Запрещенный Фаддей Булгарин

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Герой нашего сегодняшнего разговора занимает в литературе — да и в истории — да и вообще в мнении народном — место совершенно особенное. Вот широкий литературный проспект — и на нем отдельный, архитектурно выделяющийся карцер. Даже с архитектурными излишествами постройка. И над окошком — именная табличка. И написано на той табличке «Фаддей Булгарин».

Ну, люди так устроены, что их хлебом не корми — дай посадить кого-нибудь в карцер. Не волнуйтесь, когда все тюрьмы отменят — они будут создавать их в своем воображении. И зэков негодяйских будут себе создавать в своем воображении. И — самое главное! — будут им придумывать злодейские биографии.

Почему? Потому что без этого нельзя. Таково наше коллективное бессознательное. Нам потребно быть группой, и нам потребен кумир, и нам потребен враг. (О социальной психологии как продукте эволюции мы поговорим в другой раз; да уже в других местах и говорили.)

Карцер! Над ним — яркий позорный флажок! А на окне вместо решетки — фанерка с карикатурой, с историческим шаржем, искаженным временем. Рожа на той фанерке оконной нарисована — отвратная, порочная, гнусная физиономия негодяя. Вот в такой гербарий Булгарин попал, вот такая ему картина маслом!

Будет знать, как травить Пушкина и писать доносы в полицию! А вот как Кромвеля — отрыть, повесить, сжечь и разбросать без погребения. М-да… Вот это полтораста лет с Фаддеем нашим Венедиктовичем и делают.

Н-ну: так у нас царь — Николай Кровавый или святой мученик? Сталин — отец народов и самый эффективный менеджер — или кровавый тиран и убийца? Солженицын — литературный власовец или нобелевский лауреат и совесть народная? Троцкий — иудушка и создатель троцкизма — или руководитель Октябрьской революции и создатель Красной Армии? Кстати, Достоевский — «полуразложившийся мистик» — или великий романист и глубочайший психолог? Да: Россия — страна с непредсказуемым прошлым…

История российская нелегкая тысячелетняя сформировала в массах рабскую психологию. Трудно быть рабами. Но когда появляются среди нас свободные люди — рабы их травят, плюя даже на собственную выгоду. Потому что свободный среди рабов — генетически чужд. И никакое самопожертвование ради рабов тебя не спасет.

И притом! Вокруг свободного человека — всегда будет кучка сторонников, друзей, помощников преданных! Н-но — гадов всегда больше, и они при власти.

И вот именно рабская психология — требует иметь образ кумира, чтобы ему поклоняться — и образ врага, чтобы его ненавидеть. Вот такое примитивное манихейство. Поляризация социокультурного пространства — чтобы оно ориентировано было, организовано, чтобы противоположные чувства напрягали общее единообразие: белое люби — черное бей!

Как вы уже поняли, Фаддею Булгарину в нашей истории не повезло. Он попал под замес. Есть постамент в пантеоне культуры, на котором написано: «Враг»! Может, у кого в иных странах нет — а у нас тута завсегда есть. Нет виновных? — назначим. Потому что должны быть ответственные. Народ ни в чем не виноват. Кумир во всем прав. А почему жизнь кривая? Враги гадят! Найти, заклеймить и обезвредить.

Н-ну-с, поскольку проклятый царизм, равно как и прекрасная гармоничная Россия, в общем и целом ни в чем виноваты быть не могут, ибо это наша высокодуховная родина, сынок, — Фаддея Булгарины лучшие люди страны ухватили, заклеймили и обезвредили. И он теперь среди великих портретов — как жук на булавочке.

Что я тут могу сказать? Врали вам тысячу лет — и еще тысячу лет врать будут. Петь — хором, ходить — строем, спать — по часам, думать — по указу. Но иногда в их программе прокатывают не все номера.

Я с годами идиотов очень плохо переносить стал. А идиотов с амбициями, важных и самовлюбленных, просто боюсь видеть: ручаться за себя трудно. И делается очень печально, когда достойные люди, уже ушедшие от нас, несли полную чушь насчет Булгарина — Пушкина, повторяя чужие измышления — абы держаться в рамках традиционной культурной модели «белое — черное».

Итак. Сеанс разоблачения магии для дураков и стада. И сдирание мерзких покрывал с фигуры великого русского писателя — бесстыдно и нагло оболганного и оклеветанного. Без которого русская литература XIX века — да просто не существует! (Ах, что вы такое говорите! что он несет, как можно!.. прекратите переписывать историю!) Немного правды о Фаддее Венедиктовиче Булгарине.

Ян Тадеуш Кшиштоф Булгарин родился в 1789 году, в родовом имении на территории Минского воеводства, на тот момент это была Польша; вернее, Великое княжество Литовское в составе Речи Посполитой. Государство Польша. Дворянин, из шляхты, род свой возводил к легендарному Скандербегу (Искандер-бею, он же князь Георгий Кастриоти) — фигуре исторической, великому албанскому воину XV века, возглавившему освободительную борьбу против турецкого нашествия. А по матери он из рода Яна Бучинского, канцлера русского царя Дмитрия Ивановича, он же Лжедмитрий Первый.

Отец Яна Тадеуша был другом и сподвижником Тадеуша Костюшко (в его честь и назвал сына), сражался в восстании 1794 года, где поляки пытались отстоять остатки независимого государства. Был обвинен в убийстве русского генерала Воронова, осужден и сослан в Сибирь, где и сгинул, помилованный перед смертью.

В 1795, после подавления восстания, произошел Третий раздел Польши, окончательный, она перестала существовать как государство. Имение оказалось на российской территории и в новых условиях было отобрано влиятельным лицом. Семья осталась без средств и без кормильца.

Мальчику было девять лет, когда мать повезла его в Петербург и пристроила, как дворянского сына, в Первый Санкт-Петербургский кадетский корпус (на тот момент он назывался Императорский сухопутный шляхетный кадетский корпус). Там Ян Тадеуш стал Фаддеем, там провел восемь лет; и это не были легкие годы.

Помогло то, что на тот момент директором корпуса был генерал граф Ферзен, известный по подавлению польского восстания — который прежде стоял штаб-квартирой в Несвиже, близ него было имение Булгариных, с кем он водил знакомство, и помнил мать и маленького мальчика, который рубил мебель и бил посуду, объявляя, что это он бьет москалей: родители конфузились, генерал забавлялся.

И. Ну представьте: вот недавно подавлено восстание польских мятежников против России и православного царя, вот Польша теперь часть Российской Империи, мы самые сильные и главные, всех врагов гнем в бараний рог. Ну, и как живется польскому мальчику, не шибко и говорящему по-русски, в таком закрытом мальчишеском коллективе? А его с детства учили гордиться своим родом, своей историей. Для начала на новичке оттаптываются: дразнят, травят, бьют морду. А еще старшие «цукали» младшим: традиции дедовщины в армии — они имеют очень древние корни, знаете. Вообще несладкое детство, и травмы в душе остаются на всю жизнь; это уже прекрасная основа для будущего писательства.

Поймите, пожалуйста: кадетское училище — это не Царскосельский лицей, порядки и нравы здесь иные, закрытая военная система. И вот побежденный — живет и учится среди победителей! А мальчишеские нравы жестоки, правила круты, жаловаться некому и нельзя. Казарма мнет и лепит человека по установленному образцу.

Что такое отрок — польский шляхтич? Это впитанное с молоком матери национальное самосознание. В Польше уже двести лет существовала конституция! И гетманы гетманами, короли королями, а была она по конституции той «шляхетской республикой». И помнила недавнее время своего величия — самое большое в истории государство славян, от Балтики до Черного моря, могучее, культурное, европейское. И развитое уже в XVI веке книгопечатание, тысячи светских книг, Краковский университет вообще в 1364 году основан, в Московской Руси еще Мамаево побоище не произошло; когда Коперник распространял в Европе свою гелиоцентрическую теорию, в деревянной Москве правил юный Василий III, а будущая мать Ивана Грозного Елена Глинская бегала маленькой девочкой — в родном Великом княжестве Литовском, кстати. А русские, кстати, почитались в Польше не только ныне оккупантами и захватчиками, но вообще московитскими варварами. Так это же надо понять! И знать, учесть! Каково было польскому мальчику, юному родовитому шляхтичу оккупированной страны, расти и воспитываться среди победителей! Эти внутренние терзания, недоумения, унижения незаслуженные, беспомощность и бессилие, сознание полной безысходности своего положения — вы что думаете, такое детство забывается? Думаете, это ничего не значит? А в углу казенной спальни давно не плакали, откуда выхода нет? И дома своего нет, и отца нет и не будет?

Вот что я вам скажу. Не были вы изгоем, не принадлежали к «национальному меньшинству», не били вас за это и не травили, не воспитывались вы в казарме оккупантов, сунутый туда с плохим знанием их языка; не гнали вас из собственного дома, не сажали отца, не прожили вы жизнь в оккупации, не лишалась родина ваша независимости и самостоятельности. А если с вами такое происходило, и вы все равно ничего не поняли, каково это ребенку, гордому мальчику, — что с вас, скотов, взять: скудная прямота мыслей ваших и тупость чувств сочетаются в совершеннейшей гармонии. Конец лирического отступления. (Разумеется, «скоты» — это ни в коем случае не о присутствующих, это об отсутствующих здесь несогласных, вы поняли, конечно.)

Вытерпел! Прижился, приспособился, сформировался в той атмосфере. Поставишь себя, привыкнешь, обомнешься — и любые ребята увидятся тебе нормальными пацанами, у всех свои хорошие черты, со всеми, в общем, поладить можно. Да и преподавали в корпусе прилично, и кадеты были не идиоты, и языки давали, и книжки читали некоторые умные; и даже стихи начал сочинять наш кадет, и сатиры, и басни, — овладел, в общем, русским языком.

Кстати, он был мечтателен и рассеян, писать любил, и вечно был в чернильных пятнах; что также не повышало его строевой статус. (Это вам не наполеоновская Франция — русский кадет был до первого офицерского чина порот, как сидорова коза. Про солдат молчим.)

Понимаете, у мальчика была очень хорошая память и самостоятельный активный ум. Поэтому на занятиях он читал книги, а отвечал на вопросы преподавателей не дословной зубрежкой, а своими словами. За что имел низшие баллы. И только после скандала на экзамене, где ему поставили высшие оценки и перевели через класс выше, положение изменилось. Хотя на прощание командир роты, армейский полковник, выпорол его так, что Булгарин месяц провел в госпитале. Всякие были там люди в кадрах, понимаешь. А розги вполне входили в воспитательный ассортимент.

И семнадцати годов Булгарин был выпущен корнетом в Лейб-гвардии Уланский (Его Императорского Высочества Великого князя Константина) полк. Полк был новенький, что называется, только учрежден, обмундировка щегольская, а служили в нем в основном поляки (российские, естественно), литвины и белорусы. Вообще при создании имелось в виду, чтоб в нем учитывались особенности и традиции польской легкой кавалерии. (Историю этого полка потом очень качественно напишет бывший его поручик Крестовский, ставший знаменитым писателем, автором стихов, очерков, романов, знаменитых «Петербургских трущоб» — это по которым сериал «Петербургские тайны».)(А кстати — главнокомандующим кадетским корпусом был треть века после Ферзена тот же Великий Князь Константин.)

Корнету Булгарину не исполнилось еще восемнадцати, когда русская армия столкнулась с наполеоновской в битве при Фридланде. Очередную свою победу император одержал, русские были разбиты, но легкая кавалерия на своем левом фланге показала себя геройски, уланы ходили в атаку не раз, столкнулись даже с наполеоновскими кирасирами, ударили и выстояли удачно, а это была лучшая тяжелая кавалерия в мире, наполеоновские кирасиры, и в прямом столкновении, в рубке выстоять перед ними уланам — это высокая честь, знак доблести и качества, было чем гордиться.

Булгарин был ранен, за храбрость награжден орденом Святой Анны 3-й степени.

В следующем, 1808 году, русская армия пошла в шведский поход — отбирать у Швеции Финляндию. Эта кампания в русской истории излишне не рекламировалась, и славы в ней было немного. Булгарин совершил кампанию с полком, и свидетельствует подобно другим, что финские селяне вели уже тогда партизанскую войну против русских: идти под Россию не хотели; о чем их не спрашивали.

Эта война окончилась к осени 1809, имевший ранения орденоносец и боевый офицер Булгарин выслужил чин поручика — и с тем его военная звезда закатилась. Офицерская молодежь гвардейской кавалерии много себе позволяла, отношение начальства к кутежам было снисходительное, Булгарин писал стихи к случаям и в том имел полковую известность — и нелегкая дернула его написать сатиру на шефа полка, Его Императорское Высочество Цесаревича и Великого князя Константина. А сам попался ему на глаза в петербургском машкераде, куда удрал самовольно чуть ли не с полкового дежурства. Командир полка, любимый всеми генерал Чаликов Антон Степанович, был молодым офицерам отец родной — но на резкое и категорическое неудовольствие Константина (что было редкость, тот был отходчив) должен был отреагировать; ибо текст (утраченный) имел репутацию скандального.

Булгарин был отчислен из полка и отправлен в Кронштадт — что надо рассматривать не столько как гауптвахту, сколько не то ссылку, не то командировку — в место недальнее, близ столицы, но глухое и скучное на тот момент, «дыра», как позже будут называть такие места офицеры. Выйдя с «губы», службу продолжил уже в том гарнизонном полку. Там каторжный двор, там своя «светская жизнь», там сугубо флотские дела. Больше полугода в Кронштадте для Булгарина — вроде отстойника для временно пониженного по службе, чтобы решить, как поступить с ним дальше. Похоже, запальчивый гордец не каялся и не кланялся.

И в итоге был направлен в армию, что резкое понижение статуса и карьеры, в Ямбургский драгунский полк. Столичный гвардеец, участник сражений, имеющий ранения и награды, и отчисленный за дерзость — такой офицер в 21 год, сами понимаете, должен был держать себя гордо и честь свою и достоинство блюсти. Случилась деликатная история, Булгарин проявил вспыльчивость без раскаяния, убежденный в своей правоте и гнусности соперника. Вообще это понимается так, что попытку дуэли начальство замяло, не желая скандала и уголовных наказаний в полку, поскольку дуэль числилась в уложении о наказаниях преступлением, и первый минус шел в послужной список командира полка. Ну, всем людям служившим это понятно.

А непонятно с «увольнением из армии». Это как: именно уволили — или предложили подать в отставку, от какового предложения нельзя было отказаться? Если учесть, что всю жизнь Булгарин сохранял самые теплые отношения с однокашниками и сослуживцами, и что никто никогда не бросал ему обвинений в бесчестье в его армейский период — то именно второе и никак иначе. Не выгнали из офицерских рядов — что несмываемый позор. А вынудили уйти в отставку из-за дела чести. Вот тогда все концы сходятся.

Господа мои — не может быть принят ни в обществе, нигде, человек, именно выгнанный из офицеров! Вот Толстой-Американец был бесчестен — шулер, и все дома для него были закрыты (ну, почти совсем все).

Н-да, а стоял Ямбургский драгунский в Вейсенштейне, это ныне Пайде, в Эстонии, семьдесят верст от Ревеля. Где и очутился наш герой нищим и бездомным.

Вот отсюда начинается вообще фантастический и бредовый период его жизнеописаний. Один пишет, что нищий Булгарин продал ради пропитания свою единственную шинель. Другой пишет, что не свою, а чужого денщика, и не для пропитания, а пропил.

