приказу, с энтузиазмом, по правилам! Всем поровну! — Джек Лондон с его гимном человеческой свободе и силе, с его восхищением человеческим мужеством и благородством — Джек Лондон, герои которого признавали только правду и справедливость, а на закон им было плевать, если он противоречил правде и справедливости. Лондон, герои которого вершили справедливый суд собственной рукой и брали на себя всю ответственность, без этого ханжеского скулежа о государственном суде, недопустимости самоуправства и так далее всей этой мерзостной хренотени. В которой жили советские люди как в липкой паутине. Джек Лондон — герои которого убивали врагов, силой отбирали свое, своим горбом и мужеством и удачей богатели, и это было хорошо и похвально, герои которого не были привязаны к одному месту и одной профессии — а в Советском Союзе полагалось сидеть и работать на одном месте, крестьяне вообще были закрепощены почти, а менявших места и работы в газетах презрительно называли «летуны», и кэгэбэшники в отделах кадров брезгливо смотрели их трудовые книжки и читали нотации… Вот в СССР этот Джек Лондон, который был за все то — настоящее, честное, мужественное, сильное, свободное, благородное, самостоятельное — чего так не хватало советским людям — вот этот Джек Лондон был самым издаваемым в СССР писателем. Самым издаваемым! Из всех, кто не входил в обязательную школьную программу. Уступал он по тиражам только Андерсону — но тот проходил по ведомству детской литературы, там другие планы и разнарядки, и там гораздо меньший ассортимент, так что Андерсон тут не в счет.

Слава Джека Лондона, любовь к нему, влияние его — были огромны.

И вот на его могиле я, через пятьдесят лет после того, как впервые его прочитал, уже на другом склоне жизни, в полдень, в августе, в жару, натощак, бросив россыпью розочки разноцветные на его надгробный камень, хлебнул из горла за него и за все, что он сделал, бурбона «Джек Дэниэльс» в квадратной стеклянной бутылке, и глотнул еще, и никогда в жизни не пил ничего сорокаградусного легче и чище, как роса, как слеза, само шло, в жару натощак из горла, только на полбутылке остановился, подумав, что потом еще надо трезво себя чувствовать, а то глупо как-то и вообще. Вообще никогда мне так легко не пилось. Честно, даже удивительно! Поразительного качества напиток. Причем именно разлитый в Калифорнии, тоже имеет значение. Ну, это что называется — смотря с кем ты пьешь…

Эмигрант мой, шофер-проводник, деликатно отошел в сторонку, очень душевный был человек, так что я тихонько мог разговаривать. Я и сказал: «Слушай, Кид, а не крепко ли будет? Спирт с перцовкой и виски и так уже забористая штука, а тут еще и ром, и коньяк, и… — Лей, тебе говорят! Кто тут готовит пунш — ты или я? — Сквозь пар было видно, что Мэйлмют Кид добродушно улыбается».

Этим рассказом — «За тех, кто в пути» — открывались когда-то все сборники избранных рассказов Джека Лондона. Этим рассказом он начал когда-то, двадцатитрехлетним молодым человеком, свою блестящую и молниеносную писательскую… не карьеру, какая карьера у писателя?.. судьбу свою сияющую и короткую.

Рассказ этот символичен. В нем уже намечено все главное, что будет во всех лучших рассказах Джека Лондона — а их только шедевров под сотню.

Здесь есть суровая жизнь. И настоящие мужчины, вырубающие у жизни свою законную долю. И справедливость, восстановленная собственной рукой вопреки закону. И закон, преследующий честного сильного человека. И мужество другого человека, твоего врага, который служит закону, исполняет закон, честно служа неправому делу, но таков его долг. Это столкновение сильных, храбрых, благородных людей, которые ходят по краю смерти и не боятся ничего.

Случай — карточный проигрыш партнера — лишает человека честно заработанных денег. Он по совести возвращает свое — нарушив этим несправедливый закон, но закон, и теперь подвергается преследованию. Честные люди, настоящие мужчины — на его стороне, они всегда на стороне справедливости, а если справедливость противоречит закону — тем хуже для закона, он не прав.

Это Джек Лондон, это он — продолжает главный киплинговский мотив: «Чудесами богата память их, но скуден морской доход, и то, что досталось ценою зубов, за ту же цену идет!».

В этом первом его рассказе — «За тех, кто в пути!» — уже есть, прорисован, обозначен, высказан весь его главный мотив, главная идея, главный взгляд на жизнь: человек сам отвечает за все — за себя и свою судьбу, за свой выбор и свои поступки, отвечает за все, что творит; отвечает за свою совесть, за добро на земле, за торжество или поругание справедливости. И еще — самое главное — всегда: человек в ответе только перед своей совестью, только перед добром и истиной, как он их понимает, и человек прежде всего исполняет свой долг — тот, который сам признал над собой, то, что он сам по жизни считает своим долгом.

Человек рассчитывает только на себя и свою силы, свое мужество; он никогда не жалуется ни при каких обстоятельствах, это невозможно, он живет в той жизни, где жаловаться — немыслимо, неправильно, глупо, невозможно. Человек всегда берет на себя ответственность за свои решения и поступки, не передоверяя это ни государству, никому, никаким инстанциям. «И мера — в руке его» — это о мужчинах Джека Лондона. Не только в руке — в сердце. В душе.

Понимаете — у них всегда чистая совесть. Они ходят по путям сердца своего. Они живут согласно своим убеждениям — и никак иначе! Ребята, это мало о ком можно сказать…

Они готовы разбогатеть и рискуют за это жизнью, готовы сгинуть в ледяной пустыне, готовы покарать порок здесь и сейчас собственной рукой, готовы поставить жизнь на кон ради ценного для них выигрыша — и умереть, не отказавшись от своего, они тоже всегда готовы.

И нет для этих ребят ничего невозможного. Решили — сделают.

Чтение Джека Лондона дает не только веру в себя. Оно дает гордость за человека. Его золотоискатели — это ведь рыцари короля Артура, попавшие в мелкобуржуазные индивидуалистичные США конца XIX века, но сохранившие свою гордость и бродяжий дух авантюризма вперемешку с жаждой золота.

«За тех, кто в пути» — это празднующие Рождество компания золотоискателей не выдают полиции ничего о беглеце и грабителе, потому что он — один из них, а они привыкли решать свои дела сами, полиция им лишняя, чужая. Но после отъезда полицейского в эту морозную ночь — они ругаются и презирают того гада, которого посадили с собой за стол и приветили; а он им еще понравился, приятный крепкий мужик, и держался достойно. И только матерый старожил Мэйлмют Кид, непререкаемый арбитр спорных вопросов, произносит в конце защитную речь: Мороз сегодня, ребята, жестокий мороз, говорит он. В такую ночь упавших собак не поднимешь. И рассказывает всю краткую историю: человек взял свое и поступил по совести. Никогда не ел с нами из одной миски и не укрывался одним одеялом человек честнее Джека Уэстондэйла.

И вспомните последний тост:

Так выпьем же за того, кто в пути этой ночью! Чтобы ему хватило пищи, чтобы собаки его не сдали, чтоб спички его не отсырели, и да будет ему во всем удача!.. а королевской полиции — посрамление!

Вот ты это читаешь — а это про тебя. Про него. Про нас всех! Про каждого. Потому что каждый в пути. И каждый везет или тащит свою долю земного счастья, свой кусок хлеба и мечты, простите уж. И за каждым погоня, ты понимаешь?! И каждого хотят догнать, отобрать, повязать.

Закон не властен над нами, если мы делаем по справедливости! И правда на нашей стороне! И только чтобы собаки не подвели, и спички не отсырели, а ребята не выдадут.

Это великий рассказ! Один из многих; есть куда более драматичные, жестокие, убойные. Просто Лондона надо правильно читать. Это очень важно, это решающе важно!

Вот в этом рассказе они поют: «Генри Бичер совместно с учителем школы воскресной дуют целебый напиток, пьют из бутылки простой…» и так далее. Ну, шутливая песня, пьют. Но! Генри Бичер — реальная фигура, знаменитый проповедник, брат Гарриэт Бичер-Стоу, пламенный борец с пороками и знаменитый лицемер, обличавший пьянство на всю страну. Это стоит знать, как и многое другое: и тогда все происходящее в рассказе оказывается плотно вросшим во всю жизнь Америки того времени, оказывается частью реальной большой жизни, где все переплетено.

