Чтоб вам пусто было

Я разглядывал клетки с дикими горлицами и перепелками на птичьем базаре в египетском туристическом городке Мерса-Матрух на берегу Средиземного моря, как вдруг один из торговцев, заметив что-то в выражении моего лица, морщинку, нечаянно набежавшую на лоб, насмешливо крикнул: «Птиц вы, американцы, жалеете, а тех, на кого сбрасываете бомбы, – никогда!»

Я готов был ему возразить, что можно жалеть и птиц, и жертв бомбардировок: злом не поправишь зла. Но мне показалось, что торговец отчасти прав – в том, что касается проблемы охраны природы в мире людских войн, – и слова его не так-то легко опровергнуть. Торговец чмокнул кончики пальцев – вот, дескать, какие вкусные птицы! – я же хмуро уставился на клетки.

Туристу из Северной Америки, где охота строго регламентирована и певчих птах никто не ест, разве что фермеры палят по ним из чистого озорства, ситуация в Средиземноморье кажется дикостью. Каждый год из месяца в месяц здесь убивают сотни миллионов певчих птиц и более крупных перелетных – ради пропитания, выгоды, из охотничьего азарта и просто от скуки. Истребляют всех без разбора, обрекая на исчезновение виды, уже пострадавшие от того, что их среда обитания оказалась сокращена или вовсе уничтожена. Обитатели Средиземноморья стреляют журавлей, аистов, больших хищных птиц, на охрану которых северные страны тратят миллионы евро. Популяция птиц в Европе резко сокращается – не в последнюю очередь из-за бойни, которую им устраивают в Средиземноморье.

Хуже всего дело обстоит в Италии: практически круглый год в лесах и на болотах в северной части страны трещат выстрелы охотников и браконьеров, щелкают птичьи ловушки. Гурманы-французы едят садовых овсянок (хотя ловить их запрещено законом), а в чрезвычайно длинный список птиц, на которых во Франции разрешено охотиться, включены многие исчезающие береговые виды. В некоторых частях Испании по-прежнему ловят певчих птиц; мальтийские охотники, которым не хватает дичи на острове, с досады палят по перелетным хищным птицам в небе; киприоты ловят и едят славок в промышленных масштабах, невзирая на законодательные запреты.

В Евросоюзе существуют – по крайней мере на бумаге – ограничения на убийство перелетных птиц. Общественное мнение в ЕС склоняется в пользу охраны птиц; группы зоозащитников помогают государству поддерживать порядок в этой сфере. (Так, на Сицилии, где некогда процветала охота на хищных птиц, браконьерство запретили, а некоторые бывшие браконьеры стали орнитологами-любителями.) Если где ситуация и не улучшилась, так это на неевропейском побережье Средиземного моря. Здесь все стало еще хуже, как выяснилось во время моего пребывания в Албании и Египте.

Февраль 2012 года выдался в Восточной Европе самым холодным за последние полвека. Дикие гуси, которые обычно зимуют в долине Дуная, улетели к югу, спасаясь от морозов: около пятидесяти тысяч истощенных и обессилевших птиц очутились на равнинах Албании. Все до единой были уничтожены. Мужчины косили их огнем из дробовиков и старых советских автоматов Калашникова, женщины и дети носили тушки в город и продавали в рестораны. Многие убитые гуси были окольцованы исследователями на севере; один из охотников сказал мне, что видел кольцо из Гренландии. В Албании нет голода, однако доход на душу населения один из самых низких в Европе. Так что неожиданное изобилие диких гусей стало для местных фермеров и крестьян настоящим подарком судьбы, в буквальном смысле свалившимся на них с неба.

Самые восточные миграционные маршруты птиц через Европу проходят над Балканами; в Албании побережье Адриатики, в других странах опасно-гористое, изобилует болотами, озерами и прибрежными равнинами. На протяжении тысячелетий птицы, направлявшиеся из Африки на север, останавливались здесь набраться сил перед трудным перелетом через Динарское нагорье к местам гнездования, а осенью устраивались отдохнуть перед тем, как пересечь Средиземное море.