Внимание! Поскольку через двадцать лет юный и бедный безвестный Николай Гоголь приедет в Санкт-Петербург добывать место под солнцем и славу, и придет к знаменитому журналисту и издателю Булгарину, и Булгарин найдет ему для начала мелкую чиновничью службу и будет протежировать — то вот она, шинель! «Шинель»! Та самая! Из которой вышли мы все — или они все. Проел ее нищий Булгарин, или пропил, или украл, или знать не знал никакой шинели и ходил в статском платье — не колышет! Ибо легенды о нем по Петербургу уже ходили — а слухи Гоголь умел хватать на лету, как голодная чайка.

Потом он поехал навестить мать, Булгарин то есть.

Потом он завербовался, поступил — в Польский Легион.

О Польском Легионе эпохи наполеоновских войн есть отдельные книги, и для нас сейчас углубляться в историю вопроса крутовато будет. До утра не вынырнем. Но! Поскольку отсюда идет уже густое вранье… нет, так говорить нельзя, мы не на базаре: идут некоторые неподтвержденные разночтения — о! То сейчас уже будет интересно. Потому что можно начинать сеанс разоблачения магии.

Легион носил в разные времена и в разных местах разные названия — время было бурное, все менялось молниеносно. Легионом Вислы он дольше всего назывался, переформировывался постоянно, и нас это сейчас не колышет, простите, естественно. А важно — что. Была кавалерия. Были уланские полки. Делились на эскадроны, эскадрон (по французской структуре) — на две роты. И ими командовали — по-русски это звание в кавалерии было ротмистр, по-европейски говоря капитан, каковым капитаном наполеоновской легкой кавалерии, польского уланского полка, Булгарин и был.

Сейчас — главное место, толстый клубок бифуркации. Был Висленский Легион, и он в 1810–1811 годах сражался в основном в Испании, отлично себя зарекомендовал. И вот там Булгарин, по его утверждениям, и воевал, и орден Почетного Легиона там получил.

А еще Наполеон восстановил польское типа «буферное государство» между подконтрольными ему территориями и Россией, и этот клочок некогда великой Польши назывался тогда герцогство Варшавское. И у него была своя армия. Которая совершенно подчинялась Наполеону и в 1812 году была частью Великой Армии. Вот там одних уланских полков было то 10, то 14; а подробно в эту историю, насквозь изученную в Польше, из русских историков, а уж тем более литературоведов, а уж тем более немногочисленных изучателей Булгарина, никто никогда особо не залезал.

Факт тот, что летом-осенью 1812 часть Висленского Легиона оставалась воевать в Испании. А часть участвовала в Русской кампании. Как и польская армия герцогства Варшавского. Но. Легион входил в основном в «молодую гвардию» маршала Мертье. А вот Варшавская армия, в частности ее уланские (шеволежерские) полки, были сведены в дивизии, а также в бригады, а также отдельные полки могли придаваться в разные корпуса Великой Армии.

(Кстати — для лучшей понятности и симметрии: в Великой Армии был и Русский Легион, численностью вдвое больше Польского (Висленского), и состоял он из русских именно, крестьян и бывших солдат, добровольно туда записавшихся. Не все любили царскую Россию до беспамятства.)

Да, так вот русская литературоведческо-историческая традиция помещает Булгарина в ряды Великой Армии, дошедшей от Немана до Москвы и обратно. И даже повторяет несколько подробностей. Что служил он в 8-м уланском (шеволежерском) польском полку, входившем во 2-й армейский корпус маршала Удино. (Тогда, стало быть, со всей 6-й легкой кавалерийской бригадой генерала Корбино полк туда входил.) А по другим источникам — 8-й уланский входил в 15-ю легкую кавалерийскую бригаду генерала Немоевского, и с ней в состав 1-й кавдивизии 1-го корпуса кавалерийского резерва генерала Сансути. И командир полка — полковник князь Радзивилл. А не Любенский, как в первом варианте…

Сейчас подбросим монетку и определим полк для Булгарина. И с боевым путем полка в 1812 году есть разночтения. Но! После смоленского сражения, после Бородино и окончательно — после боя при Тарутино в октябре месяце — полк существовать перестал, личный состав был выбит весь.

При этом. Тяжело раненный и сдавший корпус в середине августа Удино вернулся на должность в октябре — когда полка уже не было в корпусе и нигде. О, какая лишняя деталь.

Но есть и личная подробность: это Булгарин указал Наполеону, где надо переправляться через Березину. Что свидетельствует о полной умственной и профессиональной несостоятельности того, кто сие первый придумал, и тех, кто твердил вслед. То есть люди не представляют себе военной логистики вообще — ни заготовки карт, ни размечаний маршрутов, ни головных походных и боевых застав, ни разведки, ни идущих в авангарде пионерских (саперных) частей, предшествуемых инженерной разведкой. Уланский капитан указывает главнокомандующему, где переправляться.

А он откуда знал!? Он здесь не рос, не жил, не купался, не был никогда! Диверсант, хотел утопить Наполеона!

Как хотите, господа, но кристальная ясность и логичность службы Булгарина врагам отечества — есть органическая часть военной истории России вообще. Его судьба — это судьба нашей истории. Мы хозяева своему настоящему, будущему и особенно прошлому. И хозяйское прошлое надежно сберегается под замками в архивах.

Да, так вечно я отвлекаюсь. Пребывание Булгарина в наполеоновской армии — норовили сделать предательской и гнусной страницей его биографии. Что никак не соответствует действительности. Потому что:

Это у Онегина или у кого на столе стояла «фигурка с руками, сжатыми крестом»? Культ Наполеона в дворянской среде оставался силен, в русской культурной среде — и поныне симпатии на стороне Императора. Это о нем юный Лермонтов писал: «На берег большими шагами Он смело и прямо идет, Соратников громко он кличет И маршалов громко зовет». И хоть бы одна падла поставила на стол статуэтку Кутузова. А орден Почетного Легиона и сегодня, двести лет спустя, звучит почетной наградой — есть в ней некое старое благородство и достоинство, отблеск чести.

Булгарин записался в Польский Легион — не переметнувшись из русской армии во французскую, но в годы мира и союзничества России и Франции, когда Наполеон никакой войны с Россией не планировал, напротив — императоры Франции и России обменивались нежными письмами, обращаясь друг к другу «брат»! И союз их имел антибританскую направленность, и война польских солдат в Испании против англичан Веллингтона вполне духу русско-французского братства соответствовала! Вспомните объятия и поцелуй Наполеона и Александра на плоту посреди реки — Тильзитский мир!

И притом. Что языком дворянства и света был французский. И литература была французская, и искусство. И моды, и товары, и архитектура, и мебель: стиль «ампир», «империя» то бишь наполеоновская. И куаферы, и танцы, и учителя фехтования, и гувернеры, и медики. Открытым текстом:

Россия первой четверти XIX века в плане культуры была провинцией Франции, все у нее перенимая и во всем стараясь подражать. «Французское» означало эталон и знак качества.

И? В этих условиях орден Почетного Легиона и офицерская служба в наполеоновской армии — были характеристикой качества, знаком достоинств. Это было скорее романтично; весомо; завидно! Не надо думать же, что Наполеон воспринимался как Гитлер — и близко все не так! Наполеон был — образ романтического величия, героизма исполинского масштаба, потрясатель миров, реформатор Европы, друг просвещения и враг тираний!

Даже прижившиеся в плену французские пленные, вчерашние крестьяне и мастеровые — воспринимались куда выше собственных русских мужиков сиволапых, низшего сословия! А як же — хранцузы чай! А уж в 1813–15 годах Европу повидали, вольностей и комфорта хлебнули, идей набрались, а уж дезертировали — десятками тысяч! Чтоб там жить и работать, а не на родине, в России, сбежать из которой воины-победители сочли за благо и удачу. О том масса писем и дневников осталась.

Так что — уверяю вас: служба Булгарина капитаном кавалерии в армии Наполеона и Почетный Легион за действия в боях — компрометировать его никак не могла. То есть на официальном уровне — могла бы (теоретически рассуждая) подпортить характеристику гражданину России — чего никак не произошло, однако: никогда ему официально ни в вину, ни в укор эту страницу биографии не ставили. А на личном — это должно только увеличивать симпатию и уважение, как к бывшему серьезному врагу, а ныне другу и своему парню. Отношения-то в приличном обществе были довольно благородные.

В старости Булгарин вспоминал, что участвовал в шестнадцати сражениях, и не имел упреков, и поддерживал дружбу с товарищами всю жизнь. Ну так один урод придумал, а другие повторили, что он старался сражений избегать и пристроиться в это время на конюшню или еще куда. Что говорит, опять же, о злом предубеждении в сочетании с полной глупостью: нужно хоть немного представлять уклад эскадронной жизни, чтобы видеть нелепицу этого бреда: офицер перед боем устраивает себе занятие, чтоб в бой не идти. После этого ему можно только отчисляться из полка — он себя обесчестил.

Мы так долго и подробно задержались на военной службе Булгарина, потому что это самый темный и путаный период. Сейчас он кончится.

В кампании 1813 года Булгарин участвовал в сражении при Бауцене, где Наполеон разбил пруссаков и русских, и под Кульмом, где корпус генерала Вандама после двухдневных боев сдался вдвое превосходящим силам австрийцев, пруссаков и русских. Дело шло к концу.

В 1814 Франция пала, Наполеон отрекся, война закончилась, Булгарин вернулся в Варшаву. Через пару лет отправился пытать счастья в Петербург, где никакого занятия и применения себе не нашел. В 1816 переехал в Вильну. Пробовал наняться управляющим в имение родственника. Вспомнил юность, вернулся к литературным упражнениям. Писал по-польски; кое-что публиковал в польских газетах, журнале, альманахе — многое анонимно.

Вошел в местные либеральные литературные сообщества, в университетские профессорские круги; потом еще долго поддерживал с ними отношения.

В 1819 окончательно обосновался в Петербурге. Начался новый — и главный — период его жизни. Ему тридцать лет.

…Почему, зачем мы так долго говорили обо всех этих подробностях, для чего? О, это очень важно! Очень прошу вас вдуматься:

Из всех знаменитых русских писателей XIX века — а Булгарин именно был таковым — у него единственного есть серьезная биография: жизненная, человеческая, событийная, деятельная — а не только внутренняя, литературная. Он единственный осиротел ребенком и воспитывался в закрытом военном учебном заведении. Он единственный, что детство было не психологически только трудным — но именно вообще трудным, тяжелым, в нем были лишения материальные, бытовые, житейские.

И. Он единственный, кто рос изгоем в чужой среде. Он единственный из всех писателей его эпохи — инородец. Он единственный рос как завоеванный среди завоевателей.

Перед ним единственным, одиноким мальчиком, жизнь жестоко поставила выбор: стать навсегда завоеванным, угнетенным, не смирившимся, противопоставляющим себя угнетателям гордецом — или принять свою долю, принять хорошую сторону жизни, стать таким, как все, обрести друзей, найти применение своим силам и способностям в этой единственной жизни — такой, как она сложилась помимо твоей воли.

Это очень болезненный процесс, это очень жестокий выбор, это рана незаживающая: заросла, забылась, и вдруг — раз! напомнили! болит, кровь идет еще… (Торжествующее большинство никогда почти этого не понимает и знать не хочет — пока вдруг не окажется в роли оплеванного меньшинства: о, как тогда негодует оскорбленное самолюбие!.. сколько чувствительности и деликатности обнаруживается, когда заболит у самих!..)

И еще одно. Из всех писателей той эпохи — Фаддей Булгарин единственный боевой офицер. Единственный обстрелянный солдат, рубленый и дырявленный. Легкая кавалерия, уланы — это для наскоков и авангардов, для разведки и передовых цепей, для наступления и прощупывания, для свалки и маневра. Гусары и уланы — самые рисковые военные специализации того времени, им в боях срок жизни отмерен короче всех прочих. (Говорил маршал Ланн, командующий легкой кавалерией Наполеона: «Гусар, который в тридцать лет еще не убит — не гусар, а дерьмо!») (Героический Денис Давыдов как литературная фигура вне конкуренции и не в счет: он остался профессиональным военным, всю жизнь бредил подвигами, и стихи его — лишь приложение к образу и биографии. Остаются кавказские набеги Лермонтова и Крымская компания Толстого, то другая уже эпоха и другие причины.)

Из всех писателей той эпохи — мечтателей, гуманитаров, читателей и бумагомарак, салонных витий — Булгарин единственный пошел на военную службу как профессиональный выбор, жить чем-то надо было, средств никаких на жизнь не было, жрать нечего. Это не для развлечения, не от нечего делать, не избранный среди прочих род карьеры: а он больше ничего не умел тогда, ничем больше прокормиться не мог. Лермонтов или Толстой могли играть свою жизнь в богатстве выбора вариантов. У Булгарина другой случай.

Он был знатен, талантлив, умен, храбр и терпелив. И он же был нищ, был инородец, был без связей и без профессии. Но шляхетский гонор никогда до конца не исчезает, вдруг вспыхнет, вдруг наломает дров шановный пан… гордость никогда никуда не девается, даже когда остается только внутренним достоинством. Насчет достоинства мы еще разберемся.

Пока же констатируем: тридцатилетний Фаддей Булгарин имеет биографию мощную, как никто из коллег нынешних и будущих. Жизнь его выявляет человека страдавшего, выносливого, мужественного и храброго. Он никому ничем не обязан. Ему никто не покровительствует, за него никто не хлопочет. Он никому не кланяется и ни в ком не заискивает.

Он будет подниматься с самого низа — сам, своим умом, своим талантом, энергией, трудолюбием, предприимчивостью.

Он всегда был одиночкой. Он всегда платил за себя сам. За ним не было долгов. Ему не помогали — он помогал другим.

Еще он был обаятелен, приветлив, тактичен, скромен и обладал ценнейшим качеством, неизменно привлекающим людей: давать больше, чем брать. Он располагал к себе, дружбу с ним ценили.

И в заключение. Поскольку биография человека — это его характеристика. Репутация. А о ней речь еще пойдет. Вспомним старое:

Скажи мне, кто твой друг — и я скажу, кто ты. Друзьями Булгарина были: Грибоедов, Рылеев, Бестужев-Марлинский — и это только трое самых известных из множества. (Здесь не вредно заметить: писатель — вообще существо сложное, а уж если мы возьмем русских литераторов — то друзей Пушкина (кроме литературных заединщиков), также Лермонтова, Гоголя, а хоть и Некрасова с Тургеневым — вообще назвать невозможно. Каждый на вершине, каждый одинокий орел, у каждого чужие кости вокруг гнезда валяются.)

Приступим, наконец.

Говорить о Фаддее Булгарине трудно до невозможности. Во-первых, он много написал, писал разнообразно, многое сделал в русской литературе впервые, открыл и проложил пути; был в свое время самым знаменитым русским писателем. Во-вторых, он самый влиятельный и успешный издатель и журналист своего времени, он создавал общественное мнение, делал политику в литературном и издательском мире. В-третьих, он был обозревателем и консультантом царского правительства в области литературы, журналистики, а также общественно-политического устройства общества. И в-четвертых — но в-главных для нас со школьной скамьи! — он был тем, на кого писали эпиграммы почитаемые нами прогрессивные писатели и критики, обвиняя во всех смертных пороках, от плагиата и бездарности до предательства и доносительства.

Так давайте хоть посмотрим наконец, какое у Гюльчатай личико.