Человек, который читал в отрочестве Джека Лондона, уже никогда не сможет ненавидеть Америку. Страну тех храбрых, честных, работящих и благородных людей. (Это как прочитавший «Три товарища» Ремарка уже не сможет ненавидеть немцев. Тот, кто читал Акутагаву и проникся, уже навсегда останется с родным чувством к японцам. Писатель, явивший тебе душу своего народа — уже заслуживает низкого поклона: он создал добро, он увеличил количество любви в мире, он сделал людей лучше. И это мало о ком можно сказать. Здесь нужны большой талант и большая любовь; и еще боль и гордость.)

Я помню еще, как в двенадцать лет меня привела в недоумение фраза: «Тут полицейский заметил отца Рубо. Священник не мог солгать». Почему? Почему священник не мог солгать?! Что это значит, как это понимать? Вот понимаете, как партизан мог не выдать тайну под пытками — это мы все хорошо понимали. Но солгать полиции не мог? В чем смысл этой фразы?.. И вот только в новые времена, вспомнив это, я понял — насколько лживым было общество, где мы жили, насколько ложь была нормальным, обычным делом, что положение, когда священник, служитель Господа, не смеет лгать, не смеет лжесвидетельствовать, обязан говорить правду — совестью своей обязан, верой, воспитанием, всем своим мировоззрением обязан никогда не лгать — вот это нам было просто непонятно…

И это место из рассказа «За тех, кто в пути», эта одна фраза, непонятная советскому мальчику — это мерило нравственности Джека Лондона, это мерило честности и благородства его литературы. Знаете, у нашего мира большой недостаток в честности и благородстве. И писатель, для которого эти понятия неколебимы, безусловны, постоянны — это уже большой писатель, вот по факту только этого качества уже.

Да. А вторым в сборниках обычно стоял рассказ «Белое безмолвие». Я даже не знаю, надо ли мне хоть вкратце напоминать содержание этих шедевров, хрестоматийных, когда-то все приличные люди, хоть сколько-то читающие, их знали. Но времена меняются, и поколения, и представления о приличиях меняются вместе с ними. Так что я — несколькими словами просто о ситуации:

Трое в многодневном переходе по заснеженному пространству: двое мужчин и жена одного из них, индеанка. И вот неожиданно упавшее от тяжести снега старое дерево придавливает и смертельно калечит мужа, Мэйсона, младшего из друзей-мужчин. И возникает тяжелейшая коллизия, нравственная и идейная. И целый веер смыслов. Это вообще очень ударный — и одновременно очень сложный рассказ.

Им идти по снегу на лыжах, с собачьей упряжкой и нартами, еще двести миль (то есть километров триста тридцать). А еды дней на шесть. А жена Мэйсона беременна. И если они останутся здесь ухаживать за ним — погибнут все. И если задержатся — тоже погибнут, потому что пищи не хватит дойти до места, до жилья. А Мэйсон все равно не жилец. Хотя старший, Мэйлмют Кид, пытается уверить, что все обойдется. Но Мэйсон понимает, что ему конец. И молит их идти дальше, чтоб не погибли. Но только просит Кида не оставлять его умирать одного: «Один раз спустить курок, понимаешь?»

Чтобы понять все — вглядимся с самого начала.

«Кармен и двух дней не протянет» — такова первая фраза. Кармен — это полудохлая от изнеможения ездовая собака. А Мэйсон выкусывает кусочки льда у нее между пальцев лап, намерзли, — то есть уход, обслуживание, чтоб не искалечилась и могла работать, мороз большой. «Сколько я ни встречал собак с затейливыми кличками — все они никуда не годились». И продолжает, что Шукум с его простецкой кличкой прикончит Кармен на этой же неделе.

Секундочку внимания! Это скандальное начало рассказа, эпатажное, прикольное — и программное! Надо только въехать в эпоху! Знаменитая опера Бизе «Кармен», благополучно провалившаяся на премьере в 1875 году, с грохотом, что вскоре свело в гроб Жоржа Бизе — на рубеже XIX — XX веков была самой знаменитой оперой в мире, наверное. В 1905 году малую планету одну назвали «Кармен»! И первая фраза рассказа — «Кармен и двух дней не протянет» — звучала очень прикольной шуткой, потому что ассоциация возникала однозначная.

Однако в этой краткой экспозиции — разговор на стоянке — Лондон дает всю свою, как бы точнее выразиться, идеологию эстетической программы. Сценическая красивость, оперная условность, оторванность искусства от реальной жизни и несостоятельность этих искусственных эстетических моделей при столкновении с жизнью — вот над этим он издевается с некоторым даже цинизмом. Кармен? Опера? Театр? Петь и эффектно страдать, картинно умирать на виду у рукоплещущей публики? Какая пошлость!.. Нюхнули бы вы настоящей жизни и настоящих страданий, а не этих ваших театральных матадоров и содержанок.

Вот отсюда Кармен как несчастная собака. А переход через снежную пустыню — это тебе не прибыльная контрабанда в теплом море с продажными солдатами.

А второе имя с отсылом — Руфь. Индеанка, жена Мэйсона. Теперь просьба вспомнить Книгу Руфь. Один из шедевров Ветхого Завета. Руфь-моавитянка. Которая после смерти мужа отказалась вернуться к своим родственникам и пошла к народу своего покойного мужа, чтобы стать частью его народа. Лондон дает откровенный же, обнаженный парафраз библейского сюжета, наложенного на современный, реальный, суровый жизненный материал! Руфь, смерть мужа, уход к его народу, она не вернется в свое индейское племя, муж просит ближайшего ему человека — партнера, Кида, позаботиться о ней, о ее будущем. То, о чем написано еще в Библии — как пример благородства, верности, мужества, на котором века и тысячи лет воспитывали христиан (а иудеев еще раньше) — то в нашей жизни, окружающей, сегодня, реальной, происходит с нами. Такие дела.

Но здесь библейский сюжет осложнен:

Мотивом первым — сквозным для Лондона: лучшие женщины других народов берутся в жены белыми, англо-саксами, европейцами, мужчинами народа-цивилизатора, самыми сильными и победоносными. Самые красивые девы становятся женами мужчин-победителей.

И мотив второй: Руфь-индеанка несет в себе их ребенка. Он погибнет — но она, индеанка, верная жена и красивая женщина, продлит его род, даст жизнь его потомству, сделает для него самое главное, самое большое, что может сделать один человек для другого, ибо нет в жизни ничего большего, чем может дать мужчине любящая женщина. И вот здесь, на краю ледяной пустыни, на грани жизни и смерти, соединяется кровь двух народов, и род, раса, цвет кожи и глаз уже не имеет никакого значения: у двоих остается одна жизнь на обоих. Это уже не расизм — это великое объединение, это единство судьбы и крови, единство будущего. И в благословенной стране на юге, великой и изобильной, будет жить их общий потомок. Вот так примерно.

А еще остается милая проблема, которую так полюбили гуманисты и особенно экзистенциалисты в ХХ веке. Можно ли убить человека, чтобы спасти троих? Вот так — своей рукой спустить курок и застрелить друга?

В литературе это вызывало массу сложных чувствительных рассуждений. А если поставить вопрос ребром? В «Белом безмолвии» эта нравственная коллизия поставлена с обнаженной прямотой.

Руфь и Кид хотят оставаться с Мэйсоном и делать для него все возможное. А он требует, чтобы они шли: еды и так впроголодь, затянув стоянку — они погибнут в пути на морозе от голода. И его жена и неродившийся ребенок тоже погибнут. Мы должны умереть в наших детях и продолжаем жить в наших детях — с обнаженной буквальностью тут. Только — «не оставляй меня умирать одного…» Здесь каждый думает о другом — и это справедливо. И живые уходят — жить, они — те, кто в пути; оставив мертвого в его могиле: на верхушках двух сосенок, притянутого ремнями в своем коконе из шкур.

Друг спустил курок. И умерший взлетел к небу. Все детали реалистичны, обусловлены, понятны. А символику ищите сами.

Но перед этим — голодающие собаки растерзали и съели ослабшую Кармен. Вот так и жизнь поступает с изящным искусством оперных страстей. Собачья наша жизнь. А что делать. Драма жизни. Жестока она. Съели Кармен и не подавились.

А еще перед этим — умирающий Мэйсон попросил прощения у Кида. За то, что безжалостно хлестал бичом упавшую в упряжке несчастную Кармен, пытаясь заставить ее подняться.