На протяжении сорока лет правления коммунистического диктатора Энвера Ходжи Албания оставалась полицейским государством; территорию страны испещряли тысячи грибообразных бетонных бункеров, границы были на замке. Тоталитаризм уничтожил традиции и структуру албанского общества, однако птицам в те годы жилось неплохо. Привилегию владеть личным оружием и охотиться Ходжа оставил исключительно за собой и ближайшим своим окружением. У него был охотничий домик на побережье, где он раз в год проводил неделю. (По сей день в национальном Музее естественной истории выставлены чучела птиц – охотничьи трофеи Ходжи и прочих членов политбюро.) Но сколь-нибудь существенного урона миллионам перелетных птиц горстка охотников причинить не могла, а отсталость командно-административной экономики Албании и отсутствие иностранных туристов на пляжах позволили сохранить богатство прибрежной среды обитания практически в первозданном виде.

После смерти Ходжи в 1985 году государство перешло к рыночной экономике; период выдался непростым, в какой-то момент Албания едва не скатилась в анархию, население взламывало и грабило оружейные склады, в результате чего на руках у рядовых граждан оказалось множество винтовок военного образца. И даже после того, как в стране навели порядок, албанцы не сдали оружие и, как легко догадаться, не очень-то охотно соблюдали какие бы то ни было законы. Потом экономика пошла на подъем, и молодежь Тираны, помимо прочего, демонстрировала свободу и богатство тем, что массово скупала дорогие ружья и использовала их для того, что раньше могла себе позволить лишь элита, – для охоты на птиц.

Через несколько недель после февральских морозов я познакомился в Тиране с молодой женщиной, которой очень не нравилось новое увлечение мужа. Она призналась мне, что они даже поругались из-за его ружья, которое, кстати, он купил в долг. Муж возил ружье в их «мерседесе» 1986 года, и женщина рассказала, как однажды муж свернул на обочину, выскочил из машины и принялся стрелять по птицам, сидевшим на проводе линии электропередачи.

– Хотел бы я его понять, – сказал я.

– Не поймете! – ответила она. – Я сама не понимаю, сколько мы с ним об этом ни разговаривали.

Однако же позвонила мужу и попросила его приехать к нам.

– Пошла такая мода, и меня друзья уговорили, – не без робости пояснил он. – Вообще-то я не охотник – в сорок лет уже охотником не стать. Мне как новичку нравилось, что у меня лицензия на оружие и хорошее ружье, при том что до тех пор я не убил ни одной птицы. Сперва меня это тешило. Было такое ощущение, как будто наступило лето и наконец ныряешь в океан. Или стоишь с мячом напротив ворот. Я частенько уезжал один в горы на часок. Официальных заповедников у нас вроде как нет, так что я стрелял все, что видел. Спонтанно. Но потом понимаешь, что убиваешь животных, – и уже как-то не тянет охотиться.

– Почему же?

Он нахмурился.

– Не нравится мне это. И друзья твердят в один голос: «Птиц совсем не осталось, ходишь часами, ни одной не видно». Страшно. Я был бы рад, если бы государство запретило охоту года на два, а лучше на все пять, чтобы птицы вернулись.

Прецедент у подобной меры уже был: семь лет назад, когда возникли серьезные проблемы с контрабандой и транспортировкой наркотиков на побережье, государство просто-напросто наложило вето на большинство частных яхт и катеров. Однако избирательную власть в Албании делят две политические партии, и ни одна из них не хочет проводить потенциально непопулярный законопроект – на том основании, что для большинства их сторонников он не играет сколь-нибудь значительной роли.

По-настоящему защитой птиц в Албании занимается только один человек – Таулант Бино, единственный в стране орнитолог-любитель. Бино – заместитель министра окружающей среды; как-то утром мы с ним отправились в национальный парк Дивьяка-Каравастра, жемчужину албанских заповедников, бо?льшую часть которого составляет взморье и заболоченные земли. Стояла середина марта, время, когда охота запрещена по всей стране, и в парке (где охота запрещена круглый год) должно быть полным-полно как зимующих, так и перелетных водоплавающих и болотных птиц. Однако же кроме пруда, который отвоевали для себя рыбаки, и колонии кудрявых пеликанов на отдаленном острове – исчезающего великолепного вида птиц, которым албанцы гордятся, хотя Энвер Ходжа охотился и на пеликанов, – птиц в заповеднике не оказалось. Не было даже диких уток.