В первые годы в Петербурге Булгарин пишет много разной всячины: стихи, статьи, очерки, рассказы из воспоминаний и вымышленные. Сначала пишет по-польски, печатается в польскоязычной версии «Русского инвалида». Одновременно пишет по-русски, и постепенно полностью на него переходит. По-русски в России — естественно: это перспектива, круг читателей, гонорары, вообще основной поток. И если сначала Булгарин писал много о польской культуре, истории, поэтов на русский переводил — то постепенно польская тема уходит.

Он либерал, печатается в рылеевском альманахе «Полярная звезда», в «Сыне отечества», вступает в Вольное общество любителей словесности, наук и художеств. Сводит концы с концами.

А в 1824 году Фаддей Булгарин пишет первое в русской литературе фантастическое произведение, это научная фантастика, повесть он назвал «Правдоподобные небылицы, или странствования по свету в XXIX веке». Лодка, буря, удар — и он просыпается в пещере ровно через 1000 лет. И читатель попадает в такую преинтереснейшую русскую Утопию. В ней картины необыкновенного развития науки и техники соединяются с прогрессом нравов и одновременно — это критика нравов и обычаев сегодняшних. Ничего подобного в России никто и близко не писал!

Там давно открыли Баффинов пролив — это между Аляской и Северным полюсом, этот Северный проход в начале XIX активно искали — и по нему налажено активное судоходство. Там полно золота и серебра для всех нужд — а деньги делают из дуба и еще нескольких прочных пород дерева. Но дальше — интереснее: там аэростаты — обычное средство передвижения, в том числе воздушные боевые корабли с сотней солдат на каждом.

До Жюля Верна еще надо дожить. Так — если воздушный шар, основа аэростата лопается, то солдаты безболезненно опускаются вниз на парашютах. А питаются они такими консервами: выпаренным досуха мясным бульоном и мучным таким порошком, которые перед едой разводят водой. Причем: у каждого приборчик для изготовления воды из сгущенного воздуха, а также для изготовления кислорода, если наверху его мало будет.

И таких подробностей — кучи! Роль международного языка исполняет арабский (однако!) — между собой же говорят исключительно по-русски: дело происходит в России, в сибирском городе Надежине. Мысль говорить между собой по-французски, а детям выписывать в воспитатели иностранцев — кажется этим русским через тысячу лет дикой и пагубной, когда автор-путешественник им это рассказывает.

А как вам нравится «профессор здравого смысла» в университете, где на юридическом факультете, скажем, прежде законоведения и судопроизводства преподаются три новых разряда наук: «добрая совесть», «бескорыстие» и «человеколюбие»? В числе же почтенных граждан города есть негры и люди оливкового цвета? Политкорректность, моральные ценности и толерантность уже тогда!..

Все пересказать невозможно. Суть вы поняли. Тексты доступны в Интернете, многое переиздано в наши времена. Развития линия фантастики, научной или утопической, в русской классике не получила. Не считая Чернышевского! «Что делать», что делать!.. Сколько там снов у Веры Павловны? Так ей не свои сны снятся — ей булгаринские сны снятся, это все отсюда навеяло, отсюда плывет!

Знаете, повесть эта вызвала живейший интерес. Читалась на ура, обсуждалась. И Булгарин немедленно принялся сочинять вторую фантастическую вещь: «Невероятные небылицы, или путешествие к средоточию Земли».

Это было задолго, как вы понимаете, до «Путешествия к центру Земли» Жюля Верна — хотя, с другой стороны, и через сто лет после «Путешествий Гулливера» Джонатана Свифта. Да: здесь и сатира, и нравоучение, и фантастика — и в русской литературе, которая только оформлялась, только начиналась как нечто самостоятельное и зрелое, ничего подобного не существовало. Опять Булгарин был первым.

«Путешествие…» начинается как классическая утопия: друг присылает автору рукопись бог весть какого мореплавателя, случайно им купленную. И тот, судя по имени своего матроса «Джон», англичанин или в любом случае иностранец, рассказывает, как случайно на одном берегу попали в пещеру, дальше, ниже — и вот они уже в темноте, а там какие-то паукообразные существа, говорят, однако, на смеси турецкого с итальянским, и начинают расспрашивать путешественников — как там наверху. Любят ли женщины наряды и прочее. А наук и искусств у них нет, время проводят в обсуждении жизненных мелочей и пустых играх, корм подножный — короче, низший класс. И называется та страна «Игнорация», а жители — «игноранты».

Ну, рассказчик с матросом уплыли оттуда на сделанном ялике и попали в страну, где уже были сумерки, природа, а жители вроде орангутангов. И что характерно: нашу пару они приняли за животных и сильно смеялись! То была страна Скотиния, населяли ее скотиниоты, говорили они по-малайски и считали себя самыми умными и образованными из всех обитателей «Земного котла», в котором и заключена жизнь и обитаемый мир. Они плохо видят, не дальше своего носа. Там самовосхваление и самонадеянность, это все жестокая пародия на светское мнение о науках и философии и так далее. Судья не знает законов и решает дела путем игры в бирюльки.

Ну, а третья страна называется Светония, там свет и пасторальные пейзажи, цивилизованный язык составлен из русских, английских, французских и немецких слов. Там царит нравственность, умеренность и трудолюбие, каждый должен избрать себе занятие и с того жить. Праздность почитается постыдным пороком. Излишества типа мод они не понимают, считая бессмысленными. Ну, смысл понятен.

Послушайте, в России появился сочинитель с европейским образованием и кругозором, с фантазией, бичующий пороки в изящной иносказательной, хотя местами в прямой форме, прямее некуда — и все это занимательно, нормальным языком, без тяжеловесностей, местами остроумно даже!

Булгарин делается известен!

В 28-м он пишет еще одну фантастическую, утопическую вещицу — «Сцена из частной жизни в 2028 году». Через двести лет то есть. Там в гостиной петербургского вельможи собралось общество: придворный, поэт, купец, инженер, библиограф, журналист, молодая дама и прочие. И рассуждают они о процветании России, о расцвете ее промышленности и торговли: перестали поставлять в Европу только сырье, а закупать все требуемые товары — напротив, все делаем сами, и прекрасного качества, тысячи торговых кораблей бороздят моря, и расцвет наук, и чистота нравов, и народность с патриотизмом (в мягкой ненавязчивой форме, разумеется — но не без пафоса). А между прочим и гигантские тиражи книг — а, кстати о книгах, вот купили недавно старинное собрание сочинений, раритет, кто автор? — некий Булгарин. Кто таков? — а вот читают в энциклопедии. Что кроме сочинительства занимался журналистикой и писал рецензии — честные, непредвзятые, и за то был ненавидим и критикуем обиженными сочинителями, атакуем, как ястреб воронами. А что же он? — о, смеялся и не обращал внимания — напротив, после этого его книги только больше раскупались. А критики-то кто? О, уже неизвестно, их имена канули в лету.

Не канули имена критиков в Лету, не канули! Они самого Булгарина не без успеха лет на полтораста в Лету окунули, почти до забвения утопили! Но до этого очередь еще дойдет.

А пока в возрасте сорокалетия — вершина писательского расцвета — он публикует — внимание! — первый русский роман!

Еще раз: первый. Русский. Роман.

Первый в мире роман, написанный на русском языке. До того читали — французские; также немецкие и английские; реже испанские и итальянские. Своих не было. Молодая, имплантированная на рассаду из Европы, культура. Молодая литература — еще развивается.

Он назывался: «Иван Выжигин. Нравственно-сатирический роман. Сочинение Фаддея Булгарина».

(Ну, сейчас мы плеснем на горячий камень немножко холодной воды. Вообще — не совсем первый. Еще в 1770 Чулков Михал Дмитрич опубликовал именно что вовсе первый русский роман: «Пригожая повариха, или Похождения развратной женщины» — в жанре плутовском, как вы можете догадаться. А в 1814, сразу после войны, появился роман Нарежного Василь Трофимыча «Русский Жиль Блас, или похождения князя Гаврилы Симоновича Чистякова». Тот же плутовской жанр, уже название понятно, вся канва взята у Лесажа, но критика жизни допущена типично и именно русской — за что роман был мигом изъят из продаж и сгинул.

Но! Они были нечитаемы. Архаичный условный тяжеловесный язык XVIII века. Обороты громоздкие, как двутавровые балки. Нравоучения как дубина с цветочком. Это были факты из области латентного периода созревания русской литературы — но еще не ее жизни. У них был такой минус — они не были читаемы и влияния ни на что не оказали. Ниже уровня поверхности.)

Роман Булгарина. Впервые был написан языком, на котором люди разговаривали. Это явилось демократизацией и оживанием литературы! Он был читаем, узнаваем, близок. Он был живым. Он был о жизни людской, знакомой и понятной. Он стал фактом действительности.

Господа. Черт возьми. Да «Выжигин» в русской прозе — явление аналогичное «Евгению Онегину» в русской поэзии: живой язык стал литературным — или литературный живым, как хотите. Тук-тук-тук! Кто там? Живая литература пришла. Вот так придет Киплинг в Англию! Так придет Аксенов в оттепельный СССР!

Принят роман был так, что за год было допечатано несколько тиражей, а общий тираж превысил 10 000 экземпляров. Теперь необходимая справка: 1000 экземпляров был удачей, 1200 — бестселлер, 3000 — обвал, триумф, слава. Скажем, тиражи Пушкина редко доходили до тысячи, удача «Годунова» — 1200, хотя допускают 2000; обычный тираж прозы — экземпляров 400, и они продавались годами.

Кстати о материальной стороне. О Пушкине часто поминают в заслугу, что он первым в России сделал занятия литературой профессией, на гонорары стало можно прожить, хотя бы немногим удачникам. Булгарин также не презирал презренный металл и умел зарабатывать. Поскольку роман был толст, его выпустили несколькими частями. И каждая книжка стоила денег. Итого суммарно полностью весь роман стоил 15 рублей за экземпляр. Это были сумасшедшие деньги! Обычная книга стоила 2–3 рубля. Вот таких обычных несколько тут и складывалось. (Сравнение: первое издание «Бориса Годунова» имело 142 страницы и цену 10 руб.)

Первый (и пока единственный) русский роман был быстро переведен на восемь европейских языков: английский, французский, немецкий, испанский и т. д. Это был первый и единственный русский международный бестселлер. Переводили русских в это время крайне мало — а нечего было переводить, все заимствовано у немцев и французов, и всего очень скудно. У Пушкина перевели отрывок из «Руслана и Людмилы» на немецкий и несколько стихотворений на французский.

То есть. Булгарин прославился! Булгарин разбогател! Булгарин стал номером первым! Как вы понимаете, стерпеть это было невозможно. Поляк недодавленный, а тоже, самомнение. Он испортил настроение всей литературной тусовке.

В романе том знаменитом 33 главы, и в них масса всякой занимательной всячины, располагающей к раздумьям. Главный герой — сиротка безродный, не знавший родителей, а на плече у него шрам от ожога — словно метка выжжена, от нее и дали ему фамилию Выжигин, а имя Иван — как самое распространенное. Вот он маленький слуга, а вот попадает к еврею-ростовщику, а вот его забирает русский барин, а вот и в княжеский дом попадает; в нем опознают сына сестры доброй красавицы-аристократки, содержат прилично положению барчука, отдают в пансион в учение; он взрослеет, влюбляется в негодницу, бежит с деньгами из дома, попадает в дурную компанию — и всюду встречает новых людей, новые типы, новые ситуации, новые стороны жизни.

Бывалые знакомцы на его жизненном пути рассказывают свои истории, там и плен в киргизских степях, и кавказские войны, и Париж, Оттоманская Порта и Бухара, карточные шулера и тюрьма, которой герой тоже не минует. В конце концов он устает от собственного авантюризма и непостоянства судьбы, выбирает тихую семейную жизнь и поселяется с семейством, имея на то средства, на Южном берегу Крыма.

Вот уж если был у нас роман тех времен, который можно назвать «энциклопедией русской жизни» — так это именно «Иван Выжигин» и никакой другой.

В романе часты «говорящие» фамилии типа Скотинко, Миловидин или Глаздурин; много критического отношения к глупостям и несправедливостям жизни, вроде неразумно построенного обучения или отношения к людям. Мораль выводится весьма явно, и она куда как позитивна: нет земли лучше нашей и народа лучше русского, душевнее и добрее; а на одного злого человека приходится ведь пятьдесят хороших; а несчастья все от непросвещенности, неразумия и плохого духовного воспитания.

Черт возьми! У героя — активная жизненная позиция! И он поднимается снизу вверх — и падает-поднимается в жизни в силу обстоятельств и собственного характера — и в конце концов обретает заслуженное тихое человеческое счастье. Братцы! Товарищи дорогие! Ну не любят таких концов русские литераторы! Героя надобно убить, затравить, ввергнуть в бессмысленность жизни, разочаровать и отправить в никуда! Людям нравится?! Что ваши люди понимают в истинной литературе?..

То есть! Конец хороший. Герою повезло после всех мытарств. Роман позитивный. Все получают по заслугам. На дне жизни счастья нет — как нет его и на вершинах богатства и знатности. Жить надо по добру, по путям доброго сердца своего, без жадности, избегая пороков. И лучшая доля — тихое семейное счастье честного человека. Вот!

Это примитивно? Дидактично? Моралитэ? Антик рашен голливуд? Или это по правде и справедливости жизни, что бывает тоже — и должно быть, и возможно, и своими руками это себе создавать надо?

Через сорок лет эту концовку — на более высоком уровне, уж это конечно — повторит Лев Толстой в «Войне и мире» — а уж это вершина вершин. А плутовские ходы и картины провинциальной жизни — изобразит Гоголь в «Мертвых душах», да и в «Ревизоре» кое-что от Булгарина есть.

Иногда специально ограничивают значение этого первого русского романа, подчеркивая «первый русский плутовской роман» — и говорят тогда про «Жиль Блаз» как первооснову, а «Двенадцать стульев», скажем, из «Выжигина» родом. Оно бы и так — но: обозначение жанра не есть ограничение жанра в более широком смысле слова. Первый — это первый, и дело с концом. А крученый сюжет и масса жизненных реалий — отнюдь книгу не обедняют.

У Булгарина был дар писать интересно. Так это не минус.

Да, к тому времени у него уже вышло собрание сочинений в пяти томах. Он был возмутительно успешен, и совершенно понятно, что это трудно было перенести — особенно тем, кто хотел полагать себя более достойными успеха и значительными по жизни.

Сейчас мы чуток забежим вперед, скажем кратко, что он был вдобавок преуспевающим издателем, самым успешным в стране; и журналистом преуспевающим; и в друзьях счастлив; и семейная жизнь сложилась; и на правительство определенное влияние имел, и на публику.

Черт, мы определенно забежали. Своим существованием он затенял литературную рощу, как дуб затеняет поляну, где уже все остальное расти затрудняется. Он был слишком значителен — и своей значительностью умалял значимость прочих литераторов, их успехов и достижений! Что? Да — попросту это называется зависть и ревность, это называется — мешает, надобно уничтожить, убрать, сжить со свету. А по науке называется: конфликт интересов при стремлении к самоутверждению. Потребность передела общего продукта в пользу тех, кому его недостало — а продукт это рынок, читатели, деньги, это все относительно, главное — у кого больше, а у кого меньше. Здесь зависть и ревность в терминах социальной психологии называется стремлением к справедливости: почему у него больше, а у меня меньше? Я ничем не хуже его! Если у него больше — это несправедливо, это положение необходимо изменить, нехорошо так делить все хорошее в мире!