Так может, Искусство и право? И безжалостная жизнь просто бичует и сжирает его, потому что жестоки ее законы?.. А на самом деле — жизнь повторяет то, что искусство изображает; только повторяет гораздо проще, грубее — и человечнее, душевнее, понятнее в то же время.

Вы понимаете — прекрасная, огненная, ветреная, заколотая ревнивцем Кармен — и несчастная, замученная жизнью северная ездовая собака, сожранная другими. Солдат, контрабандист, разбойник, любовник счастливый и отставленный — Хозе в теплой прекрасной Испании, — и выбивающийся из сил в адском труде золотоискатель в ледяной и темной заполярной Аляске, верный друг и верный муж верной жены — который просит скорей убить его, чтобы осталась жива она. Ничего противопоставление? Красивый эгоистичный мир условного искусства — и жестокий благородный мир реальной жизни.

Это фантастически сложная конструкция! Вот такой это очень сложный, многослойный рассказ — при всей его внешней краткости и простоте. Джек Лондон был истинно американский писатель и великий новеллист: он делал экшен на уровне реальной логичной простой достоверности, где ты следишь за напряженным действием и цельными характерами героев — и в то же время конструкция и смыслы этого экшена оказывались очень многозначными, непростыми, глубокими. Думай сколько хочешь — если сумеешь увидеть и начать понимать, — но внешне все просто.

По глубине, сложности, философичности, богатству прочтений и аллюзий — «Белое безмолвие» есть один из вершинных шедевров мировой новеллистики. (Вообще на таком уровне из мировых новеллистов постоянно работал только великий Акутагава. Таких рассказов в мировой литературе у прочих и двух дюжин не наберется.)

…У кого-то сейчас может сложиться мнение, возможно, что я это все напридумал, измыслил себе, типа просто вчитал смыслы в текст, которых там и не было. Ну, просто вот описана такая история, и так все понятно, нечего так обобщать. Но, видите ли… Хороший рассказ — это всегда притча. Просто неназойливая. Произведение искусства тем совершеннее, чем оно многозначнее, чем больше смыслов в нем раскрывается и чем многообразнее его можно толковать — без натяжек и бреда, разумеется. Разумные люди понимали это давно.

Лондон страшно страдал и жаловался, что критики видят в его произведениях только приключения, сильные характеры и кровь; и не видят того смысла, того значения, которое там содержится. В последние годы жизни он писал об этом открытым текстом, он жаловался друзьям. Его все больше считали таким отважным романтиком и приключенцем, певцом сильных личностей и первопроходцев. А он ведь, как многие талантливые и энергичные самоучки, был очень образованным человеком, очень много читал, много передумал, имел свои философские взгляды.

В известном своем очерке «Как я стал социалистом» Джек Лондон рассказывал, что с юности был ярым индивидуалистом: он был силен, энергичен, храбр, брался за любую работу, и считал, что право сильных — это справедливый закон жизни. А потом, бродяжничая по дорогам Америки, увидел других людей: они тоже были сильными и храбрыми, но тяжелая жизнь высосала всю их силу и выбросила на обочину.

Я думаю, самый сильный, самый глубокий, вот проникающий в самые глубины души рассказ об ужасах бездушного, машинного, бесчувственного капитализма написал Джек Лондон — «Отступник». Это великое произведение. Раз прочитал — уже не забудешь. И ни с чем не перепутаешь. Несчастный мальчик, пошедший работать на фабрику в семь лет, и с тех пор всю жизнь встававший в пять утра, евший впроголодь, живший в нищете, содержавший к восемнадцати годам на свой заработок семью — мать, брата, сестру; всю жизнь — по десять часов в день, изматывающий беспрерывный темп работы, однообразной, бессмысленной; затемно ушел из дому и затемно пришел. Изуродованный этой работой, тощий, сутулый, узкогрудый, волочащий ноги, похожий на истощенную больную обезьяну. И вот он однажды заболел — и впервые в жизни две недели ничего не делал: лежал и спал. И, придя в себя, стал считать: сколько же он движений сделал в этой потогонной нечеловеческой системе работы, что высшее наслаждение — отдыхать не шевелясь. Ему восемнадцать лет — он уже старичок. И эти сотни миллионов движений, с раннего детства, привели его в ужас. Долгожданное лакомство, которое мать обещала всю жизнь, оставляет его равнодушным. И его семья, вся его работа — у него уже нет сил испытывать привязанность ни к чему. И он уходит из дома — без денег, без еды — в никуда. И улыбается впервые в жизни. Поезд повез его неизвестно куда, начинается дорога, с адом покончено, только теперь он начнет жить — даже если ему отпущено мало дней.

На заре ХХ века капитализм был жесток, бездушен, высасывал из нищего пролетариата соки и выбрасывал вон. Какие отпуска? Какие пенсии? Какая медицина? И социализм был тогда делом святым: дать справедливый кусок хлеба работягам, дать право на человеческую жизнь каждому, не бросить подыхать на помойках больных и старых: изменить те несправедливые отношения между людьми, когда у одних поместья и экипажи, а вторые работают на них, но не могут поесть досыта. (Ну, это было за сто лет до сегодняшнего паразитизма бездельников на работягах, до господства идеологии равенства трудяг и захребетников, гениев и идиотов. Все меняется, вырождаясь со временем. Но в те времена порядочный человек не мог не быть насколько-то социалистом!..)

И тогда работавший с мальчишеских лет Джек Лондон пришел к социализму, в смысле: жизнь несправедлива к простым людям, и это уродливое здание буржуазного государства надо сломать — и построить на его месте прекрасное здание справедливого, счастливого, гармоничного общества трудящихся людей. (Ну, что из этой жизни вышло в Советском Союзе, на Кубе, в Камбодже и ряде других стран — Лондон, слава богу, уже не увидел. Но его мировоззрение честного порядочного человека полностью совпадает с мировоззрением анархокоммуниста Нестора Махно: «С угнетенными против угнетателей — всегда!»)

Так вот, умный образованный Лондон написал в 33 года, возраст Иисуса, считающийся главным свой роман «Мартин Иден». О простом парне, матросе, ставшем знаменитым писателем — и в зените славы покончившим с собой. Ну, все знают.

Ну, тема саморазрушения и самоубийства творца — тема вечная, однако мало разработанная, мало осмысленная. «Ведь каждый, кто на свете жил, любимых убивал», — писал Уайльд. И себя каждый убивал, но мало кто до смерти. Смерть Пушкина как самоубийство, неясная смерть и самоистребление Эдгара По как самоубийство, дуэль Лермонтова — самоубийство в чистом виде, уход старика Толстого из дома — всю жизнь манившее самоубийство; много таких было…

Решительный супермен Мартин Иден кончает с собой — потому что Могучему Духу не на что опереться в мире лилипутов. Мартин велик сам по себе — он энергичен, талантлив, упорен и целеустремлен, он идет по жизни, как таран, сворачивая горы. Но когда он, преодолев не только собственную малограмотность и неумение, но и неприязнь литературной тусовки и неприятие критиков, добивается полного признания, славы и высших гонораров — срабатывает «синдром достигнутой цели», есть такой термин, который когда-то я изобрел самостоятельно. Теперь ему нет чего ради трудиться, нечего добиваться, некому посвятить свои труды и дни. И он, явившись нам в начале романа из морской пучины, из моря, с берега, из порта — возвращается в эту извечную стихию, в которую все канет и из которой все рождается в морской пене. Могучий дух, рожденный стихией — свершив свой путь, в этой стихии вновь растворился.

«Старик-бродяга жалуется горько: вся наша жизнь — ошибка и позор» — вспоминает он строки стихов перед смертью. Жизнь одиночки, даже самого сильного и талантливого победителя — все равно бесперспективна. Конец Мартина Идена — это сугубо философский, концептуальный конец. Иначе не понять, какого же хрена ему не хватало. Так? Э-э… Не такой был мальчик, чтобы допускать проколы. «Штирлиц все рассчитал верно. Версия самоубийства на почве нервного истощения выстраивалась четко», — как писал Юлиан Семенов по другому поводу, в другое время и в другой стране. Так что на уровне бытовом, сугубо конкретном и детальном — писатель надорвался и заболел депрессией, это вам любой приличный психоневролог скажет. Но! Нервы у лондоновских героев — как стальные тросы! Где у других депрессия — там эти покоряют дикие просторы, а чтоб отвлечься. Самоубийство Мартина Идена — программный шаг. Обреченность индивидуализма даже в самом блестящем исполнении.