Проехав по берегу, мы вскоре поняли причину: группа охотников расставила чучела для приманки и палила по бакланам и веретенникам. Сопровождавший нас управляющий парком велел браконьерам убираться прочь; один из охотников достал телефон и пригрозил, что позвонит какому-то своему высокопоставленному дружку. «Вы в своем уме? – заорал на него управляющий. – Вы хоть понимаете, что со мной заместитель министра окружающей среды?»

Для поддержания здоровой популяции перелетных и гнездящихся птиц министерство Бино отвело, по крайней мере на бумаге, обширные защищенные территории. «Как только специалисты по охране окружающей среды поняли, что экономическое развитие угрожает биоразнообразию, – пояснил мне Бино, – решили, что лучше расширить список заповедных территорий до того, как те попадут под удар. Но людей с оружием не так-то просто контролировать: для этого требуется помощь полиции. В 2007 году мы закрыли здесь один участок, на него тут же съехались сотни четыре охотников и перестреляли все живое. Полицейские вмешались, конфисковали у некоторых оружие, но через два дня заявили нам: „Это ваши проблемы, мы тут ни при чем“».

К сожалению, шутка эпохи коммунизма по-прежнему применима к чиновникам лесного хозяйства, которые отвечают за природоохранные зоны: правительство делает вид, что платит им, а они делают вид, что работают. В результате на этих землях творится беззаконие: после смерти Ходжи итальянские охотники, которых дома стесняют ограничения ЕС, быстро это смекнули и не преминули воспользоваться. Не было ни одного заповедного района, в котором мне за ту неделю в Албании не встретились бы охотники из Италии, и это при том, что сезон охоты даже на неохраняемых территориях уже давно закончился. Все итальянцы пользовались высококачественным нелегальным оборудованием, которое воспроизводило голоса птиц, и стреляли кого и сколько заблагорассудится.

Во второй приезд в Каравасту, уже без Бино, я заметил двух мужчин в камуфляже и с ружьями, которые садились в лодку и явно намеревались побыстрее скрыться, не желая со мной общаться. Оставшийся на берегу албанец, который им помогал, сказал мне, что они тоже албанцы, но когда я их окликнул, они ответили мне по-итальянски.

– Ну ладно, они итальянцы, – признал помощник, в то время как браконьеры завели мотор и уплыли прочь. – Кардиологи из Бари, с отличной экипировкой. Просидели здесь вчера с рассвета до заката.

– Они знают, что охотничий сезон уже закончился? – спросил я.

– Разумеется. Они же не дураки.

– Как они вообще попали в национальный парк?

– Ворота открыты.

– И кому они заплатили? Сторожам?

– Не сторожам. Берите выше.

– Управляющему?

Помощник только пожал плечами.

Некогда Албания находилась под властью Италии, и многие албанцы до сих пор ориентируются на итальянцев как на образец искушенности и передового уровня развития. Мало того, что итальянские туристы-охотники наносят Албании весьма ощутимый ущерб, они еще познакомили население как с практикой поголовного истребления, так и с новыми методами ее воплощения – в частности, аудиозаписями, которые, к несчастью, отлично привлекают птиц. Даже в самых глухих албанских деревушках у охотников теперь есть на смартфонах и айподах MP3 с утиным кряканьем. Из-за этого-то нового ухищрения вкупе с сотнями тысяч ружей (в стране с населением в три миллиона человек) и массой другого оружия, которое при случае можно пустить в ход, Албания и превратилась в гигантскую воронку, где исчезает мигрирующая биомасса Восточной Европы: в страну прилетают миллионы птиц, и выбраться живыми удается очень немногим.

Умные и удачливые попросту ее избегают. В Велипойе я наблюдал, как большие стаи уток в отчаянии носятся вдали от берега, выбиваясь из сил, которых и без того не осталось после перелета через Адриатику, потому что местные охотники в засадах, расположенных на достаточном удалении друг от друга, не дают им попасть на болота, где птицы могли бы найти себе корм. Мартин Шнайдер-Якоби, орнитолог из немецкой организации «ОйроНатур» (EuroNatur), рассказывал мне, что журавлиные стаи, приближающиеся к Албании с моря, разбиваются на две группы в зависимости от возраста. Взрослые птицы продолжают полет на большой высоте, тогда как неопытные первогодки, завидев внизу симпатичные местечки, принимаются спускаться – пока не прогремят выстрелы (всегда находится тот, кто выпалит наугад): тогда птицы взмывают ввысь и следуют за старшими. «Они летят из Сахары, – пояснил Шнайдер-Якоби, – впереди у них горы высотой в две тысячи метров. Им просто необходимо отдохнуть. Возможно, перелететь через горы им хватит сил, а вот на гнездование может и не остаться».