О, это великое искусство — избегать зависти тех, кто преуспел меньше тебя, кто от природы меньше наделен. Тут необходимы лесть, лицемерие, подобострастие, самоуничижение — всячески выставлять себя мелочью, а другого — большим талантом. Но погодите — мы еще остановимся на этом подробнее.

А пока — вдохновленный Булгарин на волне успеха пишет дальше, много, интересно, не теряя времени.

По горячим следам, так сказать, он пишет продолжение — второй здоровенный роман «Петр Иванович Выжигин». Подзаголовок здесь: «Нравоописательно-исторический роман XIX века». Четыре части, около 300 страниц каждая. Россия в 1812 году. Смесь исторического эпоса и личных мелодрам, масса событий разных, так сказать, масштабов. Начинается с того, что уже старый, богатый и самодурствующий Иван Выжигин запрещает своему сыну Петру жениться на бедной любимой девушке. И понеслось: частное и вымышленное лицо на одном полюсе романа — реальный Наполеон на другом. Стоп! Вам это ничего не напоминает? Старик Болконский против женитьбы князя Андрея на Наташе? «Война и мир»! Мощь произведений разная, что да то да, но замах, подход, конструкция — ох да родственная, ох да не миновать нам «Петра Ивановича Выжигина», если вникать в онтогенез, так сказать, зарождение и возникновение «Войны и мира» как феномена и вершины русского романа.

А вы говорите. Вот вам и Булгарин…

Создает он еще один оригинальный фантастический опус — «Чертополох, или новый Фрейшиц без музыки» («Фрейшиц» — так тогда писали, точнее было бы «Фрайшютц» с немецкого — «Вольный стрелок» — модная и прогремевшая тогда опера Вебера, в русской традиции переводилась позже как «Волшебный стрелок» — речь там о продаже души дьяволу за важный меткий выстрел).

Подзаголовок — «Отрывки из волшебной сказки, найденной в лоскутках». И это действительно семь кратких отрывков — в форме повествования или разговорной сценки. Хороши уже подзаголовки — оцените: «Разговор на бульваре», «Разговор в кофейном доме», «Разговор в гостиной», «Волшебный фонарь». Если даже только формально брать — это короткая проза, очень умело и изящно организованная. Так больше никто не сумел потом за сто лет. Динамично, лаконично, эффектно. Героя зовут Чертополох, и он мечтает о карьере и славе клеветника. А черта зовут Адрамелех — упоминается в Библии такое ассирийское божество злое, ему жертвы приносят. Чертополох обретает множество опасающихся его как бы «друзей», славу большую — но скверную, а в будущем преуспевает попасть без очереди в адскую пропасть.

Как вы чувствуете, критики Булгарина уже достают.

А он работает как бешеный. Он и раньше писал исторические повести: «Падение Вендена» — из времен ливонских войн Ивана Грозного; «Развалины альмодаварские» — из времени наполеоновских войн в Испании; «Янычар, или жертва междуусобия» — это резня янычар в Константинополе в 1826 году, история отдельная. (Хотя две последние по краткости можно назвать сегодня скорее рассказами). Там что? — Там стиль несколько архаичен: эдакий готический романтизм с красивыми оборотами. Пафосно-орнаментальный слегка язык, ну, несколько длинновато-тяжеловато-изысканно-литературен. Но читается, однако! А двести лет назад — почитался стиль Булгарина и в этих вещах легким и приятным для чтения.

В 1830 же году ему сорок один год — и он закончил и публикует роман «Дмитрий Самозванец». В нескольких книжках — масса персонажей, событий и идей: тут папские нунции и запорожцы, монахи и чародеи, Москва и Рим, дворцы и леса — основательное произведение на темы Смутного времени на Руси. Успех, переиздания, все дела. Роману следует тут же появившийся огромный исторический очерк — или эссе? — «Марина Мнишех, супруга Дмитрия Самозванца».

Если учесть, что лишь годом ранее, в 1829, появился первый русский исторический роман — «Юрий Милославский» Загоскина — то роман Булгарина явился вторым в этом жанре в русской литературе. (Семь глав начатого и незаконченного пушкинского «Арапа Петра Великого» света при жизни автора не увидели и влияния на литературу и читателей не оказали; о содержании, кто не читал, можно в очень отвлеченном виде судить по кино «Сказ о том, как царь Петр арапа женил».)

Позднее Булгарин напишет еще один исторический роман — «Мазепа».

И что необходимо заметить — все его вещи вполне проводят идею сильной централизованной власти в России. Что это для России необходимое благо. Только так можно и благоденствие подданных обеспечить, и страну защитить, и справедливость поддерживать. И к этому моменту мы еще тоже вернемся.

Ну, все произведения Булгарина и пересказывать невозможно, и перечислять подряд довольно бессмысленно. Упомянем еще немного. Воспоминания о Грибоедове и Карамзине, масса рецензий, обзоры литературной жизни, фельетоны, всех родов публицистика.

Да — в 1837 выходит преинтереснейший труд «Россия в историческом, статистическом, географическом и литературном отношениях» — объема преизрядного и замаха гигантского. Подзаголовок: «Ручная книга для русских всех сословий». То есть читать можно с прикладной пользой кому угодно. Замысел — систематизировать все сведения о жизни российской на научной основе, эту основу предварительно оговорив и сформулировав. То есть: что из себя представляет страна, в которой мы живем — давайте узнаем, разберемся и поймем, тогда понятней будет, чем мы сильны, а чем слабы, и как нам жить, что делать для улучшения жизни страны и людей.

Труды подобные были в Англии, Германии, Франции — но не в России. (Где первую перепись населения провели в XIII веке монголы.) Не отличавшаяся излишней образованностью в естественных науках литературная общественность понять книгу не пожелала. Адама Смита читал? Ну, слышал? Вот и умный, и хватит.

Я полагаю, перечисленного хватит, чтобы составить себе представление о том, кем был Фаддей Венедиктович Булгарин — что за писатель, чего написал, чего оно все стоило. М-да — по деньгим стоило больше, много больше, чем у любого современного ему писателя. Но мы не об этом, конечно. Мы по литературному счету.

Итак, Булгарин-издатель. Понимаете, когда начинаешь копать, углубляешься — оказывается, что фигура Булгарина настолько велика, он сделал всего настолько много, а невежества и вранья вокруг этого намешано столько, что только удивляешься. И очень мало каких-то добросовестных сведений можно найти, все сопоставлять надо, проверять, это ужас какой-то, это работа археолога — отрыть статую из-под помойки, собрать обломки воедино. И думать ведь надо!

В 1822 году начинает выходить «Северный архив». Он представляется как «Журнал истории, статистики и путешествий, издаваемый Ф. Булгариным». Дважды в месяц, 24 номера в год. После 1825 соиздателем становится Греч, потом журнал сольется с журналом «Сын отечества». Содержание примечательно очень, слушайте, вот я выписал: «История, политическая экономия, статистика, путешествия, география, нумизматика, некрология, библиография». Масса достойных людей стала там печататься, и Кюхельбекер в том числе, и любимый лицейский профессор Пушкина Куницын.

То есть. На негусто засеянном русском издательском поле Булгарин занял свободную делянку. И грамотно подошел к вопросу. И создал на ровном месте площадку для научных публикаций. С каковыми площадками в России была просто беда — и площадок нет, да и ученые не в избытке, но ведь идет научный прогресс, растет объем информации, есть потребность публиковаться, и главное — растет образованный класс, которому потребно чего-то интересного и умного почитать для самообразования и обсуждения.

Тираж невелик. Расходы подъемны. Денег где взять? — частично накопил, частично занял. Отдача есть, прибыль пошла, покупают. Причем — и простой читатель интересуется, и серьезные ученые покупают.

Здесь публиковались также переводы из античных классиков и современных западных историков, описания памятников, литературные рецензии и аннотации на выход новых книг, русских и западных, сведения о географических открытиях и путешествиях и т. п.

А в 1823 приложением к «Северному архиву» выходит журнал «Литературные листки». Здесь публикуется поэзия и проза, рецензии, есть раздел «Волшебный фонарь» — разные разности. Здесь Булгарин вводит в русскую журналистику и литературу новые жанры — в Европе раньше были, а в России нет: очерк нравов, военный рассказ, литературный фельетон. Собственно, здесь, на этих «литературных листках», и зародилась живая русская литературная полемика, печаталось все мгновенно, здесь спорили рецензии и отзывы положительные и отрицательные, давались оценки, усугублялась дружба или вражда. Да — выходил журнал дважды в месяц — но всего года полтора…

(Литературных журналов в тот момент было в России — раз-два и обчелся. Был «Сын отечества», еженедельник Греча, выходивший с 1812 года, в основном историко-политический, но печатал и литературу, поэзию в основном, преимущественно гражданской и общественной тематики. С 1818 стали выходить «Отечественные записки», там больше была история-география-этнография, свой литературный вид он приобрел только с 1839 года, вот тогда он стал авторитетным, Белинский критикой рулил, знаменитости печатались. А первым с 1802 выходил «Вестник Европы», в него первым главным редактором пригласили Карамзина, это сразу придало изданию авторитет; в этом журнале впервые Пушкин напечатался в 1814 году; много было там текущей политики, европейских новостей, статей общественного характера.

Вот, собственно, и все, кто печатал литературу. Тиражи их колебались от 400 до 1200 экземпляров.)

Так что у «Литературных листков» булгаринских, отличавшихся живой реакцией на все происходящее, за полтора года существования образовалась масса читателей, сторонников и ниспровергателей, интересующейся публики, короче. Ну и покупателей при этом.

Упомянем еще кратко журнал «Детский собеседник» той же поры и выходивший позднее солидный журнал «Эконом».

Но. Самый мощный и удачный проект, знаменитый. В 1825 году Булгарин затевает главное свое издательское детище — газету «Северная пчела»…

Слушайте, тут надо прочитать отдельную лекцию по издательским делам русской журналистики 1815–1835 годов. Это будут сплетни, интриги, хлопоты, связи, рекомендательные письма, зависть, ненависть, дележка пирога, политика, бизнес, меняющийся ветер — это сумасшедше интересное и во многом темное дело.

Помните «Дней Александровых прекрасное начало»? О, начало века было как наша перестройка: ветры вольности, открытость новым идеям и понятиям, надежды и перспективы, ослабление цензуры. А после 1812 года — прилив патриотизма и гражданственности, подъем настроений «третьего сословия», в уважение входит «народность». А после декабря 1825 — бах! — казнь и ссылка декабристов, усиление цензуры, укрепление абсолютизма, реакция!

В 1826 году Николай I создать повелел Третье отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии. Главным начальником — генерал-адъютанта Бенкендорфа, командира кирасирской дивизии; ему же позднее подчинить жандармский корпус. Вообще вся эта идея Бендендорфу и принадлежала, царь ее утвердил. И эта предтеча КГБ, эта вполне всесильная и всепроникающая служба с чрезвычайными полномочиями стала объяснять всем гражданам, кто тут главный.

Круг полномочий Третьего отделения был размыт, неопределен и почти безграничен. Четыре его «экспедиции», отдела, так сказать, могли вмешиваться во все судебные дела, должны были надзирать за иностранцами… нет, всего не перечислим: они окучивали вертикаль власти в смысле ее укрепления. Нас интересует и касается, что Отделение ведало: цензурой, печатью, следило за общественными, научными, литературными и всеми прочими организациями; надзирало за общественными нравами, правильным образованием и казенным воспитанием; отвечало за правильность взглядов населения, за пресечение революционных и вообще антимонархических идей, за всеобщее следование патриотизму. И так далее. Короче, оно совмещало функции, если сравнивать с брежневским СССР: Министерства культуры, Отдела идеологии ЦК КПСС, Комитета партийного контроля ЦК КПСС, Комитета по печати и всем средствам массовой информации, Комитета Государственной Безопасности, ну и много еще чего, но с нас сейчас и этого выше крыши.

Да — что характерно: во всем III Отделении служило в штате — сидите крепче! — сначала 16 человек, потом 20, и только через полвека, при Александре II, разрослось аж до 72 сотрудников. Нет, жандармы не считается, это отдельно.

А нам до этого такое дело, что и раньше учредить и выпускать газету было непросто. Был Комитет по цензуре, были прочие разрозненные инстанции, и необходимо было: представить проект газеты, что ты печатать собираешься, а чиновники правительства определяли — кому политические новости доверены, кому заграничные события освещать, кому что, и чтоб не повторялось, и чтоб контролировать, и так далее. Само собой: справки, квитанции, благонадежность, материальное состояние.

Так что. Еще и до III Отделения. Получить разрешение на газету было не просто. А разрешение на объявления в ней — отдельно, дополнительно. Разрешение на рекламу — отдельно. Вообще типа лицензии разрешение на издание журнала — отдельно, допрежде всего, а на газету — это еще труднее и ответственнее.

Булгарин почему сошелся с Гречем Николаем Ивановичем, который был в коммерции не слишком успешный издатель, и с ним доходами делиться приходилось? Во-вторых, потому что поначалу-то Греч исполнял вдобавок ко всему функции редактора и корректора, тут он был умел и грамотен, профессионален. Но во-первых — потому что Греч несколько лет был секретарем Санкт-Петербургского цензурного комитета (на минуточку!) и сохранил там связи и дружеские отношения. Да, Греч еще был член масонской ложи, это тоже определенное реноме и контакты (хотя при Николае это уже не будет одобряться), но это уж плюс ко всему. То есть Греч был полезный.

Вот поэтому Булгарин и слил свои весьма успешные «Северный архив» и «Литературные листки» в одно юридическое лицо с «Сыном Отечества» Греча, который был убыточен. Потому что Греч имел разрешение, позволяющее издавать газету! Это образовался как бы издательский дом — у Греча юрлицо с лицензией, у Булгарина успешное дело с прибылью.

Вы простите, ради бога, что я тут вам занудствую с этими подробностями, этой казуистикой и бюрократией — но тем людям, в то время, это было не только очень важно — это служило частью их характеристик, их моральных и деловых обликов, важным аспектом их сущности. Хочешь жить — умей вертеться, но только в лизание верховного зада не свались — о, это умение всегда в России было ценнейшим, и наши времена тут не исключение! Иной гнет спину столь изящно, поддакивает с таким достоинством, а возражает столь осмотрительно — что свободомыслящей интеллигенцией почитается честнейшим человеком! А иной — раз! — и согласился во всеуслышание с властью, которой вздумалось сказать, что дважды два четыре: и такого подлизу могут покрыть презрением и позором.

Короче, «Северная пчела» зажужжала и полетела, простите плоскую шутку. О, в том же 1825 Булгарин издает еще литературно-театральный альманах «Русская Талия» (Талия, кто забыл — муза комедии) — но это уж так, заодно ко всему.

Газеты все в России были официальные — то есть закреплены за определенными ведомствами и ими контролировались. «Северная пчела» была первая не «официальная», а «партикулярная» газета, то есть частная, которой было дозволено печатать не только литературные вещи и мнения, но и политическую информацию — отечественную и зарубежную. Это было очень ценно и важно. Ибо Булгарин хорошо умел ловить мышей, лучше официальных издателей.