Но я потому сейчас вспомнил эту книгу, что именно и только из нее простые советские люди могли узнать о существовании великого английского философа Герберта Спенсера. Читал я его, уже поступив в Ленинградский университет, в Публичке, при советской власти его не издавали — позитивист, ничего марксистского — да и до 1917 года издали далеко не все; а языками мы тогда не владели, да, (да и нечего было на них говорить и некому).

Так вот, Джек Лондон был эволюционист, позитивист, исходил из научных материалистических представлений о мире, и его социализм был естественным представлением о продолжении эволюции уже на уровне социальном, на уровне устройства более совершенного человеческого общества, что увязывается со всей эволюцией материи вообще.

А первым его программным романом, за пять лет до «Мартина Идена», был «Морской Волк». Где Волк Ларсен — классический образ ницшеанского сверхчеловека, это было сразу отмечено. Волк Ларсен гнет всех под себя — а потому что он самый здоровый, самый сильный и храбрый, а вдобавок самый умный и беспощадный. И жизнь он полагает борьбой кусков закваски в квашне, где он — самый большой кусок. Только и всего.

На промысловой шхуне он царь и бог, все трепещут. А он вдобавок — образованный человек, вот какая штука! И Лондон закидывает на палубу шхуны классического гуманитарного интеллигента — в качестве резонера и рассказчика. Из воды его достали, опять же, тонул он, его корабль потерпел катастрофу! Они с Ларсеном говорят об умном и высоком, спорят о жизни; а вдобавок комнатный тусовочный интеллигент проходит жесткую школу жизни. (Самостоятельно-то из океана жизни он выплыть не мог, тонул: понадобился простой незатейливый люд, чтоб его спасти; и люд этот — воплощение власти Волка Ларсена. Океан у Лондона вообще играет символическую роль очень часто.) Он не может постоять за себя, защитить свое добро, выполнить простую работу — выброшенный из своей среды, в качестве одиночки он несостоятелен и страдает от грубости жизни. Корабельный изгой, помощник кока, который тут и сам-то изгой. (М-да, для полноты образа добрый Джек Лондон сделал Хэмфри Ван-Вейдена литературным критиком и поизмывался над ним по полной программе, чтоб дать понять жизнь, а потом уже выйти в люди.)

И вот характер Хэмфри Ван-Вейдена (о, из голландцев, элита Америки!) постепенно твердеет вместе с мускулами, он чему-то уже научается. Он иногда испытывает огромную симпатию к Волку Ларсену, супермену из низов общества, а иногда ужасается его жестокости… Но конец печальный. Волк болен — видимо, злокачественная опухоль мозга (символично, правда? Для человека с ницшеанским мировоззрением?). Команда его бросает, шхуна терпит бедствие, сам он разбит параличом, слепнет, и перед смертью попадает в полную зависимость от Хэмфри и его подруги, такой же гуманитарки, так же выловленной из воды: буквально Лондон подбросил Мод Брустер на пути шхуны для пары Хэмфри. В шлюпке она болталась еще с четырьмя болванчиками для компании. Она не хухры-мухры: она красавица и преуспевающая писательница.

Любовный треугольник готов, Ларсену она нравится, но не для него цветет — она, разумеется, предпочитает культурного Хэмфри: вдобавок именно он писал хвалебные рецензии на ее книги. Воля ваша, но счастливый любовный союз писателя и критика попахивает издевкой. Ну, то есть внешне, по книге, все логично и в порядке — но если вы вдумаетесь в ситуацию, в конструкцию этих отношений, то вас это должно позабавить, честное слово.

Они сбегают от жестокого Ларсена — и удача оставляет того. Ни команды, ни здоровья, конец настает. Победа разума над сарсапариллой. Простите, это уже О. Генри. Дух культуры и гуманизма побеждает грубую эгоистическую силу, и она погибает, обреченная.

Разница между «Морским волком» и «Мартином Иденом» в том, что Волк терпит поражение и в приобщении, и в борьбе с одухотворенной гуманной культурой — а Мартина эта свора мелких пустых людишек с заемными взглядами, претенциозных лилипутов, не то травит, не то подобострастно хвалит, не то пытается прилипнуть к нему, вообще путается под ногами и раздражает; а ведь еще несколько лет назад они казались ему такими умными и утонченными!.. они просто не допрыгивают до постигнутой им культуры, пошляки.

Супермен Ларсен, одинокий волк, читавший умные книги и живший в интеллектуальной пустоте, потянулся к людям своего умственного уровня — но он груб и жесток, они отвергли его, и он умер, одиночка. Супермен Мартин Иден, одиночка, потянулся к умным людям и они приветили его — но дальше он стал умнее и образованнее их, и утвердился в презрении к ним. Презрение Волка Ларсена — людишки слабы и неумелы, даже умные. Презрение Мартина Идена — люди, бывшие слабее и трусливее физически, оказались ниже умственно и морально.

Два главных героя Лондона не вписываются в этот мир! Не то они сильны, не то мир слаб; не то они жестоки, не то люди презренны. Но в любом случае: одиночка должен уйти.

…Это к тому, что Джек Лондон не был сочинителем приключенческих повестей и рассказов. Это был истинный писатель: есть что читать — и есть о чем думать. Как там сказал один умный парень? — если из столкновения головы с книгой раздался пустой звук, погодите винить в этом книгу! Георг Лихтенберг, если я не ошибаюсь.

Конструкция обоих этих главных романов продуманно философская. Лондон осмысляет феномен человеческой жизни в мире: в чем смысл жизни? Зачем мы живем? Ради чего следует жить и бороться? Что такое удача и зачем она, по большому счету, нужна? И как вообще этот мир устроен, и роль человечества в нем, и социальные институты как эволюция материи в ее социальной форме — тут как раз Герберт Спенсер был ум великий. И почему личность всегда терпит поражение, если не вписывается в социальный поток — это Лондон и показывал.

И. За сорок лет до «1984» Оруэлла он написал «Железную пяту» — первую в мире научную антиутопию, одновременно литературную, политическую, экономическую, социальную. На заре ХХ века он писал о будущем уничтожении олигархами мелкого бизнеса, о росте разрыва между бедными и богатыми; за семь лет до начала он предсказал Великую войну между капиталистическими державами за передел рынков; за десять лет — революцию в Германии, свержение кайзера и установление власти социалистов. Ну, правда, в жизни сначала рвались к власти коммунисты и даже захватили ее в Баварии на время — но через пятнадцать лет к власти в Германии действительно пришли социалисты! Правда, националистического толка.

Но было у Лондона такое качество — ему не лучшим образом удавалось писать о том, чего он не коснулся в жизни сам, обо что не ободрал бока, что лично ему было не очень знакомо и мало волновало само по себе. И как-то «Железная пята» — не самая увлекательная его книга. Драйва нет! Поэтому тематика почти всех его лучших произведений буквально таки следует его собственной биографии. Золотоискатели. Матросы. Бродяги. Разнорабочие. И еще фермеры, ранчмены — жизнь на земле рисовалась ему правильной и идиллической; хотя самому не удалась; вот и они какие-то слегка конфетные…

То есть: его сюжеты ограничивались тем материалом, который был ему хорошо знаком. Дело в том, что он уж что в жизни знал — так познал так хорошо, получил впечатления столь мощные, что познания писателя-туриста или писателя-литературного-конструктора просто блекли рядом с ними. Не цепляли. Не запускали творческое воображение.

Он был устричным пиратом? А потом наоборот — стал ловить устричных пиратов? Вот: «Рассказы рыбачьего патруля». Был пролетарием и стал социалистом? Вот очерки, когда-то их назвали бы физиологическими, а сейчас могут расценить как «инсайдерскую информацию»: «Люди бездны». Был бродягой, освоил опасное искусство железнодорожного зайца? Вот: сборник «Дорога». Был пьяницей, боролся с алкоголизмом? Написал дивную книгу «Джон Ячменное Зерно». Хотел стать фермером и добросовестным предпринимателем? Чудные повести «Время-не-ждет» и «Маленькая хозяйка большого дома».