В Черногории, граничащей с Албанией, Шнайдер-Якоби показал мне обширные солончаки в Улцине. До недавнего времени черногорские охотники истребляли здесь птиц точно так же, как их соседи в «природоохранных» зонах Албании, до которой отсюда всего несколько миль, но благотворительный Центр по защите и изучению птиц в Черногории нанял одного-единственного егеря, тот сообщает полиции о браконьерах, и впечатляющие результаты не заставили себя ждать: насколько хватает глаз, всюду птицы, тысячи цапель и уток, которые добывают себе корм. Никогда еще весенняя миграция, наблюдать за которой и без того интересно, не будила во мне такого душевного трепета.

– Евразия не может себе позволить такой черной дыры, как Албания, – заявил Шнайдер-Якоби. – Мы слишком хорошо умеем убивать птиц, но по-прежнему не знаем, как создать в Европе систему, которая позволит им выжить. Пока что ничего, кроме запрета на охоту, не работает. Если в Албании перестанут охотиться на птиц, там возникнет лучшее место обитания в Европе. В Каравасту будут приезжать полюбоваться на отдыхающих журавлей.

Ситуация в Албании небезнадежна. Многие молодые охотники отдают себе отчет в необходимости перемен; чем активнее будет просветительская деятельность по вопросам окружающей среды, чем серьезнее увеличится приток иностранных туристов, тем больше будет спрос на нетронутые природные территории, и если правительству удастся обеспечить порядок в охраняемых районах, популяция птиц быстро восстановится. Я отвез того охотника-любителя с женой в Каравасту, показал им уток и цапель на одном заповедном пруду, и женщина воскликнула с гордостью и радостью: «Мы и не знали, что у нас водятся такие птицы!»[13]

Однако чем дальше на юг, тем меньше надежды. В Египте, как и в Албании, и историческое прошлое, и политика не способствуют охране природы. Формально государство подписало несколько международных соглашений по охоте на птиц, но давнее возмущение европейским колониализмом, усугубившееся из-за напряжения вокруг Израиля и осложненное конфликтами между традиционной мусульманской культурой и дестабилизирующими свободами Запада, отбило у египетского правительства желание их соблюдать. Тем более что в результате египетской революции 2011 года полицию фактически аннулировали. Новый президент, Мухаммед Мурси, вряд ли мог требовать неукоснительного соблюдения закона. Ему досталась нищая (хотя и не голодающая) страна с населением в девяносто миллионов человек, в национальную ткань которой некоторые этнические группы так до конца и не удалось вплести, например, тех же бедуинов. У президента были заботы поважнее охраны природы[14].

В Северо-Восточной Африке, в отличие от Балкан, существует древняя, богатая, непрерывающаяся традиция ловли перелетных птиц всех видов. (Бытует предположение, согласно которому упоминающиеся в Библии чудесные запасы мяса, спасшие народ Израиля в Синайской пустыне, не что иное как перепелки.) Пока обычаю этому следовали с помощью традиционных методов – самодельных сетей, палок, покрытых клеем, и силков из тростника, – а добычу перевозили на верблюдах, ущерб, наносимый гнездящимся в Египте птицам из Евразии, пожалуй, был вполне восполним. Беда в том, что новые технологии позволили существенно увеличить объем добычи: традиция-то никуда не делась.

Наибольшее отчаяние вызывает, пожалуй, вот какой культурный вывих: египетские охотники не видят разницы между ловлей птиц и рыб. (В дельте Нила тех и других даже ловят одними и теми же сетями.) По представлениям уроженцев Запада птицы обладают харизмой, то есть эмоциональным и даже этическим статусом, которого рыбы лишены. В пустыне к западу от Каира, отдыхая в шатре с шестью молодыми бедуинами-птицеловами, я заметил прыгавшую неподалеку по песку желтую трясогузку. Реакция моя была эмоциональной: я видел крошечное, доверчивое, прелестное существо, пролетевшее несколько тысяч миль над пустыней. Сидевший рядом со мной охотник среагировал иначе: схватил пневматическую винтовку и выстрелил. А когда трясогузка упорхнула, целая и невредимая, воспринял это так, словно рыба сорвалась с крючка. Я же почувствовал редкое облегчение.