Об этой «Северной пчеле» столько говорится и поминается — что надо же и сказать, что она из себя представляла. Газета была на четырех полосах, каждая полоса делилась горизонтальной линейкой пополам. И довольно строго выдерживались на этих половинках рубрики: «Внутренние известия», «Новости заграницы», отдел поэзии был, аннотации новых книг, «Наряды», «Смесь» и много разного в том же духе. В разделе «Нравы» часто Булгарин сам печатал свои рассказы, очерки, фельетоны (на тот момент фельетоном назывался в России материал в форме как бы такого непринужденного разговора с читателем, прямое обращение к нему) — чтение там легкое было, необременительное, с развлекательным оттенком. Потом газета получила полезную льготу — первой печатать театральные рецензии (это, сами понимаете, влияние).

Важно! — упор в газете делался не на мнениях по разным поводам, как было на тот момент принято в отечественной журналистике, а на новостях. То есть это была первая в России газета в современном понимании.

И о рекламе совершенно необходимо сказать. Понимаете, ведь и право размещать разные объявления, и рекламу — это все жестко регламентировалось сверху. Чиновник русский — о, он бдел!

Реклама была монополией государства. За нее ведь деньги платили. И они должны были идти только официальным газетам, в казенный карман то есть, в госбюджет, грубо говоря. Умный и предприимчивый Булгарин изобрел скрытую рекламу: печатались статьи и впечатления о разных товарах и услугах, от косметики до дантистов, хвалебного характера. Но! Взять за это деньги — означало залететь под статью: нарушен закон, незаконный доход. Ну так это имело бартерный характер: благодарили своей продукцией, обслуживали бесплатно, оказывали услуги и так далее.

Однако здесь — важнейшая вещь! Поскольку газета частная, необходимо думать о тираже и прибыли — то реклама могла быть только честная! Без обмана! Чтоб читатель знал: ежли «Северная пчела» что-то хвалит или ругает — так и есть, можно верить, и эту газету следует читать, чтобы правильно ориентироваться, что надо покупать, а что не надо. То есть: реклама работала на репутацию, авторитет, тираж.

Общую тональность, направленность газеты следует назвать народной, демократической. Булгарин полагал, что ориентироваться надо прежде всего на сословие, которое — становой хребет государства, двигатель экономики и прогресса: средний класс, купечество, чиновников, учителей и врачей, студенчество и тому подобное. (Третьим сословием в революционной Франции это называлось.)

Удивительно, что ни в одной статье мне не попались сведения о ее стоимости. Будто филологам деньги уже не важны, даже когда они рассуждают о коммерческих талантах Булгарина. Так вот: годовая подписка «Северной пчелы», когда она выходила еще трижды в неделю, то есть за 156 номеров — 4 рубля в Петербурге, 5 в провинции. Или — считайте — 3 копейки за экземпляр! Это демпинг, это неслыханно низко! Булгарин был первый русский издатель, который стал брать не розничной ценой, а прибылью с высокого оборота. Эдакий Генри Форд русского газетного дела.

Пара слов еще о чисто профессиональной, полиграфической стороне дела. Именно «Северная пчела» впервые ввела разбивку текста на три или четыре колонки, отделила нижнюю половину полосы под самостоятельные «подвалы» и прочее. Она была первой профессиональной газетой, она определила лицо будущих газет, они потом по ее образцу делались.

Итого — тираж. Четыре тысячи! Небывало. И далее — пять. Семь! Десять! Три раза в неделю. Потом — ежедневно!

Новости российские и зарубежные. Нравы, происшествия, быт, сценки. Театр, книги, обзоры, рецензии, объявления.

Н-ну-с, вот, собственно, и началась главная часть булгаринской жизни, каковая часть и определила его дальнейшую репутацию и посмертную судьбу.

Делая обзоры литературной и журнальной жизни, Булгарин в отзывах и мнениях своих был честен. А вот не льстил и не строил на своих отзывах расчетов. Он и так был независим. Хорошо стоял. А честность — что? — сильно осложняет жизнь. Нет — он отнюдь не был очернителем: многое он расценивал как хорошее и хвалил без оглядки. А многое полагал дурным — о чем рубил прямо.

А как устроен творческий человек? Сто похвал он сочтет честной данью своему таланту. Но один раз критики — очернительством и клеветой, несправедливым и злобным умыслом. Чтобы тебя любили — надо льстить без меры, льстить нагло, в глаза — только тон брать посуровее, как бы вот как ты переживаешь даже, что такой талант — и недостаточно оценен.

А если вдобавок ты удачлив, талантлив, богат, знаменит? Главная задача — избежать зависти, злой ревности избежать. А для того — публично принижаться, всем говорить хорошее, относиться к себе на людях как бы не всерьез, ставить собеседника над собой. И никого не критиковать! О коллегах — как о покойниках: хорошо или ничего!

Зависть ведь — чувство естественное: хочет человек занять больше места под солнцем, повыше залезть — а для того надо, чтоб другой тебя не затенял, не был выше тебя, не умалял собою твои успехи. Да и круг читателей, пространство литературное — ограничено, бороться с конкурентами — это уже инстинкт. Кого нельзя сожрать — дружи, а уж кого можно — жри. В одиночку не можешь — жри компанией.

Думать не о том надо, чтобы говорить правду — а о том, чтобы преуспеть, чтобы не затоптали, чтобы делам своим помогать речами. А то валит правду, как булыжник в компот, а потом еще удивляется, что его не любят. Любят того, от кого удовольствие, а не того, кто тебя обгадил. Или готов к тому. Дерьма в жизни нам и без вас хватает, господин критик, вы сами-то кто такой?

Итак. Поляк с гонором. Вспыльчивый, запальчивый, самолюбивый, упрямый. И с тяжелой судьбой, которая его бросала всяко. Талантливый писатель и очень успешный издатель. Разбогател. Добился славы. Потеснил русских литераторов и издателей. И стал говорить о них правду. Как вы догадываетесь, только об этой правде они всю жизнь и мечтали.

А с доходов своих Булгарин в 1828 году купил имение в Ливонии (в Эстляндии, под Дерптом) — за 150 000 рублей (ассигнациями, это ок. 43 000 серебром). То есть наш негодяй стремительно процветал!

…Первая известная «история» про Булгарина — дуэль с Дельвигом. Дельвиг в конце 1824 года выпускает литературный альманах «Северные стихи». Булгарин критически отзывается о некоторых материалах альманаха, в принципе дублировавшего тогда «Полярную звезду», издание известное. Счевший себя обиженным Дельвиг вызывает Булгарина на дуэль. Секундант Булгарина — Рылеев, Дельвига — Нащокин, и Булгарин произносит им ставшую известной фразу: «Передайте барону Дельвигу, что я видел в жизни более крови, чем он чернил».

Прошу сравнить: боевому офицеру, ветерану многих кампаний Булгарину 35 лет, он здоров, гибок и крепок. Дельвигу 26, но он тучен, рыхл, малоподвижен, ленив и подслеповат. (Через несколько лет он умрет.) Ну какая дуэль, что за пародия?.. В ответ Дельвиг велел передать, что согласен не дуэлировать, но пусть Булгарин не смеет упоминать впредь его имени. Итог: через несколько месяцев они лобызались, подпив на званом обеде, сидя за одним столом.

Из дальнейших подробностей: «Ноябрь 1827 года. В Петербурге. Напрасно думали Вы, любезнейший Фаддей Венедиктович, чтоб я мог забыть свое обещание — Дельвиг и я непременно явимся к Вам с повинным желудком сегодня в 3? часа. Голова и сердце мое давно Ваши. А. Пушкин».

Слушайте — а в чем вообще дело? Все отмечают: до 1825 года Булгарин был ужасный либерал — а вот после восстания декабристов ужасно переменился. Милые мои — после восстания декабристов все в России ужасно переменились! Особенно переменились пятеро повешенных вскоре. Расстрелянные на картечь солдаты изменились, как и оставшиеся в живых штрафованные; сосланные в Сибирь переменились. А у остальных вольнодумцев, кто разговаривать хотел, был выбор: перемениться или заткнуться.

Это Булгарин сохранил архив своего друга Рылеева, и тем спас помянутых в тех записях людей. Это Булгарин напечатал в своей «Русской Талии» отрывки — 7–10 явления I действия и III действие «Горя от ума», сохранив для литературы авторский вариант рукописи с надписью: «Горе мое поручаю Булгарину. Верный друг Грибоедов. 5 июня 1826». Назавтра Грибоедов уехал в Персию, и уже не вернулся…

Слушайте, это булгаринский друг Кюхельбекер считал его лучшим журналистом России. Это Пушкин писал: «Вы принадлежите к малому числу тех литераторов, коих порицания и похвалы могут быть и должны быть уважаемы». Это Булгарин 14 декабря 1825 был на Сенатской и кричал: «Конституцию!» (а смех и шутку Рылеева: «После победы мы тебе голову отрубим на твоей «Северной пчеле!» идиоты позднейших времен стали приводить всерьез)…

Потом идиоты и мерзавцы (что часто одно и то же) будут передавать, что «Булгарин выдал Кюхельбекера», сбежавшего было после разгрома восстания. Это на деле означало: на вопрос: «Интересно, у вас нет сведений, где Кюхельбекер может скрываться?» — последовал ответ: «Длинный, тощий, нескладный, носатый — да где ж он долго может скрываться…» Так это все знали!.. Трактовка исследователей: донес и составил словесный портрет, по которому Кюхельбекер был арестован. (Вот это называется — гены народа, давшего дознавателей 1937 года.)

Но вообще — ругань и вражда среди литераторов дело обычное. Зависть и клевета тоже дело обычное. С чего такая каша заварилась?

Знаете, характер Булгарина стал дополнительно ясно виден в 1830 году. Это так вышло. В 1829 Михаил Загоскин, стало быть, опубликовал свой знаменитый роман «Юрий Милославский». Хвалили, раскупали, даже царю понравилось. А Булгарин дал в своей «Северной пчеле» разгромную рецензию. (Враги потом говорили об его зависти, но ни «Выжигин», ни «Дмитрий Самозванец» у Булгарина еще не вышли, соперничества авторов и книг не было на тот момент.) Булгарин полагал, что писать надо иначе, и исторические события изображать иначе, и вообще метод не тот. Однако Николай «Северную пчелу» просматривал, и велел Бенкендорфу передать Булгарину, чтоб хулить роман не смел, потому что книга прекрасная и очень понравилась; щелкопер много на себя берет. Что же делает Булгарин? Булгарин в следующем номере печатает совершенно хвалебную рецензию!

Шучу, шучу!!! Это было бы естественно для Булгарина из официальной истории русской литературы. Это было бы единственно возможно для советского критика после отзыва Сталина. А Булгарин? В следующем номере печатает продолжение рецензии, еще более разносное! Ничего? Это — уже начало 1830 года, он уже такой самодержавник и реакционер, что дальше некуда, ага.

Николай сердился сдержанно — бровь поднимал. Он поднял бровь и посоветовал Бенкендорфу мерзавца посадить. Сей же час. А советом императора манкировать было не принято.

Бенкендорф подошел к вопросу грамотно. Во-первых, потом может быть не столько скандал, сколько посмешище — повод несолиден, наказание несоразмерно и скорее нелепо. А ему же потом отвечать. Кроме того — арест надо соответственно оформить, а это бумажная волокита, а потом хлопоты. И он поступает мудро: сажает Булгарина, как бывшего офицера, на гарнизонную гауптвахту. А для равновесия, когда будет царю докладывать — сажает за компанию и Греча. Чтоб не скучали. Разрешение на газету его? Пусть ответит.

При следующем докладе Николай интересуется: ну как? Бенкендорф: сидят как приказано, Ваше Величество. Сидят? А кто еще? А Греч. Гм. И где сидят? На гауптвахте, чтоб быстрее было. И как? Глубоко осознали, Ваше Величество. А Николай, прочитав рецензию и посадив автора, как-то критически задумался о романе. Ладно, хватит с них на первый раз, выпускай.

Вот после этого наглый Булгарин в своем редакционном кабинете, под портретом Государя над письменным столом, написал дату своей посадки. Так она всегда была, ее все посетители и читали. И молва по столице шла. И ничего!

Итак — все началось с гениального нашего Пушкина и известной его фразы: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» Это он написал «Бориса Годунова». Занавес!

4 сентября 1826 в Михайловское въехала фельдъегерская тройка, и Пушкину объявляется распоряжение Государя: прибыть тотчас в Москву. 8 сентября в Москве его принимает Николай I: объявляет свою милость, конец ссылки, назначенной двумя годами ранее еще Александром I, он сам будет пушкинским цензором. «Теперь ты уже не тот Пушкин, что был прежде. Теперь ты мой Пушкин». Двухчасовой разговор за закрытыми дверьми; знаменитое свидетельство очевидцев: Пушкин выходит со слезами умиления на глазах. Вскоре письмо от Бенкендорфа, из только что учрежденного III Отделения — открытым текстом: «Сочинений ваших никто рассматривать не будет; на них нет никакой цензуры: Государь Император сам будет и первыми ценителем произведений ваших, и цензором». Можете знакомить Его Величество лично, можете через меня. Мир-дружба, счастливый путь!

Пушкин начинает счастливый путь с завтрашнего же дня. Не знакомя Николая ни лично, ни безлично, ни через Бенкендорфа, он лишает его счастья стать первым ценителем — и читает привезенного «Бориса Годунова» друзьям и поклонникам в гостиных и салонах Москвы. За месяц с лишним следуют семь читок в широких кругах гостей: свет, литературная элита, знаменитости. С рукописи же снимает писарскую копию и передает в только что образованный журнал «Московский вестник» для публикации в неполном виде. А безутешный царь все еще лишен возможности быть хоть сто первым ценителем, не говоря уже цензором.

Слухи о «Годунове» ширятся, доходят до Бенкендорфа, и уже вернувшегося в Михайловское Пушкина (на столичную жизнь денег нет) настигает письмо: представить трагедию на чтение Государю же! Высоким казенным штилем, официальными оборотами, сказано в духе: Александр Сергеич, вашу же мать, ну мы же договорились, ну к вам же с открытой душой, ну что ж вы в протянутую руку-то плюете, ей-богу, что, дать царю почитать трудно было?..

Рукопись присылается в III Отделение, царь читать почему-то расхотел, указывает Бенкендорфу дать ее на рецензию «верному человеку». А в «Московский вестник» летит от Пушкина письмо: форс-мажор, печатать нельзя, договор разрываю, но я не виноват — царь есть царь. (Получил ли Пушкин от «Вестника» аванс — неизвестно, но по договору гонорар ему причитался 10 000 рублей с проданных 1200 экземпляров; литература в России была дорогим удовольствием.)

И вот далее!!! Началось!!! Далее — убойный компромат на Булгарина! Мы догадались, мы поняли все: это ему «Годунов» попал на рецензию, и он его анонимно зарубил. А сам украл замысел и сфабриковал своего «Дмитрия Самозванца», который и вышел в свет в начале 1830, на несколько месяцев раньше все же разрешенного наконец, через три года, «Бориса Годунова».

А вы как узнали, что Булгарин? Подпись стоит, или на ухо шепнули? А кто ж еще!!! Вот: все сходится! Сам зарубил, сам украл, сам напечатал. Вот какой низкий подлец во всем виноват! Таков был анализ и вывод Пушкина и прогрессивной литературной общественности.

Прибежало приличное общество порядочных людей и поставило на Булгарина большое черное клеймо. Сработали на совесть, до сих пор держится.

Грянула главная битва русской литературы. Остальные русские писатели как-то без такого в жизни обошлись, но тут — погром кухни в сумасшедшем доме.