Но. Кто такой Элам Харниш, известный всему Клондайку под прозвищем «Время-не-ждет»? Это один из разбогатевших золотоискателей, здоровый и храбрый парень, надежный, честный и работящий. Удача привалила ему по заслугам. И вот — он выходит за флажки северных сюжетов: богатым возвращается в Штаты, чтобы начать счастливую жизнь капиталиста. То есть: ну, нарыл ты золота и разбогател — а дальше-то что? Как жить?

И, естественно, оказывается, что капиталисты — сволочи и жулики, мир бизнеса — дерьмо, и облапошенный Харниш только силовым мужским методом, как принято у пионеров на Севере, решает конфликт револьвером — тут они напустили лужу, кишка тонка, и все ему вернули.

И он полюбил бедную хорошую девушку, и они поженились, и купили ферму, и стали жить тихо и счастливо. И вдруг он случайно отрыл там золотую жилу! Но он-то уже познал, что деньги — отдельно, счастье — отдельно. Одни злые хлопоты от богатства. И зарыл он на фиг эту жилу обратно.

А в «Маленькой хозяйке большого дома» любящие супруги, опять же, живут в обширном имении и занимаются сельским хозяйством. Такие добродетельные трудящиеся капиталисты. Муж, Дик Форрест, помотался с юности по миру и способен устоять в любых обстоятельствах. И жена — собрание всех добродетелей, от ума с характером и красоты до умения объезжать лошадей. Тут на них свалился поэтичный друг юности мужа — и жена влюбилась в него, вполне взаимно. Возникло характерное соревнование: муж решил покончить с собой, чтобы не мешать их счастью — но жена его опередила и застрелилась сама, чтобы старые друзья остались, так сказать, в равном положении, а она спасет свою честь и гордость.

Знаете, эти два романа удивительным образом являются как бы вариациями на тему деятельности Левина и Кити в поместье («Анна Каренина», естественно). Ибо лучшей жизни Лондон просто не мог себе представить: семья, любовь, природа, простой полезный труд и никаких городских и светских нервотрепок. (Опять же Генри Торо со своим призывом жить себе в лесу, не размениваясь на безнравственную суету городской цивилизации, был в определенной моде.)

Но, честно говоря, Джек Лондон с его героическим и романтическим талантом, с его культом сильной благородной личности и верой в преодоление любых препятствий — он оказывался в затруднении, о чем же писать после свадьбы. Вот добился цели, вот разбогател, вот настоящий мужчина, вот счастливо женился по любви, ну — а дальше что? Рожать детей и тихо стареть? В расцвете сил? Ну, знаете… как-то мелко, невозможно. Делаться воротилой бизнеса или идти в политику? Поганое это дело. Продажное, подлое, грязное. Революцию устраивать? Гм. Еще ситуация не созрела…

А «Лунная долина» чем хуже? Лучше, лучше! Вот Билл работал на заводе, боролся за права рабочих, бастовал, дрался со штрейкбрехерами, пил, попал в тюрьму. А любимая жена Саксон от переживаний потеряла ребенка. В результате они с Биллом бросили поганый город, и пошли по свету искать хорошую дешевую землю, и чтобы красиво. И нашли! Река, деревья, луг, сплошная природа: идиллия. И стали, опять же, заниматься сельским хозяйством. Очень успешно, разумеется. И ребенок скоро родится.

Вообще «Лунная Долина» — это такая нехитрая, наивная даже, позитивная инструкция-рекомендация, как простому рабочему человеку наладить счастливую жизнь. В которой сам Джек не много преуспел…

То есть картины счастливой жизни разнообразием вариантов не балуют. Ты, Ваня, не выпендривайся, а паши поглубже. Пардон за древний дурацкий анекдот, само соскочило.

И бедный Джек, который до этого угрохал чертову прорву денег на «Снарк», шхуну свою необыкновенной мореходности и комфорта… Время такое было, сынки, тогда не принято было полуторастаметровые корабли покупать и называть их яхтами. Кругосветное путешествие на «Снарке» пришлось прервать, заболел Джек в тропиках, но года полтора провел в плавании, Тихий океан, Гавайи, Таити, Фиджи, потом пришлось бросить. И корабль пропал, можно сказать…

Да, так вот купил он ранчо, назвал «Лунная долина», лошадей завел, дом стал строить каменный на свой вкус, о вине со своих виноградников думал. Не судьба…

Вы понимаете, если Тот, Кто Наверху, создал тебя бродягой и поэтом, авантюристом, писателем, открытой душой, рубахой-парнем, никому Джек в помощи не отказывал, когда разбогател, — то не стоит и пытаться зажить благополучным земледельцем. Лондон ведь даже толком и не знал: а чего еще тогда делать-то? Вот он — знаменитейший писатель, всемирная слава, переводы на все цивилизованные языки, живи не хочу. Пиши! Не торопись никуда — денег куча, нужды нет, можно работать в свое удовольствие; хочешь дом — купи дом, хочешь ранчо — купи ранчо, только не напрягайся, не бери в голову, — ты что, чета всем этим фермерам и ранчменам?..

Но вот — с детства неприкаянный, наскитавшийся по миру и работам, он так и нес в себе эту жажду идиллического семейного очага домашнего, мирную такую картину библейского счастья. Не судьба!

Версия, что он застрелился — от усталости, депрессии, переутомления, нервного истощения — это фигня для драматизма и романтизма. Как справедливо писали, у него всегда кольт лежал в тумбочке у кровати — так на фига на бумажке высчитывать, сколько там поточнее надо морфия. Во-первых, такие люди стреляются, а не травятся подобно нервным барышням. Во-вторых, такую дозу можно всегда взять из справочника — сколько уже нельзя, в-третьих — бери больше, не промахнешься. Да нет. Он пил ведь, видите ли. Почки, уремия, боли. Вот он и считал, сколько еще можно принять для купирования приступа, снятия боли, чтоб не превысить, а то уже копилось в организме чего не надо. Ну и промахнулся…

Сегодня, в эпоху постмодернизма и политкорректности, Джека Лондона на родине не жалуют. Романтик, эпигон романтизма, в стиле имеются штампы, увлечение сильной личностью, не хватает гуманизма, зато наличествует расизм. Белый супрематизм, как выражаются сегодня в Штатах. Да, понимаешь, у Лондона это встречается не раз: гордость величием белой расы, ее несгибаемостью, ее непреодолимым шествием по миру. Гордость волей белого человека, жаждой преодолевать трудности и властвовать над всем и всеми. Ну, а цивилизационное превосходство христианской цивилизации на рубеже ХХ века — это было нечто само собой разумеющееся. (А что — между нами, девушками: разве наша цивилизация создана не белыми? Все наши науки, технологии, искусства — это все не белой расой создано? Это не повод угнетать и презирать прочих, согласны безусловно, — но и не повод отрицать очевидное, нет?..)

…Лет двадцать назад на Аляске, в Клондайке, в городишке Белая Лошадь, поселке в бытность Лондона, решили одну улицу назвать в его честь. Хо! — собрались леваки с одураченными индейцами (эскимосами? аборигенами; коренными аляскинцами, по-современному) и сообщили, что Джек Лондон был расист, так что никаких улиц и бульваров ему не полагается. Один самодеятельный скульптор поставил ему бюст там самочинно, сказав, что благодаря Лондону весь мир знает, что такое Клондайк, а они ослы неблагодарные. Не знаю, насколько убедил.

Но главный герой одного из шедевров Джека Лондона — рассказа «Тропою ложных солнц» Ситка Чарли — индеец, и говорится о нем только с лучшей стороны. Как о человеке слова, выносливом и честном. А рассказ блестящий!

Он начинается с разговора об искусстве. Первый рассказчик, как бы автор — художник. И Ситка Чарли — индеец, который стал белым, усвоил образ мыслей белых и ценности белых, жалуется, что картины не имеют начала и конца, и поэтому смысл их ему непонятен. Вот так подано остранение в искусстве — которое началось с описания балета у Толстого и получило название у Шкловского. А здесь — запросто так, самодеятельный художник курит и болтает с индейцем-проводником. То есть ему, как и нам-то с вами, условность живописи понятна — а странновата такая простодушно-дикарская логика восприятия Ситки Чарли. Ну не понимает он живописи, ему надо, чтоб ему рассказали весь сюжет происходящего от начала до конца. А картину он воспринимает лишь как иллюстрацию только одного мига из всей истории.