Шестеро бедуинов, всем чуть за двадцать, разбили шатер в реденькой акациевой роще, вокруг которой на все четыре стороны под палящим сентябрьским солнцем протянулась пустыня. Молодые люди прочесывали рощицу, вооружившись пневматическими винтовками и дробовиками, хлопали в ладоши, пинали песок, чтобы вспугнуть притаившихся в кустах птиц. Роща притягивала перелетные стаи: всех птиц, которые умудрились в нее залететь, независимо от вида, размера и природоохранного статуса, убивали и съедали. Для молодых людей охота на певчих птиц была убежищем от скуки, предлогом потусоваться с друзьями, провести время за мужским занятием. Еще у них был генератор, компьютер с фильмами категории В, зеркальная камера, очки ночного видения и автомат Калашникова – чтобы пострелять для забавы: все они происходили из обеспеченных семей.

Среди утреннего их улова, нанизанного на проволоку, точно рыбки, были горлицы, иволги и крошечные славки. Мяса что в славке, что в иволге всего ничего, но перелетные птицы, готовясь к долгому осеннему путешествию, накапливают запасы жира, желтые дольки которого проступили на их брюшках, когда охотники ощипали добычу. К дичи подали рис со специями; получилось отменное угощение. На Ближнем Востоке считается, что иволги увеличивают потенцию (мне сообщили, что их называют «натуральной виагрой»), но, поскольку виагра мне без надобности, я ограничился горлицей.

После обеда в шатер вошел охотник с трясогузкой, которая на моих глазах прыгала по песку. Мертвой она казалась еще меньше, чем была живой. «Бедняжка», – сказал другой охотник, и все рассмеялись. Он пошутил для западного гостя.

По пустыне египтяне теперь разъезжают не на верблюдах, а на джипах, поэтому осенью, в разгар охотничьего сезона, птицеловы обследуют практически все деревья или кусты приличного размера, как бы далеко те ни находились. В некоторых районах иволг ловят, чтобы сдать посредникам для заморозки или перепродажи в страны Персидского залива. Бедуины обычно добычу съедают, дарят друзьям или соседям. В лучших местах, таких как оазис Аль-Магхра, где собираются десятки птицеловов, за день один охотник может убить свыше пятидесяти иволг.

Я побывал в Аль-Магхре уже в конце сезона, однако приманки (обычно это мертвый самец на палке) по-прежнему привлекали стаи иволг, и охотники редко промахивались. Учитывая, сколько там было охотников, вполне вероятно, что в одном только этом оазисе каждый год убивают пять тысяч иволг. А если прибавить сюда добычу в других уголках пустыни и на побережье (поскольку там иволга тоже считается ценным трофеем), ущерб, который наносят популяции птиц в Египте, составит значительную часть от двух-трех миллионов европейских гнездящихся пар. Получается, каждый год в сентябре огромное количество разноцветных птах с широкими зимним и летним ареалами достается горстке сытых скучающих охотников, которым требуется натуральная виагра. И даже если кто-то из них использует для убийства иволг незарегистрированное оружие, то остальные никаких законов не нарушают.

Встретил я в оазисе и нищего пастуха, который не мог позволить себе дробовик. Они с десятилетним сыном развесили на деревьях четыре сети и ловили в основном мелких птиц типа мухоловок, сорокопутов и славок. Поэтому сын очень обрадовался, когда ему удалось загнать в сеть великолепного золотисто-черного самца иволги. Он со всех ног кинулся с добычей к отцу, с гордостью крикнул: «Иволга!» – и перерезал птице горло. Чуть погодя мимо нас порхнула самка, и я подумал, что это, возможно, безутешная вдова убитой иволги. Пастушонок погнал ее к завешанной сетью пальме, но птица в последнюю секунду облетела дерево и направилась в пустыню, на юг. Мальчишка помчался за ней и крикнул ей вслед: «Чтоб тебе пусто было!»