Уязвленный Пушкин, три года трагедию не издавали, полагая себя обворованным и униженным, открыто обвиняет Булгарина в доносительстве и плагиате. Ошеломленный Булгарин пишет письмо: «С величайшим удивлением услышал я [от Олина], будто вы говорите, что я ограбил вашу трагедию, переложил ваши стихи в прозу, и взял из вашей трагедии сцены для моего романа. Александр Сергеевич! Поберегите свою славу! Можно ли возводить на меня такие небылицы! Я не читал вашей трагедии, кроме отрывков печатных, а слыхал только о ее составе от ее читавших и от вас. В главном, в характере и в действии… у нас совершенная противоположность. Говорят, что вы хотите напечатать в «Литературной газете», что я обокрал вашу трагедию. Что скажет публика?.. Прочтите сперва роман, а после скажите! Он вам послан другим путем. Для меня непостижимо, чтоб в литературе можно было дойти до такой степени! Неужели, обрабатывая один (т. е. по именам только) предмет, надобно непременно красть у другого? У кого я что выкрал? Как я мог красть понаслышке?».

(Повторим: Пушкин в Москве в 1826 сентябре-октябре читал «Годунова» семь раз: в домах княгини Волконской, Соболевского, Вяземского, Веневитиновых и др., — и услышали его не менее пары сотен всех специально собравшихся, в том числе: Чаадаев, Адам Мицкевич, Баратынский, братья Киреевские, Хомяков и много еще кто; то есть весь литературный свет, весь бомонд трагедию знал; была огласка и резонанс. А копия «Бориса Годунова» была передана Погодину в «Московский вестник».)

О, заварилась грандиозная склока, пересказать и сотой доли невозможно.

Друг Дельвиг немедленно пишет рецензию на «Дмитрия Самозванца», где топчется от души, причем — прямо указывает, что это похвально для автора — раз сам поляк, то и поляков изображает в романе лучшими, чем русские — но хотелось бы прочитать исторический роман, написанный русским писателем, где в центре будет именно русский народ. Вообще довольно низковато, да? Что со стороны чистокровного немца Дельвига особенно толерантно. И: умный Дельвиг печатает это анонимно. На всякий случай. Не хочет больше дуэли. И? И Булгарин решает, после всех сплетен и обвинений, что автор — Пушкин сам!

Тогда Булгарин публикует в ответ фельетон под заголовком «Анекдот», который сегодня все специалисты поминают, но никто не хочет цитировать весь. Короче, там речь об исписавшемся стихотворце, который, туземец среди достойных туземцев типа, упрекает француза в том, что он француз.

Дальше диалог двух литераторов в формате «сам дурак». Пушкин пишет заметку-фельетон «О записках Видока», стилем отвечающую истории Марка Твена, как делалась «Журналистика в Теннесси». Простите — но более грязного, низкого и оскорбительного я лично в официальной литературе не читал вообще ничего. Стиль сталинских газет про врагов народа по сравнению с этим — это киллер-джентльмен в белых перчатках. Не поленитесь — прочтите. Текст — мразь. Кто б мог подумать…

Обозленный Булгарин написал эпиграмму насчет пушкинского прадеда-негра: ты, мол, рассказываешь, как он был наперсник самого царя Петра, а вообще его шкипер купил в порту за бочонок рома и царю в подарок привез, в таком духе.

Шокированный Пушкин пишет эпиграмму весьма беспомощную (достал его Булгарин тут, судя по всему): «Говоришь, бочонок рому? Незавидное добро. Ты дороже, сидя дома, продаешь свое перо». (Хочет ли Пушкин сказать, что он не выдирает у издателей максимальные гонорары, закладывая в России литературу как профессию?)

Тогда же — его знаменитая: «Не то беда, что ты поляк…» Так и тут приключение — Булгарин сам берет и печатает эту эпиграмму в своем же с Гречем «Сыне отечества»! И последняя строчка звучит: «Беда, что ты Фаддей Булгарин». То есть: любуйтесь на личный поклеп. Такую неприязнь ко мне испытывает, прямо кушать не может. Но! Вступает друг Дельвиг и объясняет: неправильно, последняя строчка на самом деле у Пушкина звучала: «Беда, что ты Видок Фиглярин». То есть — не удалось тебе, Фаддей, представить дело так, что это совсем такой личный выпад, несколько марающий самого автора — а это вовсе даже эпиграмма аллегорического звучания.

Здесь какой еще момент унизительный? А авторское право! Булгарин выписывает, как всем авторам, Пушкину гонорар за публикацию. Взял ли его Пушкин — наука не знает, вероятно нет, но издевка налицо. Пушкин мог еще оспорить право Булгарина на публикацию без разрешения автора — но это вызвало бы уже всеобщий хохот, причем хохот в пользу Булгарина. А Пушкин свой гений ценил и издевок над собой не терпел. Хотя себе над другими позволял с удовольствием, тому много свидетельств осталось.

С этого момента по жизни они смертельные враги.

И тут в конце марта выходит отдельным изданием VII глава «Евгения Онегина». И Булгарин разносит ее в пух и прах! Действия нет, описания длинны и бессмысленны, ход скудной мысли банален, поэт исписался и пал. Эмоции Пушкина можно себе представить: он проповедует ополчение против Булгарина!.. Черт: а ведь Булгарин раньше писал такие прекрасные рецензии на II главу, и на «Бахчисарайский фонтан», и вообще все было так хорошо!

Вот с этого момента официальные характеристики и биографии Фаддея Булгарина и приобрели характер злого бреда дилетантов. Повторяют, не понимая что несут.

Но — по порядку.

Первое. Замечен ли Булгарин в других случаях плагиата за всю свою долгую и продуктивную жизнь? Пока нет. Ничего нет. Не был, даже не подозревался!

Второе. А Булгарин что — сам не мог придумать? Страдал отсутствием замыслов? Впервые узнал о Лжедмитрии? Просил друзей подарить ему сюжеты? Или наоборот — сам другим дарил, хоть тому же Гоголю?

Третье. Да на кой черт ему нужно было красть? Ну подумайте хоть секунду! Ну, допустим даже, он в душе вор бессовестный, и нет у него ничего, кроме голого расчета — а дураком его никто не считал. Ну? Пушкин в огромном авторитете, в свете все известно, плагиат мгновенно будет раскрыт, позор несусветный, судебное дело, казенные хлопоты, непредсказуемые неприятности — чего ради?! Да это все равно что красть вещь у всех на виду и всем знакомую! И выбывать навсегда из круга приличных людей! Что — это трудно сообразить?!

Четвертое. А это ничего, что «Дмитрий Самозванец», роман в четырех частях, больше «Бориса Годунова» примерно в тридцать раз? Одну часть взял — двадцать девять сам придумал?

Пятое. А откуда вообще Пушкин и Булгарин этот весь материал брали? Давно отвечено. Из «Истории Государства Российского» Карамзина, труда общеизвестного. Но. У Булгарина использованы еще польские источники, которых Пушкин не касался. И!

Шестое. В «Самозванце» все подано под иным углом, чем в «Годунове»: и отношения иные, и характеры иные, и мотивы многие психологически иные, и отношение к власти и к народу и их роль в истории — это иное, и героев больше, и Лжедмитрий — вовсе не тот Гришка Отрепьев.

Седьмое. А это ничего, что еще раньше была знаменитая трагедия Сумарокова «Дмитрий Самозванец»?

Восьмое. А как вообще можно украсть замысел и сюжет реально бывших исторических событий — которые известны и принадлежат всем, а вот версию их каждый дает собственную?

Девятое. Если Пушкин подал «Годунова» Бенкендорфу в конце 1826 — зачем Булгарину было ждать с кражей замысла до 1829? Он работал быстро, «Годунов» зарублен — чего тянуть, кради да тискай под своим именем. А он перед этим еще «Выжигина» написал и выпустил, и еще массу по мелочи.

Десятое. Рецензия анонимного рецензента давно найдена — правда, не оригинал рукописи, а писарский список для Высочайшего рассмотрения. И. Там отмечено шесть мест. Которые, по мнению рецензента, требуют некоторого исправления. И можно печатать, никаких препятствий. Вот для театра — вряд ли годится: не привыкли мы духовных особ на сцене видеть, изображаемых актерами, это вызовет нежелательную реакцию. То есть! Рецензент-аноним «Годунова» к печати не зарубал! А сделал то, что можно назвать шестью редакторскими замечаниями — и с их учетом рекомендовал к печати! (Чтоб не было сомнений — замечания не принципиальны, ничего не искажают и не сокращают.)

Одиннадцатое. Николай на это глянул — и наложил Высочайшую резолюцию: следовало бы переделать в роман наподобие Вальтера Скотта. Почему?! Чем объяснить? Только одним: раздражением от поведения Пушкина: которого вернул из ссылки, обласкал, поднял — а тот читает по салонам, даже не известив! И в журнал подает! А рецензия зачем?.. Ну, как-то неправильно рубить так прямо, сразу, если никто даже не прочитал. Прочитали — для порядка. А зарубили все равно — потому что нагл и неблагодарен. Ведь вроде даже не зарубили — а дали Высочайшую рекомендацию. Чтоб знал, кто в доме хозяин. Наглеть не надо.

Двенадцатое. А Булгарин в 1826 году никак и не подходил под характеристику «верного человека», каковому Николай велел Бенкендорфу рукопись дать. Булгарин перед восстанием декабристов печатался во всех номерах «Полярной звезды», дружил с Рылеевым и Бестужевым, поддерживал ближе всех в переписке арестованного по следствию Грибоедова, публично одобрял европейские (демократические то есть) порядки, поляк, служил у Наполеона, отец мятежник и сосланный преступник был.

Тринадцатое. По спокойном размышлении, можно допустить рецензентом любого главного редактора любого официального издания, сведущего в вопросах цензуры, благонамеренности, печати и литературы. Уж простите, господа — опыт жестокого редактирования в советскую эпоху мы имели огромный — и что? да кто угодно редактором мог быть с дипломом подходящим, и средних способностей ему вполне хватало, чтобы крамолу на дух не подпускать! (Хотя подозревают «номером вторым» конкретно Греча.)

Так что — отвечаю! — идите вы с вашей кражей, плагиатом, доносом и запретом печатать — как можно дальше лесом. Вы еще расскажите, что Ленин был самый человечный человек, а под проклятым царизмом все стонали беспрерывно с перерывами на обед.

Доносчик и агент? Вам какой агент лучше — страховой, по продажам шампуня, по рекламе? Что значит «агент», объясните пожалуйста.

А скажите — являются ли сегодня все телеведущие агентами Президентской администрации? Когда сегодня СМИ пишут, что русских военных в Донбассе нет — эти СМИ агенты? Когда социологическая служба говорит о 86 % народной поддержки Путина, а статистическая служба ежегодно наблюдает цифры роста промышленности — это агенты? Нет, это называются иначе — они придерживаются официальной точки зрения, поддерживают государственный курс. Курс плохой? Это следующий вопрос.

Когда в Советском Союзе любой главный редактор любой паршивой многотиражки был партийной номенклатурой того или иного уровня, и строго следил на проведением в печать единственно верной установки — той, которую Идеологический отдел ЦК КПСС установил — он был агент? Нет, сотрудник КГБ у него в редакции работал, и никто не знал, кто тут стучит. А редактор исполнял свои служебные обязанности.

Редакторы толстых литературных журналов — были агенты? Они тоже ходили под Партией и цензурой. Только поводок чуть-чуть длиннее. Иногда дозволялось партию не хвалить. Иногда дозволялось что-то в государстве чуть-чуть критиковать.

А куда ты в абсолютистском тоталитарном государстве денешься! Или будешь работать по установленным тебе правилам — или не будешь работать здесь вообще.

И что говорили лучшие из советских редакторов и журналистов брежневской эпохи? «Главное — не делать прямых подлостей. Делать хотя бы то хорошее, что можно. Ну, уйду я — на мое место поставят другого, и что, лучше будет? Я могу хоть что-то им там посоветовать, они тоже люди, иногда что-то понимают. На своем месте могу приносить пользу людям, пользу стране хоть какую-то, коли уж устроено все так, как есть».

А что говорят главные редакторы и владельцы СМИ, когда их собирают к Путину не то на совещание, не то на встречу, не то для ознакомления с его точкой зрения? Может, предлагают: «Владимир Владимирович, застрелитесь, пожалуйста»? Может, говорят прямо: «Господин президент, последний срок вашего правления был катастрофическим для страны»? Или хором стонут: «О, все что угодно, только уйдите, уйдите скорее!..»? Сичазз! Слушают почтительно, возражают иногда и очень мягко, стараются подавать советы как все лучше устроить: то есть сотрудничают с властью и в рамках сотрудничества посильно стараются приносить пользу стране и народу. И даже оппозиция — в большинстве старается критиковать конструктивно. И каждый знает: не поедешь по приглашению на встречу — либо тебя как-то выкинут, заставят уйти, либо газету твою задушат и закроют, либо коллектив в ней сменят вместе с курсом издания.

Так в чем вы Булгарина пытаетесь упрекать? Что он делал то же самое, что делали все — сотрудничал с властью? А вы мыслите иной вариант в николаевской России? А антипод его в нашем сознании литературно-историческом — Пушкин великий — не сотрудничал? Нет? Или как при Сов. власти: царя расстреляли, а Пушкин — жертва царизма? Странно еще, что не почетный чекист.

То есть. Что писал Булгарин в III Отделение? Соображения об улучшении положения дел в России. О реформах в образовании, о расширении гласности, о значении религии для русского крестьянства и так далее. Но. При этом. Что характерно. Николай I всю жизнь занимался укреплением властной вертикали. Все регламентировалось и бюрократизировалось. Все поползновения в сторону демократии и конституционности жестко пресекались — это было недопустимо и обсуждению не подлежало.

То есть. Демократизм и конституционность были главные враги и находились под запретом категорическим, они были объявлены полным злом. А абсолютная самодержавная власть — добром. Для России иначе невозможно, вредоносно, это предательство и вредительство, покушение на устои Империи, поползновение на бунт и революцию. Николай пришел к власти — и началом был мятеж в сердце столицы, бунт аристократов и офицеров при поддержке черни, хотели далее уничтожить Августейшее семейство! разболтанность Империи после либерализма Александра и европейского похода армии: начитались Вольтеров и Руссо, насмотрелись Парижей, наставили по кабинетам статуэток Наполеона!

Любая деятельность, любые изменения рассматривались только с точки зрения укрепления абсолютизма и в его рамках. И критика допускалась! — но только с конечной целью укрепления абсолютизма и в его рамках. И с недостатками и пороками можно и должно бороться, с бедностью и воровством — но только с целью укрепления абсолютизма и в его рамках!

Про Пушкина хотите? Про Пушкина мы все знаем. А Александр Сергеевич — образ светлый, воплощение добра в нашей культуре. В том же 1826 сентябре царь поручает ему составить записку «О народном образовании», что Пушкин и пишет. Читайте — она опубликована, в Сети! «Недостаток просвещения и нравственности вовлек многих молодых людей в преступные заблуждения»! Это — о декабристах! Либеральные идеи Европы, воспринятые в походах 1813–14 годов, всему виной, влияние чужеземного идеологизма! (Это — дословно!) Пушкин цитирует манифест Николая: праздность ума всему виной. Больше внимание просвещению, усовершенствовать его — и тогда друзья и братья декабристов поймут, как они были преступно неправы.

Николай остался доволен. А другу Алексею Вульфу Пушкин писал: нельзя же упустить такой случай сделать добро.