А вот дальше историю начинает рассказывать он. Как молодая красивая женщина, приехавшая из Штатов, платит ему сумасшедшие деньги, чтобы он привез ее в Доусон в своем каноэ, а потом пошел работать к ней проводником. Потом к ней присоединяется мужчина. А Ситка Чарли даже не знает, как их зовут. И не знает, куда они так торопятся — полторы тысячи миль зимой в лютый мороз через Аляску, обмораживаясь, недосыпая, за бешеные деньги докупая во всех поселках свежих собак и бросая загнанных. Они кашляют, у них обморожены легкие, черные от струпьев обморожения лица, они качаются и падают, но гонят его вперед и идут сами! И догоняют такого же в смерть измученного человека. Он стреляет в преследователей и промахивается, мужчина не может снять рукавицы с обмороженных рук, и женщина убивает того человека тремя выстрелами из револьвера. А потом, когда лед на побережье вскрывается, они уезжают первым пароходом, и щедро расплачиваются с Ситкой Чарли. В тот год он пожертвовал большую сумму христианской миссии, замечает автор.

И Ситка Чарли говорит, что однажды он, сильный и выносливый человек, проведший всю жизнь в пути, насмерть замученный этими двумя волчатами, гнавшими его вперед и почти умиравшими от изнеможения — однажды ему вспыхнул свет, и он увидел и понял, что счастье не покупается даже за семьсот пятьдесят долларов в месяц, которые ему платили, и счастье никогда не покупается за деньги, и он идет вперед и работает не ради денег.

А он так никогда и не узнал, за кем они гнались, и почему, и за что убили его, и даже как их звали. Это был просто кусок жизни.

Не тот мальчик был Джек Лондон, чтобы писать «просто кусок жизни». Речь тут о смысле искусства, и о смысле жизни, и о соотношении одного и другого. И насколько миг на картине правомерно отражает суть жизни, или во всяком случае — суть длинной и часто драматичной происшедшей истории.

Мы не знаем, почему в трудах и муках мы идем вперед — но точно не за деньги, хотя деньги мы хотим заработать, и это хорошо, но только точно не в них счастье. Те, с кем мы проходим путь жизни — случайные и временные попутчики, и их имена по большому счету ничего не значат. Мы созданы для труда и дороги, мы выпущены в этот мир на муки и радости, в этом смысл нашей жизни.

Нам светят ложные солнца! — черт побери, ну как еще яснее можно сказать, что цели наших трудов и мук иллюзорны, условны, по большому счету даже непостижимы — на кой черт оно все нам нужно! Но пока мы живы — мы идем, вопреки всем трудностям!

С кем мы сводим счеты? Зачем мы их сводим? За кем мы гонимся в этой сумасшедшей и мучительной гонке жизни? А черт его знает… Какая по большому счету разница.

И жестокий, страшный, печальный конец: когда мы настигаем свою цель — мы тем самым уничтожаем ее. Гонка кончена. Теперь можно спать, есть, отдыхать, уезжать далеко. Теперь ты исчезаешь… Жизненный цикл завершен — не весь, так по крайней мере период жизни.

И тот катарсис, который ты однажды испытаешь в изнеможении жизни от сумасшедшей гонки и напряжения всех сил — вот этот катарсис и отображает миг, запечатленный на картине. В искусстве вообще.

В принципе на одном только этом рассказе можно строить лекцию. Это мы сейчас довольно кратко сказали об его содержании и обойме смыслов.

Да только на индейской теме в новеллистике Лондона можно строить монографию! И везде индейская тема у него — не этнография, не очерки быта и нравов — а глубокие конструкции, принимающие символическое звучание, многозначное.

«Сказание о Кише» — как умный и храбрый мальчик с сильным характером научился побеждать в одиночку белых медведей, самых сильных и опасных хищников, и избавил племя от голода, и установил в нем справедливые законы, чтобы никто не был голодным, и даже дети и старики получали справедливый кусок и могли жить. Такая чудесная модель сочетания сильной личности с установлением социалистической модели распределения продукта. Это вообще была идеальная социология по Лондону — социализм, но сильный индивидуалист все же значительнее и полезнее других людей, однако свои достижения ставит на службу обществу, а не превращает в источник личной власти и благ.

«Лига стариков» — величественный панегирик двум столкнувшимся расам. Белым — с их победоносной поступью по миру, их силе и умениям, их несгибаемому характеру, их изобретениям, сделавшим их покорителями природы, принесшими процветание и изобилие. И туземцам — их гордости и храбрости, их верности своей земле и заветам предков, их любви к независимости и своей земле. Мужчины племени Белая Рыба объявили войну белым людям, которые пришли на их землю и она стала делаться землей белых. Они забирали себе самых красивых девушек и к ним стали уходить самые сильные юноши. Их ружья и револьверы разучили мужчин охотиться так, как раньше, а их мука и сахар, одеяла и виски изнежили и растлили народ, который утерял свою суровость и выносливость. И белых становилось все больше, а индейцев все меньше. И молодые уже не имели былого мужества и отваги, и только старики объявили войну белым людям и убивали их всех, где могли и кого могли.

Вы понимаете: их убийства были коварны и жестоки, их мечты были наивны и несбыточны — они еще не знали, как много белых людей на свете, — но их характеры, их намерения были мужественными, справедливыми, гордыми — они в обреченной борьбе боролись как могли за жизнь своего народа, его права, его историю, культуру, процветание, его все!

И когда последний из этих стариков племени, некогда вождь и сын вождя, сам приходит на суд в белый поселок, и рассказывает историю своей борьбы, признавая теперь ее обреченность — и все же гордый собой и своей правотой! — даже сердце судьи молит о снисхождении… Сильные и гордые люди двух рас столкнулись на краю земли. Чистый Киплинг, да, один из киплинговских знаменитых мотивов! И здесь — гордость силой обоих народов и боль трагедии тех, кто должен уступить, проиграть, раствориться в народе победителя, ибо противостоять его преимуществам невозможно и бессмысленно. Достоинство и величие старика-индейца вызывают только огромное уважение и печаль.

А «Мужество женщины» — рассказ о великой любви и великой жертве? Лондон писал о любви много, и женщин вообще склонен был идеализировать, почти все они у него прекрасны обликом и душой… кроме двух, разве что, которые мне помнятся:

Одна из них — это прелестная мисс Кэрьюферз из рассказа «Под палубным тентом». Того, что начинается сакраментальной фразой, запоминается отлично: «Может ли мужчина — я имею в виду джентльмена, разумеется, — назвать женщину свиньей?» И оттуда же этот дивный диалог: «А сколько соверенов надо, чтобы прыгнули вы? — Столько еще не начеканено! — был ответ». И вот она бросает в воду золотой соверен, чтобы мальчик — красивый ловкий туземец — прыгнул, хотя в воде акулы, ее предостерегали — и акула перекусила мальчика пополам. После чего никто из ее поклонников на пароходе видеть и знать ее не желает; отдадим джентльменам должное.

А другая — это молодая богатая сука, пардон, из рассказа «Убить человека» (вышла замуж за деньги старика), которая сочувственно выслушивает забравшегося в дом грабителя, обещает помощь безработному человеку, ставшему преступником от голода — а сама в это время нажимает кнопку тревоги и вызова, представляя в завтрашних газетах свою фотографию и заметку о ней, отважно задержавшей громилу. «На пороге он обернулся и медленно, с расстановкой, произнес отвратительное ругательство, вложив в него все свое презрение к этой женщине».

Да, так все остальные женщины у Лондона прелестны и замечательны. Добропорядочны, верны в любви и вообще хорошие и благородные. Но ни одна из них и близко не достигает душевного величия и самоотверженности индеанки Пассук, жены Ситки Чарли. Он купил ее в племени, как рабочую собаку, и не любил ее, но он был к ней справедлив, и он был настоящий мужчина, храбрый, мудрый и сильный, лучше многих, и все уважали его; и постепенно она полюбила его. И в тяжелейшем переходе, когда от них зависело, выживет ли голодающее селение, отдавшее им лучшую пищу и собак, чтоб они привели помощь — Пассук возвышается до образа героинь античных трагедий, только в простом, страшно трудном, обыденном нашем мире.

Причем сначала она берет на себя грех — необходимый грех, но смертный грех убийства — и губит тем свою душу: она убивает их спутника: он обессилел, слаб духом, требует помощи и переводит зря пищу. А им надо идти, их ждут люди, и они сами полумертвые от усталости и голода. И она стреляет в этого большого плаксивого янки.

А еще она не дала пищи даже своему брату, который встретился им в пути, на снежной тропе, умирающий от голода, а когда-то в детстве он спас ей жизнь, вступив в схватку с медведем. Она не подала виду, что узнала его: а у него не было одного пальца, он потерял его тогда в битве с тем медведем. И тогда Ситка Чарли впервые услышал ночью, что она плачет. Но она рассказала это ему только перед смертью.

А умерла она, потому что ела только половину еды, а другую откладывала для мужа. И когда она, уже умирая, сказала это, он отбросил этот мешочек и сказал, что умрет вместе с ней. Он познал любовь женщины…

И вот тут — вот тут! — она сказала, что он должен идти, чтобы спасти людей, которые ждут помощи, которые дали им все лучшее и послали позвать помощь, которые всегда уважали его и верили ему, и он не может обмануть их и дать погибнуть! (А идти им было семьсот миль по зимней тундре, почти тысячу двести км!)

И он дошел эти последние восемьдесят миль, и ему казалось в полубессознании, что это она помогает ему идти. Но дело даже не в этом!

Такая подлая штука — здесь любовь к любимому и долг перед людьми сливаются вместе! Такое не каждому дано закрутить, совместить, дать воедино! Она любит его и спасает ценой собственной жизни — ради него самого, потому что любит. Но ведь еще — потому что он должен дойти и спасти всех! Вот как получается. Вот какой непростой парень был этот Джек Лондон. Вы понимаете: любить — и спасать собой, любить — и заставлять выполнять свой долг, давать возможность выполнять свой долг, и любить — спасать людей ценой своей жизни, пусть чужих людей, но своих, в том смысле, что они тебя знают, в тебя верят, и от тебя зависят их жизни; и вот ты умрешь — но будет жить не только любимый и помнить тебя всю жизнь и благословлять и тосковать — но спасенные тобой люди, пусть они тебя-то именно не вспомнят, но они тоже будут жить. Вот какая штука.

Женской любви мы все обязаны тем, что выжили в этой трудной жизни. Это женщина, проявляя чудеса любви и героизма в тяжких, нечеловеческих, скотских условиях, — спасает всех нас, дает жизнь всем нам.

Так вдобавок ко всему — они индейцы. Люди Природы. И когда здоровенный янки хнычет от слабости и отказывается идти — это они, индейцы, идут вперед сквозь все муки ада и делают свое дело, и спасают людей. Белых.

И после этого умственные уроды называют Джека Лондона расистом? Много левацких кретинов, паразитов на теле разъедаемой ими цивилизации, развелось нынче. Ничего, и это тоже пройдет. Уму, конечно, трудно, зато глупость по сравнению с ним живет недолго, временное она явление.

Один из самых стоических, самых мужественных и мужских рассказов Джека Лондона — «Кулау-прокаженный». Это белые завезли к ним на райские теплые и зеленые острова проказу с китайскими кули. Это белые присвоили их землю, а теперь они же должны работать на этих белых, чтобы прокормиться. И теперь белые, укравшие их землю, их вольную жизнь, их независимость и даже их здоровье — теперь они хотят лишить их родины. Выслать всех прокаженных в один лепрозорий на один дальний остров и заставить жить только там.

Но у них, у канаков, островитян, есть винтовки. И Кулау, их вождь — вождь тридцати прокаженных, изуродованных болезнью бедолаг — храбрый и упорный человек. Они отказываются выполнить приказ белой власти и выйти на берег для посадки на корабль. Они ни в чем не виноваты. Они живут на своей родине. И имеют на это право. Которое будут защищать.

Но к горной долине, где живут прокаженные, прибывают солдаты, туземная полиция, привозят пушки. И хотя Кулау, меткий стрелок, защищает единственную горную тропку, по которой к ним можно пройти, предупреждая солдат, а потом стреляя и убивая — они открывают огонь из пушки. Люди начинают погибать от разрывов снарядов, и в конце концов сдаются. Спускаются вниз.

Но момент социальный, исторический, экономический и политический — как белые захватили земли туземцев — сменяется другим. Моментом высокой этики.

Кулау, храбрый прокаженный туземец, — прав! Он защищает свое право жить и умереть на родной земле. Он ничем не обязан этим белым, кроме своей гибельной болезни. И он дерется с винтовкой в руках. Он горд, умел и неустрашим, и справедливость на его стороне.

Но белые люди, исполненные готовности выполнить неизвестно от кого полученный приказ — переселить их на Молокаи в лепрозорий — тоже неустрашимы. Ты не убьешь меня, я не сделал тебе ничего плохого, говорит шериф, — и Кулау стреляет. Я должен выполнить свой долг и увезти тебя отсюда, говорит молоденький голубоглазый капитан, — и Кулау будет стрелять, как только тот, с белым флагом переговоров, вернется в свое укрытие. Он бьет солдат без промаха.

И удивляется их упорству, упрямству, их воле и решимости добиться своего, невзирая на любые потери, невзирая ни на что. И понимает теперь, почему горстка таких людей приходит неизвестно откуда — и вскоре подчиняет себе все вокруг. Белые люди не умеют отступать. Они не умеют отказываться от своих решений. Даже если это стоит им жизни.

Что ж. Так когда-то европейцы и покорили весь мир. Да, у них были ружья, пушки и корабли. Но ружья и пушки появились вскоре и у их противников, у покоренных народов. А вот такой неукротимой воли в достижении любых своих целей и задач так и не появилось. Да. Давно то было…

Солдаты гоняли Кулау по зарослям шесть недель и в конце концов отстали. А через два года, уже беспалый от проказы, не могущий спустить курок своего маузера, он заполз в зеленые заросли один умирать под дождем. Вспоминая счастливую свободную молодость…

То есть. Это герой — и смерть героя. Он — жертва победного марша белых людей по миру. Жертва их жажды наживы, их эксплуатации. Его любовь, его религия — свобода. Он дрался за нее, он жил свободным и свободным умер. Это высокий гимн герою.

И все таки, в то же время — это гимн неукротимому белому человеку. Поработителю, да, корыстному, да, присвоившему себе право решать судьбы других людей и народов, да. Но!!! Всегда готовый платить своей жизнью за это право! Готовый умереть — но не отказаться от своего, настоять на своем! И потому непобедимый Белый Человек.

Опять же — это чистый Киплинг, которому Лондон наследовал: «И платить — то честь наша! — будем дань мы тысячи лет морям. Так и было, когда «Золотая Лань» раскололась пополам, и когда на рифах, слезя глаза, кипел прибой голубой. Коль кровь — цены владычеству, то мы уплатили с лихвой!»

Об этом неукротимом духе белого человека — знаменитый рассказ «Ату их, ату!» Собственно, история эта о том, что корабль вошел в лагуну ловить трепангов, эти морские съедобные растения, когда-то во всех дорогих ресторанах была скоблянка из трепангов. Канаки напали на корабль, экипаж перебили, а имущество хотели разграбить, это веками было в их обычае. Но помощник сумел сбежать на шлюпке, погоню он кого перестрелял, а кого взорвал, бросая в их каноэ динамитные шашки. И через месяц пришли три корабля с «акцией возмездия и устрашения». Их команды перестреляли всю живность туземцев, сожгли все деревни, уничтожили все имущество, уничтожили две трети всего населения поголовно, а оставшихся, сломленных и запуганных, заставили работать на себя. Так они еще заразили их корью, и большинство оставшихся умерло.

И вот теперь они, рослые храбрые люди, помнят, как маленький злобный неустрашимый помощник уплывал от них и с криком «Ату их, ату!» стрелял беспрерывно, и с этим же криком стрелял с палубы одного из пришедших карать их кораблей. Им «выжгли каленым железом в мозгу», что поднимать руку на белого человека нельзя. Притом, что канаки, полинезийцы, рослые, красивые, храбрые. А купец-шотландец, как бы смотритель на этом острове, аттоле, ничтожный крошечный пьяница, самодур, может буквально измываться над ними, и они молча повинуются, жертвуя собственным достоинством.

М-да, канаки хорошие, белый плохой. Но веками они убивали команды всех кораблей — и не видели в этом ничего плохого! А отучили их таким жестоким способом. Теперь поняли. Ненавидят! Но уважают!

Или «Зуб кашалота». Убили и съели неукротимого белого миссионера. Но когда тело несут к печи — поют обрядовую песню павшему бойцу, которому сейчас предстоит быть зажаренным и съеденным: «Несите меня бережно, несите меня бережно, ведь я защитник родной страны. Где храбрец? Его несут к печи!»