Со школы помните? — пушкинский рисунок виселицы с пятью повешенными и рядом слова: «И я бы мог…» Ну так это неполная редакция, это написан второй вариант строчки, неполной, а в первый раз написано: «И я бы мог, как шут…» Пушкиноведы до сих пор спорят, как это понимать.

Братцы мои, да у Пушкина есть так называемый «николаевский цикл» — девять стихотворений, так или иначе посвященные Государю.

Его я просто полюбил:

Он бодро, честно правит нами,

Россию вдруг он оживил

Войной, надеждою, трудами…

Друзьям»)

…В надежде славы и добра

Гляжу вперед я без боязни…

…Во всем будь пращуру подобен:

Как он, неутомим и тверд,

И памятью, как он, незлобен.

Стансы»)

Иль русского царя уже бессильно слово?

Иль нам с Европой спорить ново?

Иль русский от побед отвык?

Клеветникам России»)

Ну и так далее. Придворный поэт. Получает по приписанности своей к Иностранной коллегии 5 000 рублей в год жалованья, к нему квартирные и дровяные — это оклад жалованья заместителя губернатора, выше генерала командира корпуса. И выплата эта идет не по Коллегии, а из императорского фонда! Перед смертью Пушкин говорит: «Передайте государю, что был бы весь его». Николай платит долги поэта — около 150 000 тысяч золотом (ну, кутил, в карты играл, это не важно), выкупает заложенное его отцовское имение, обеспечивает семью и образование детей большой пенсией, издает за государственный счет собрание сочинений Пушкина, весь доход — в пользу семьи.

Бенкендорф докладывает: «Пушкин в Английском клубе говорил с восторгом о Вашем Величестве и заставил всех пить за Ваше здоровье».

На Пушкина начинают писать эпиграммы: и ты, Брут, продался большевикам! Пушкин отругивается и объясняет: это искренне, Николай хорош, о пользе России думать надобно и т. п.

Господа, это, простите ради бога, охрененно интересная история, важнейшая все, принципиальная, — и мы уже добираемся до сути, до глубины, до самой до кащеевой иглы нашей истории русской литературы и вообще русской многострадальной истории — которая есть исток многострадального настоящего и залог многострадального будущего.

Да, так «прогрессивно мыслящая» часть общества стала Пушкина презирать, поливать и сочинять типа:

Я прежде вольность проповедал,

Царей с народом звал на суд

Но только царских щей отведал —

И стал придворный лизоблюд.

И пошли слухи, что Пушкин — платный агент правительства. И пошли доносы царю, что Пушкин — грешен и неблагонадежен, Николай не обращал внимания.

То-есть, то-есть, то-есть! Изменение публичных политических воззрений, перемена в изложении мировоззрения после 14 декабря 1825 и воцарения Николая — у Пушкина и Булгарина абсолютно одинакова! Никаких принципиальных отличий! Сила солому ломит, против лома нет приема, хочешь жить в России — так за ее законы не выпрыгнешь, а Николай заборы сразу поставил прямые и высокие, и чтоб не прыгали следил зорко. Хочешь свободы? — с друзьями на кухне разговаривай, с женой под одеялом! Хочешь печататься — о самодержавии хорошо или хоть терпимо. Хочешь какой-либо карьеры — знай, где сказать похвальное слово хоть царю, хоть Марксу, хоть родной партии! Все. Тебе огласили весь список.

И вот Булгарину-то за его обзоры русской литературы, и шире — культуры, и соображения по разным общественным и политическим моментам — именно соображения! мнения! — никто отдельно и специально не платил. Хватит с него и того, что его «Северной пчеле» единственной из частных неофициальных газет дозволено печатать политические новости.

Вот фон Фок, управляющий III Отделением, вместе с Бенкендорфом его создатель, ему Булгарин также адресовал свои записки — вот что о смерти фон Фока записал в дневнике Пушкин: «На днях скончался в Пб Фон-Фок… человек добрый, честный, твердый. Смерть его есть бедствие общественное…»

Записки Булгарина давно опубликованы и открыты для чтения. Так о чем он писал? Что связь и отношения между народом и властью, то есть царем и крестьянами, должна быть теснее и осмысленнее. И здесь присяга императору — лишь одна из мер, которые дают хоть какое-то ощущение неравнодушия: а, ваши дела нас не касаются (что для России и ее населения всегда было характерно). Что от либеральных идей народ надо предохранять (уж вот оригинал). Что уж если власть монархическая и абсолютная — то хоть в мелочах надо давать людям больше воли: пусть обсуждают безделицы, коли вообще недовольны, но не трогают главных проблем (ну прям как сегодня).

А вот уже не фон Фоку, а генералу Дубельту Леонтию Васильевичу, позднее управляющему тем же Отделением Булгарин пишет и доказывает: вредно и бессмысленно давить цензурой инакомыслие и бороться запретами с чуждыми идеями — убеждению должно быть противопоставлено иное убеждение, идее — другая, верная и более сильная идея. А иначе все равно и книги запрещенные везут, и идеями запрещенными проникаться будут, и с репутацией запрещенного любое положение усиливает свою притягательность.

Какие доносы? Какой агент?

Консультант — да. Обозреватель — да. Политтехнолог, выражаясь современным языком — да. Короче — осветитель-аналитик происходящих процессов и подаватель советов. Это — да. Не довольно ли?

А что все литераторы того времени собачились в печати, поносили друг друга, превозносили и ниспровергали, боролись за мнение публики, и критики, и к власти апеллировали насчет государственной пользы или вреда — так это дело обычнейшее и всегдашнее.

Что бесспорно — по своим гласным убеждениям Булгарин был государственник. Так что? А Пушкин кем? А Булгаков — со Сталиным боролся или заискивал? Ах — тогда иначе было нельзя? А при Николае вы много борцов за свободу и демократию знаете? Герцен? А второй кто — Огарев? Третьим будешь?

А-а — он значился чиновником. А Пушкин кем значился — глашатаем? Коллегия, титулярный советник, камер-юнкер, жалованье — он кто, анархист Кропоткин? Да если бы Булгарин написал прочувственные стихи про царя и провозгласил бы тост за его здоровье в благородном собрании — его бы как заклеймили? Не отмылся бы вообще. Булгарин значился с тем же VIII классом чиновником для особых поручений Министерства народного образования — и что? Разве что денег за это не получал — пером и газетой кормился.

Царь пожаловал Булгарину бриллиантовый перстень за «Дмитрия Самозванца»? Ну не все ж его в тюрьму сажать за раздражающую рецензию.

Но с этого момента — Булгарин враг народа! Реакционер, стукач, лицемер, льстец, клеветник, душитель свобод и исчадие ада! Хватит с вас подробностей! Пора и за топор браться!

Булгарин бездарь — и Белинский, лидер русской критики, его заслуженно заклеймил! — Братцы, Белинский очень высоко оценил «Ивана Выжигина», и только постепенно его оценка съехала вниз.

Булгарин низко травил солнце русской поэзии — Пушкина! — Джентльмены, истина в том, что после разноса Булгариным VII главы «Евгения Онегина» царь передал через Бенкендорфа запрет писать что-либо против Пушкина. И травля пошла в одну кассу: Пушкину можно — Булгарину нельзя. Тем не менее «Северная пчела» в самых высоких тонах объявила о выходе отдельной книгой полного «Евгения Онегина», и кое-что дальше в том же духе.

Все писали на Булгарина эпиграммы, даже юный Лермонтов — это же общественное мнение, верно? — Лермонтов был сподвигнут на эту эпиграмму выходом булгаринского кирпича «Россия в историческом, статистическом, географическом и литературном отношениях». Да, от русской литературы Булгарин был не в полном восторге, насколько можно судить. Но и Лермонтов прочесть это не удосужился — однако из аристократизма, нонконформизма и поэтической независимости присоединиться к литературно-аристократической фронде считал за естественный долг. — Пройдет три года, и Лермонтов выпустит «Героя нашего времени» — и кроме порицания и непонимания не будет ничего. И единственный Булгарин напишет блестящую рецензию, превознося шедевр и пророча великую будущность автору — упомянув, что хоть и принадлежат они волею судеб к разным лагерям. Булгарин не раз являл благородство по отношению к тем, кто его поносил. Могут ли то же сказать о себе его критики? Что ответил командующий Императорской гвардией генерал Камбронн на предложение сдаться под Ватерлоо? «Дерьмо!»

Ни о ком и близко в русской литературе не повторяли столько злобной и нелепой чуши:

Вот он лично под уздцы переводит лошадь с Наполеоном по мосту через Березину при отступлении. Это вам лошадь сама сказала, или Наполеон? А что — преданных адъютантов, верного эскорта — никого нигде нет, что безвестный польский улан ведет: «Давайте, — говорит, — я переведу!»

Вот он получает третий (вариант: второй) бриллиантовый (вариант: золотой) перстень от императора (вариант: императрицы) за «Дмитрия Самозванца» (вариант: за записку «О цензуре в России и книгопечатании вообще»). У этого негра-наркоторговца пальцев хватит на все царские гайки?

А вот пламенные историки пишут, что после войны (1812–14) все поляки, служившие у Наполеона, по закону были обязаны служить в казаках. А раз Булгарин не стал казаком — значит, его царь лично от этого освободил. За некие услуги. (Вообще военные историки — это передовой отряд российской науки, конкурирующий с народными целителями. Они до сих пор проповедуют, что Фултонская речь Черчилля — это объявление холодной войны — не читая речи и не зная шагов Сталина в политике с 1943 (отказ от признания уже признанного ранее польского правительства в изгнании) до февраля 1946 (отказ вывести оккупационные войска из Ирана), не говоря о железном занавесе.) А пехотинцы — тоже в казаки? А старики-обер-офицеры — тоже в казаки? Или это, может быть, касалось только кавалеристов, желавших продолжить службу в русской армии? А вы много слышали о мобилизации в казаки иных сословий? Эти пархатые большевистские казаки еще Штирлицу действовали на нервы. И эта банда идиотов тоже тщит себя интеллектуалами.

И того более: если в мае 1826 было приказано взять Булгарина «под строгий присмотр» в связи с некоторыми его статьями и сведениями о близости к декабристам (были и доносы на него), то можно встретить и утверждения, что тогда же Булгарин был арестован (что уже чересчур).

Ну, сведений больше нам сейчас уже не всунуть. Хватит. Давайте итожить. Чего его так ненавидели-то? Понятно, не читатели, не власти, и даже не литературный свет года до 1830 так сильно. А вот именно приличное общество и литературный свет после 1830. Хотя зрело это еще с разгрома декабристов.

Во-первых, литературная конкуренция. Борьба за читательский рынок. Это обычно, неизбежно, элементарно.

Во-вторых, он многих задевал своими отзывами и рецензиями. Ибо был честен и прям в таких отзывах — а это не просто грех: это ошибка. Он что думал — то валил, как понимал — так и отзывался. Искренне хвалил, искренне ругал. Не ставил целью этих публикаций улучшить свое положение, заискивать дружбы, устанавливать связи, показывать себя полезным сильным мира сего литературно-светского. А критика рождает злопамятность, ненависть, желание отомстить.

Третье. Он не строил отношений в литературном свете, не поддерживал в нем нужных связей, «не жил литературной жизнью». Был сам по себе. Здесь разгром декабристов сказался сильно: кто умер, кто сослан, кто казнен из булгаринского окружения. Это не абсолютно, конечно, оставались и друзья, и сторонники, и с кем словом перекинуться, рюмку выпить — но! Он уже очень сильно занят, очень много работает: на нем самая массовая и часто-регулярно выходящая газета, и он пишет в конце двадцатых — начале тридцатых во многие разы больше, чем кто-либо еще. Ему просто некогда болтать и занимать время пересудами!

Четвертое. Характер ни фига не нордический. Вспыльчив, горд, самолюбив, независим. Это никому не помогало. (Пушкин? Характер Пушкина в конце жизни его недолгой его ведь и погубил.)

Пятое. Успех! Успех как издателя. Успех как журналиста. Успех как писателя. По всем трем статьям он был номером первым. Максимальные тиражи, максимальная слава, максимальные заработки. Это очень опасно, это требует огромной осмотрительности — этого люди, как давно известно, не прощают.

Не то шестое, не то все еще пятое. Зависть и ревность, ревность и зависть! В творческих людях эта черта развита в максимальной степени. Твой успех — умаляет меня! и хоть ты тресни. Это так вечно, это так просто, это так неизбежно. Скрывают зависть только по отношению к тем, кого свалить или принизить не надеются: или он умер, или далеко и высоко, или твоя группа, в смысле тусовка, сошлась во мнении в его величии — и тогда тебе необходимо к мнению тусовки присоединиться, чтоб не стать белой вороной и изгоем.

Седьмое. Групповщина. Если он не входит в нашу группу, и наши мнения и интересы могут не совпадать и сталкиваться — он враг группы. Нет, ну объективно враг, мешает. Истине мешает, и нашим делам мешает. Его надобно устранить. А неприязнь, растущая до ненависти — это истинное основание для устранения, первопричина то есть, мотив.

Восьмое! Очень даже восьмое! Чувство — это и есть самый глубинный уровень всей психологии. И чувство это требует реализации, действия, чтобы реализоваться, воплотиться, стать удовлетворенным — снять стресс, снять внутренний дискомфорт. То есть, то есть! Человеку решительно потребно, чтобы его чувства, мысли и поступки находились в гармонии, в равновесии, в единстве — чтобы они в согласии находились!

Ну вспомните: если жена не любит мужа (или наоборот) — она всегда найдет в нем/ней массу недостатков, которые нельзя перенести! А если любит — то и недостатков нет, просто милые особенности, простительные слабости.

То есть: зависть, ревность, ненависть к Булгарину должны были принять какую-то рациональную форму, должны были облечься в какие-то разумные аргументы, найти логичные объяснения, доказательства того, что ненавидящие — правы, он гад.

На уровне элементарной социальной психологии — здесь все просто, объяснимо легко, понятно.

А вот дальше начинается сложнее, интереснее и труднообъяснимее. Вот уже нет Пушкина, и Лермонтова нет, и Гоголя не стало. Отшумели горячие баталии, устаканился николаевский режим. А стареющего Булгарина презирают все больше, ненавидеть не устают, из литературы выстругивают рубанком. Что стряслось?..

И вот тут снова начнем по порядку.

Век Екатерины позволил дворянству, знатной верхушке, пробившимся наверх — чувствовать себя всемогущими, во многом независимыми, гордыми, с чувством собственного достоинства, олигархи, одним словом. Екатерина свою зависимость от их преданности понимала ясно.

Павел попробовал закрутить гайки, был убит, и Александр объявил оттепель. Настало время либерализма. Свободы некоторые, достоинство, элементы моральной независимости.

Шар-рах! Итог — сильно независимые декабристы. Николай натянул вожжи. И стал поджимать следы вольномыслия до стандартов испанского сапога.

И вот люди, воспитанные в гордом чувстве собственного достоинства и моральной независимости, впали в негодование и тоску по свободе. Это была скрытая и бессильная — но нравственная оппозиция режиму. Это была отчасти внутренняя эмиграция. Вот таково примерно было самоощущение тусовки дворянской литературы.

Служить деспотизму — западло! Совесть страны и хранители нравственности и культуры — это мы! Нас мало читают? неважно! — пусть малыми тиражами, друг для друга, но мы будем высоко держать знамя истинной культуры — культуры для людей образованных, умных, нравственных, с чувством достоинства. А кто не с нами — тот против нас.