Понимаете, черт возьми, Лондону свойственно то благородство по отношению к своим и вроде бы чужим, традиция которого благородства пошла у нас еще от Гомера, от «Илиады», от воспевания мужества и силы Гектора. Пусть враг — но сильный, красивый и благородный враг, достойный враг, его есть за что уважать! Никогда Лондон не противопоставляет белого человека туземному ничтожеству! Он не интересуется ничтожествами, его интересуют только храбрые люди, сильные характеры, герои!

В чем отличие Джека Лондона от очень многих писателей, особенно нашего постмодернистского периода. Для него жизнь — никогда не помойка. Жизнь — это битва за жизнь в снежной пустыне или в море, на островах или в городе. Мир — это место для сильных людей. И если ты будешь сражаться, невзирая ни на что — то даже если ты потерпишь поражение, то так и не узнаешь, что разбит.

Вот поэтому мне представляется довольно подлым и злоумышленным, что уже много последних лет во все американские онтологии, хрестоматии и истории литературы ставится как самый известный рассказ «Костер», он же в оригинале «Разжечь огонь». Это человек идет в слишком большой мороз, у Лондона там получается 102° мороза по Фаренгейту, то есть минус семьдесят пять, но точка замерзания по Фаренгейту плюс 32°, короче это примерно 57° по Цельсию. В Якутии и на Колыме такие морозы очень редки, на Аляске — не знаю, не читал про такое. Чтобы идти в такой мороз и еще жевать и сплевывать табак — ну, не знаю. Природные тундровики через шарф из песцовых хвостов дышали, а когда кусок индевел — сдвигали в сторону и дышали через соседний, значит, участок.

Но это все буквализм, это не важно. А суть в том, что человек идет, замерзает, костер разложить уже не может, потому что пальцев не чует, ну и замерзает насмерть. Все.

И вот товарищи с левацкими постмодернистскими экзистенциалистскими мозгами, которые жизнь желают видеть и изображать как страх и страдания одинокого человека в убивающем его жестоком неприветливом мире, схватились за этот рассказ как программный, характерный и вообще лучший. Символичный. Едва ли не главный. Хотя Лондон в начале подчеркивает, что человек дурак, чечако, новичок, Севера не знает и не понимает, пустился по дурости в гибельное предприятие и погиб — ибо жизнь сурова и дурости не прощает, за неумение и неготовность будешь платить своей смертью.

Я уж скорее помещу тот самый любимый ленинский «Любовь к жизни». Нет, он не будет сосать кости Билла. А вот Билл стал бы сосать его кости, подумал он. Извиваясь по земле как червяк, продвигаясь на двадцать шагов в час — он полз! И дошел, и выжил!

Умереть может любой дурак. Выжить и победить могут герои Лондона. Чем и ценны. За что их и любят уже вторую сотню лет.

Чтобы потерпеть поражение и умереть без славы — уметь ничего не надо. Чтобы выжить и победить — вот тут есть чему учиться.

Мы не успеем сказать все. О каждом рассказе можно читать отдельную лекцию — слишком много всего тянется в них от окружающей жизни. Слишком много в них слоев и ассоциаций.

«Мексиканец». Они продажны все до одного, эти гринго, и даже этот, лучший из них. Ривера один стоял в своем углу, где секунданты даже не поставили для него табурета. Он прислонился к канатам, колени его дрожали; он всхлипывал в изнеможении. И вдруг он вспомнил: винтовки! Винтовки принадлежат ему! Революция будет продолжаться.

Вот — Джек Лондон!

У нас остался еще «Конец сказки» — о благородстве любви сильных людей. И «Сын волка» — буквально по Эмерсону: если тебе нужно что-то, человек, то возьми это, и уплати положенную цену. И «Мужская верность — крайне полезный в наши наплевательские времена сюжет, когда люди решают принадлежать друг другу всю жизнь — и это уже нерушимо и непоправимо. И «Однодневная стоянка» — рассказ о любви и неверности, диаметрально противоположный «Концу сказки» — рассказ о ледяной ядовитой мести.

И повести «Игра» и «Лютый зверь» — о боксе, который самая яркая условная иллюстрация, ритуал, борьбы в жизни. Честная игра на победу. И «Кусок мяса» как оборотная сторона этой игры…

…А вообще Джек Лондон был не только драматический романтик, так сказать, но человек веселый. Перечитайте себе для удовольствия «Страшные Соломоновы острова», развлекитесь после серьезных тем.

И плюньте в глаза тому, кто объявит по дурости своей, что Лондон — писатель для юношества, автор приключенческих произведений. Просто никто не может увидеть в книге того, чего нет в нем самом.

И в заключение необходимо сказать хоть несколько слов о стиле прозы Джека Лондона. Стиле его новеллистики прежде всего, но и к длинной прозе это тоже относится. Ибо стиль этот не чуждается романтических штампов, которые в то время могли уже выглядеть анахронизмом. Лондон был героическим романтиком-стоиком прежде всего. Но…

Здесь такое интересное сочетание. По духу, по мировоззрению, по отношению к жизни — он был безусловно романтик. А вот что касается всех реалий быта, всего видения и ощущения жизни — он был безусловный реалист. То есть:

Он видел жизнь такой, какая она есть на самом деле, со всеми ее трудами и муками, неудобствами и гадостями, без всяких сглаживаний острых углов и без всякой «лакировки действительности», как выражались когда-то в Советском Союзе. С ее вонью и грязью, подлостью и слабостью, с ее несправедливостью и жестокостью. Уж он-то жизнь знал.

Но! Это тот самый случай, когда вид пропасти рождает у человека мысль не о бездне пропащей, а о мосте для перехода. Сильный и храбрый — все может. Борись, иди вперед, не падай духом, не сдавайся ни в каких условиях, найди в себе силы добиться задуманного любой ценой.

Вы понимаете — перефразируя старую римскую пословицу: добиться своего необходимо — жить не так уж необходимо. И если ты исповедуешь эту истину — ты победишь всегда, и выживешь скорее всего.

А. Сильные чувства. Сильные страсти. Проявления сильного духа. Проявление несгибаемого мужества человеческого и благородства. Требуют для выражения, для описания, для изображения — сильных слов! Сильных слов и выражений! Ну нельзя описать, изобразить действия и чувства великого романтического масштаба — скромными словами критического реализма, который к рубежу, опять же, ХХ века пришел к принципиальному отрицанию любой метафоричности, любой красивости и масштабности, любой выразительности, если она выходила за рамки сугубо бытового, простого, точного, протокольного — о, протокольного! — языка. Ну глаза, ну цвет их, ну могут блестеть или наполняться слезами в крайнем случае — но уж «пылать негодованием», «метать молнии» и тому подобное — увольте, во времена Чехова это уже полагалось пошлыми штампами и высмеивалось людьми, «имевшими вкус».

Лондон был храбр и плевал на мнения. Драться один против компании он умел с детства. И. Его романтическое героическое мировоззрение — неизбежно должно было отражаться в местами романтическом героическом стиле. Стиль — это мировоззрение! Поэтому великан ростом шесть футов два дюйма. Поэтому пороги вскипают белой клокочущей пеной. Поэтому вокруг стояла зловещая тишина, а дерево склонилось под бременем лет, и сталь весело звенит, вгрызаясь в промерзший ствол. Хотя это — очень изредка. Для обстановки, настроения, контраста, чтоб лучше прочувствовать читателю. Ибо эти красивые и наивные слова и обороты безотказно, безошибочно действуют на чувства и воображение. Оу йес, они вышли из моды! Но стоящие за ними понятия не могут выйти из нашего воображения.

Выразительные средства искусства — условны. Но чувства наши в этой жизни — неизменны и вечны.

Язык Джека Лондона, соединяющий точный простой реализм описаний и характеристик с оборотами и выражениями порой сугубо романтическими — это классический, богатый, выразительный, литературный язык. Именно — богатый классический литературный язык талантливого писателя, не боящегося ничего: ни натурализма, ни простоты, ни романтических цветов, ни штампов — если они уместны и точны здесь и сейчас.

Если хотите — этот язык можно назвать синкретичным, а можно комбинированным, а можно всеядным. То есть он включает в себя многие стили — в зависимости от надобности. А это — высокий класс.