Оформилась социальная группа свободных аристократических литераторов. Они были знатны, у них были связи в высшем свете и во власти, у них были родовые доходы — они были независимы от милостей царя. Такие литературные герцоги и графы, презиравшие кардинала Ришелье, посягавшего на их права и независимость.

И они презирали — тех, кто сотрудничал с гнусной царской властью, повесившей и сославшей избранную публику. С властью, вбивавшей свою правящую вертикаль, усиливавшей засилье чиновников и бюрократов.

А Карамзин, придворный историограф на царском жалованье, действительный статский советник? А Жуковский, учитель императрицы, наставник цесаревича, статский советник, автор гимна «Боже, царя храни»? А Крылов, обласканный царской семьей статский советник с шеститысячным пенсионом? А Вяземский, камергер и тайный советник? А они круто стояли, их трогать не смей, их надобно уважать, дружить, ладить. Невзирая на происхождение — они стояли выше аристократической литературной тусовки, не снисходили до нее, они были в силе близ царя.

Другое дело — Булгарин, Греч, Сенковский (еще один поляк). Не по чину откусить хотят! Император с ними знакомство не водит, до дворца им не допрыгнуть. Они — плебеи. И в сотрудничестве с вышестоящей властью — вот тут-то их подлое плебейство и видно. Спины гнут, услужить норовят, подличают через это.

Когда свой сотрудничает с властью — это жизнь, условия такие, и он хочет делать посильное добро, а честь его не замарана. Когда то же самое делает другой, чужой, которого считают ниже по положению в обществе — это низкое поведение, продажность и лизоблюдство.

А хотите почитать пушкинское «Путешествие из Москвы в Петербург»? Это такой «анти-Радищев». О, как свободен и зажиточен русский крестьянин, сколько в нем достоинства! (Это о крепостных.) А как полезна и благотворна цензура — ибо даже высказывание мысли заранее в рамки закона заключать надобно! Сколько аристократизма и свободомыслия! Если бы это Булгарин написал — с ним бы не скажу цензурными словами что сделали.

Мы имеем жесткую групповщину — которой не стесняются, которую полагают законной и правильной. Своих — защити, чужих — утопи.

А потому что есть такой закон групповой психологии: для защиты своего — нужно в тех же грехах, но в гораздо большей степени, обвинить чужого. И срабатывает поглощение меньшего большим, тихого громким. Пушкин славил царя, служил правительству, был придворным, писал благонамеренные тексты? Но! Пушкин — общепризнанный талант, Пушкин наш, Пушкин аристократ, к Пушкину прислушивается свет. Не отдадим! А вот чужой — он социально ниже, коммерчески успешнее, торгаш, борзописец, подлая личность: и все его сотрудничества и пользы правительству — вот это действительно подло! Вот о нем и поговорим!

И! Происходит обычнейшая в человеческом мире вещь! Взгляды элиты (в данном случае литературно-светской) становятся корпоративными истинами. Ты хочешь быть принят в сообщество значительных литераторов? Так должен признать: Пушкин — светлый гений, а Булгарин — бездарный подлец. Это — опознавательная система «свой-чужой».

Проходит время — и Пушкин с Булгариным перестают быть живыми людьми, но остаются информационными образами. И каждый информационный образ имеет свою эмоциональную нагрузку. И вот это приобретает характер идеологии — и идеология уже рулит информацией: что и как можно говорить — а что и как нельзя. И вот уже из полного академического собрания сочинений Пушкина и Грибоедова изымаются все добрые слова в адрес Булгарина. А рецензия Булгарина на Лермонтова не упоминается в работах о Лермонтове. И так далее.

Культ Пушкина и очернение Булгарина превращаются в символ веры. Условие причастности к миру приличных людей. После этого можно уже не думать!

Почему? Это подчинено законам структуризации социокультурного пространства. Оно тяготеет к поляризации, к разности потенциалов разных своих величин. И сейчас только отметим: на каждого Моцарта должен найтись свой Сальери, на каждого Цезаря — Брут, на каждого Людовика — Робеспьер. Все встали и поклонились великому Гераклиту: единство и борьба противоположностей! Это он первый понял.

Где умный спрячет лист? В лесу. Где умный спрячет службу царю? В тени слуги царя. Над тенью надо поработать — чтоб побольше и погуще.

Как насчет манихейства? Это ведь вариант дуализма, немалое зерно истины. Всегда должно быть белое и черное, и вечно они должны бороться. И одно определяется через другое — через противоположное определяется. Без Булгарина (и кстати без Дантеса) Пушкин не обрел бы ангельское сияние в русской культуре, ореол гения и мученика, гонимого и убитого. Ибо черные люди оттеняют его белизну.

Вам нравятся слова онтология и онтогенез? В нашем случае — это принцип и процесс происхождения объекта. Наш объект сегодня — Булгарин. Но без своей неотрывной противоположности — без Пушкина — Бугарин как сложившийся феномен не существует. Ибо Пушкин был знамя высокой дворянской литературы — а Булгарин был сформирован как образ его антипода.

Так что зависть — завистью, групповщина — групповщиной, служение власти — служением, но есть еще объективные законы структуризации социума. (Как раз в это время Огюст Конт создает свою позитивную философию и объективистскую социологию.) И вот эта объективность социальных законов вечно подставляет России подножку.

Ибо, перевалив на Булгарина всю вину за сотрудничество с государством также и свою собственную, дворянская литературная тусовка оказала русской литературе дурную услугу. Было выкинуто из литературы все, что сделал Булгарин. (О, заодно они выкинут Загоскина, потом Крестовского, Боборыкина — оставят только себя, победителей: и книг с хорошим концом в русской литературе не будет вообще. Только «Война и мир» отделается жертвой князя Андрея и Платона Каратаева.)

Господа. Вот я прожил уже на свете немало лет. И я не встречал в жизни человека — который бы для себя, по жизни, для чтения — читал «Капитанскую дочку» или «Дубровского». Они малоинтересны, вторичны, банальны, язык неприятен в чтении, архаичен. Мне неизвестен тот фанат, который не по программе, не для экзаменов, а для себя читает «Мертвые души» или «Ревизора». Перестаньте же врать — кто сейчас читает Некрасова?! Ну перечитайте же любую статью Белинского: очень много слов, половина цитат, обилие восклицаний и трудно найти мысль вообще. Но очень рвался к литературной власти, был нетерпим!

У русской классики есть два главнейших качества: она неинтересна и пессимистична. В ней нет героя, порок не наказан, добро не торжествует, жизнь тягостна. Это — портрет народа? Тогда — спасибо портретисту! Поклонитесь всем, кто уконтропупил Булгарина.

Они сделали свой выбор. Если мы не умеем писать интересно — так пусть никто не пишет. Если мы не видим смысла и радости в жизни — так пусть никто не видит. Если мы не видим цель, не умеем бороться, не добиваемся удачи — так пусть победителей и удачников в нашей литературе не будет вообще.

А вот мысленно поднимитесь над ситуацией — и представьте себе ее как два смешивающихся потока жидкости, борющихся и завихряющихся. Вот такой общий объективный взгляд. И результат — объективно — ведь именно таков!

Ну попробуйте сегодня почитать «Выжигина». Попробуйте почитать «Самозванца». Потом попробуйте сказать, что этот язык хуже «Мертвых душ» или «Дубровского» — только честно.

(Да, я слышу, откуда я знаю про Булгарина, у меня есть список книг по нему, могу и сейчас прочитать, пожалуйста:

Баранов С. Ю. О романе Фаддея Булгарина «Дмитрий Самозванец».

Городецкий Б. П. Кто же был цензором «Бориса Годунова» в 1826 году?

Коваленко А. Ю. Материальное обеспечение офицеров русской армии в царствование Александра I.

Львова Н. Н. Каприз Мнемозины.

Немзер А. Как Булгарин не вышел в гении.

Николаева А. Фаддей Булгарин — «Бедный Йорик» русской литературы.

Панфилов Д. Г. Николаевский цикл стихов А. С. Пушкина.

Рейтблат А. И. Библиографический список книг и статей о Ф. В. Булгарине (1988–2007).

Рейтблат А. Фаддей Венедиктович Булгарин: идеолог, журналист, консультант секретной полиции.

Рейтблат А. Фаддей Булгарин/Видок Фиглярин: история одной литературной репутации.

Тарасов С. Пушкин и контрразведка (Третье отделение).

Цейтлин А. Записка Пушкина о народном воспитании.

Там еще много есть, но пока хватит этого, да?)

И необходимо же учесть: это именно Булгарин, в первую очередь именно он, подготавливал российского читателя к чтению, создавал широкую читательскую аудиторию, поднимал культурный уровень людей в десять раз более широкий, чем было до него. Это он был демократический писатель, это он приохотил массу людей к чтению — и при этом, согласно старинному завету, «развлекая — поучал». Так литературно-светская чернь и это ставила ему в вину!

Это он первым стал писать про простую жизнь простых людей. Это он в николаевской России говорил, что возможно добиться своего, и удачи, и победы, и счастья — несмотря на все трудности. Так ему и это ставили в вину! Вы понимаете: Пушкин просаживал десятки тысяч в карты, Гоголь жил в Италии на царский пенсион, Вяземский был богатый наследник огромного состояния и «светский лев» (сказали бы сейчас) — и все они рыдали над печалью жизни, а если смеялись, то «сквозь невидимые слезы». В Союзе писателей СССР они не состояли, их бы там научили рыдать! Хорошо грустить о смысле жизни, когда ты богат, знатен и можно ничего не делать.

Книги Булгарина людей развлекали и при этом поддерживали, и новое что-то узнать можно. Книги литературно-светской тусовки дополняли безнадежную тошноту жизни, логической вершиной которой стал Достоевский.

Скажите, а вам не приходит в голову, что стыдно травить стаей одного? Особенно аристократам? Им — не было стыдно. Они были убеждены в своей правоте.

То есть! Внимание — очень важно! Едва нарождающаяся русская литература — уже разделилась на элитную, хорошую, правильную — и низкую, массовую, бездарную, вульгарную, недостойную. И! Это деление произвела элита — целеустремленно, сознательно, шаг за шагом, год за годом. И проявила абсолютную нетерпимость к иной точке зрения. Иной взгляд, иную оценку — объявила скверной, пороком, глупостью.

Зоилова мера. Мои большие тиражи — знак признания и таланта, его большие тиражи — знак низкопробности и угодничества перед толпой.

Поймите внимательно. Проповедуя свободу, вольность, все хорошее — светско-литературная тусовка была абсолютно нетерпима к инакомыслию. Плевать, что вас больше, что вас много — мы правы, мы лучше знаем, мы умнее и нравственнее, образованнее и прогрессивнее. Все должны думать, как мы, а несогласных и инакомыслящих мы сметем как можем.

А литература — это что? Это отражение духа народного, духовной жизни народа, его чаяний и ценностей.

И русская классическая литература — при самом своем зарождении — отразила, как структурируется российский социум и его институты. Ибо литература есть один из социокультурных институтов — вероятно, важнейший из них.

Заметьте еще: в 1820–25 годах все было ровно, все дружили, ругались не слишком и не насмерть, сотрудничали без взаимных обвинений. После 1826 — распри пошли дальше — больше, и к концу 30-х все расслоилось и размежевалось, и сложившийся верх стал давить низ: условно говоря, направление Белинского всех вытесняло.

И в России так же! Вообще так же! Вот Орда рухнула и рассыпалась — и вместо братской дружбы Москва стала всех давить, подчинять и поглощать. Вот в Смутное время вся государственная система рассыпалась — и все предавали всех и сотрудничали со всеми, пока одна боярская партия не продавила свое главенство, поставила нового царя, и на боярской некоторой вольнице стали закручиваться гайки. Вот Александр I объявил либерализм и дозволил почти европейское вольнодумство, так пришел Николай I — и сразу образовался верх его приближенных над всеми, а остальные пытались туда тоже пробиться.

А вот 1917 год — равенство. И через несколько лет — жесточайшая диктатура и уничтожение тех, кого сочли «чуждыми».

А вот и 1991 — сколько объятий и надежд! И проходит время — и вот общество расколото еще более резко и жестоко, чем в предшествовавшую советскую эпоху, и образовались олигархи, которые пьют все соки из народа и загаживают ему мозги бесстыжей и циничной пропагандой грязнее советской.

А советская литература 1960–1970-х годов выглядит в описании критиков совсем не такой, какой была на самом деле. И люди верят. Ибо историю литературы пишут те, у кого университетская филология, литературоведение, литературные журналы и критические статьи. И вот как они напишут — так и будет считаться. (Но об этом разговор в другой лекции.)

Итог наш невеселый. Жесткий. Однако довольно ясный.

Как на зоне отряд зэков автоматически сам собой делится на воров, мужиков и опущенных.

Как любой рабочий коллектив сам собой делится на активных умелых работников, основную рабочую массу и лузеров подай-принеси.

Как любой социум подвержен объективной структуризации на страты.

Как Российское государство из любого перемешанного, аморфного состояния делится быстро на класс угнетателей и класс угнетенных. Вопрос о причинах этого, законе, истории — не здесь и не сейчас. Я только факт констатирую. Что пришедшее в состояние гражданских свобод и социального равенства Российское государство объективно самоорганизуется в два основных класса: элита властвует и грабит большинство — большинство пашет на элиту, тихо жалуется и терпит.

Так российское литературное общество в период своего формирования разделилось на два подкласса. Более близкая по происхождению и доходам, более близкая императорскому двору элита. И более многочисленная, более народно-популярная, более трудолюбивая и предприимчивая — и менее знатная, менее родовитая, менее приближенная к власти, менее влиятельная в отношениях с аристократией часть литераторов.

Это весьма соответствовало делению на дворянство и третье сословие, хотя буквального и абсолютного соответствия тут не было.

И элита всеми доступными средствами обеспечила себе в конце концов полное господство в литературе — хотя влияние «демократической» литературы на читателей в общем было гораздо основательнее, шире и — очень важно — полезнее, благотворнее.

Вот это все — аспект объективного социального процесса.

И то, что даже сегодня — в XXI веке, в России, подавляющее большинство, да почти все, умные и образованные люди, продолжают упорно и преданно держаться за явную ложь, выдумки, клевету, бред — повторяя это за другими, не желая даже вникать ни во что, но испытывая потребность принадлежать к уважаемому большинству — это знаете что?

А лучше бы мы не знали. Легче жить было бы.

Это приговор судьбе России. Приговор будущему.

Все можно преодолеть, побороть, улучшить, усовершенствовать, — но когда проницаешь вдруг подлую сущность российского бездумного общественного мнения — то надежды оставляют всяк сюда входящего в юдоль истины.

Там, где принципиально не желают интересоваться правдой. Там, где считают достойным повторять бездумно с чужих слов. Там, где культ предпочитают мысли. Где не стыдятся травить стаей одного. Где отчаянно требуют, чтобы никакие установления не пересматривались, грозя судом за «переписывание истории». Там, где сокрытие информации и фальсификация — это не постыдно, не преступно. Там нет надежды на лучшее будущее.

Там царь, генсек или президент всегда будет просто персонификация элиты — которую выделил из своего тела сам народ, чтобы одна часть жирела и угнетала, а другая кормила ее и прозябала. Эта страна всегда будет провинцией, даже если вооруженной и очень опасной. Оттуда будут уезжать лучшие. Там продолжится отрицательный генетический отбор.

Вот о чем говорит горестная и постыдная история репутации великого русского писателя, издателя и журналиста Фаддея Булгарина.