Большинство бедуинов, с которыми мне довелось общаться, уверяли, что не стали бы убивать птиц аборигенных видов, тех же удодов и малых горлиц. А вот перелетных птиц, как и прочие охотники Средиземноморья, считали законной добычей, – как говорили албанцы, «это же не наши птицы». И хотя все египетские охотники, с которыми я познакомился, признавали, что за последние годы количество перелетных птиц сократилось, лишь некоторые предположили, что причиной тому, возможно, перелов. Кто-то винил изменение климата; особенно популярна теория, что птиц отпугивает интенсивное электрическое освещение на побережье. (На самом деле свет скорее привлекает птиц.) Сокращение численности птиц вызывает у всех сожаление, однако же задуматься не заставляет. Мой каирский гид по пустыне рассказал, что бедуины, когда едва не истребили в окрестностях дроф-красоток (вопреки заверениям, что будто бы не охотятся на аборигенных птиц), очень об этом жалели. «Дело не в том, что охотникам все равно, – пояснил мне гид. – Но если дрофы вернутся, их снова перестреляют».

Защитой окружающей среды и информационно-разъяснительной деятельностью по вопросам экологии в Египте занимаются исключительно несколько маленьких негосударственных организаций, таких, как «Охрана природы Египта» (которая и помогла мне в работе над этим эссе). Группы европейских защитников птиц тратят значительные силы и средства на Мальте и в других европейских «горячих точках», где убивают перелетных птиц, а вот проблему истребления птиц в Египте, которое гораздо масштабнее европейского, почему-то не замечают. Пожалуй, это оборотная сторона позиции «это же не наши птицы»: «Это же не наши охотники». Однако политическая и культурная пропасть между Западом и Ближним Востоком пугающе глубока. Любая просветительская природоохранная активность в Египте неизбежно заключает в себе один-единственный основной посыл: местные охотники должны перестать делать то, что делали всегда; тревоги же одержимых заботой о птицах британцев, которым, к слову, египтяне по-прежнему не могут простить колонизации, кажутся отсюда такими же абсурдными и докучливыми, каким, должно быть, представляется Королевское общество по охране сомов сельским жителям Миссисипи.

В большинстве прибрежных египетских городков действуют птичьи рынки, где перепелку можно купить за два доллара, горлицу за пять, иволгу за три, а мелких птах – за считанные центы. Неподалеку от одного из этих городков, Эль-Дабаа, я побывал на ферме, седобородый хозяин которой ловит птиц силками в таких количествах, что даже после того, как семьи шестерых его сыновей наедятся досыта, у него остается излишек на продажу. Огромные сети развешаны на восьми высоких тамариндах и множестве кустов пониже, огораживая рощу олив и смоковниц; сети современные, стоят недорого и появились в Эль-Дабаа относительно недавно, лет семь назад. Солнце палило нещадно, и с расположенного неподалеку побережья в рощу в поисках укрытия слетались птицы. Испугавшись сети, висевшей на дереве, они устремлялись к другому и в конце концов попадались. Внуки фермера бегали внутри сетей, хватали птиц, а один из сыновей отрывал маховые перья и бросал птиц в пластиковый мешок из-под зерна. Я заметил, что за двадцать минут в мешке скрылись обыкновенный жулан, мухоловка-белошейка, серая мухоловка, самец иволги, пеночка-теньковка, черноголовая славка, две пеночки-трещотки, две веерохвостые цистиколы и множество других неизвестных мне птиц. К тому времени, когда мы остановились в тени, посреди оторванных голов и перьев кукушек, удодов и одного ястреба-перепелятника, мешок был битком набит птицами; внутри плакала иволга.

На основе примерного дневного улова (по прикидкам фермера) я подсчитал, что каждый год с 25 августа по 25 сентября в результате его деятельности гибнут шестьсот иволг, двести пятьдесят горлиц, двести удодов и четыре с половиной тысячи более мелких птиц. Разумеется, в дополнительном доходе нет ничего дурного, но ферма процветала бы и без него: убранство просторной гостиной, где меня принимали с истинно бедуинским радушием, поражало великолепием и новизной.

На всем побережье, где мне довелось побывать, от Мерса-Матруха до Рас-эль-Бара, я видел сети, как у этого фермера. Наибольшее впечатление на меня произвели паутинные сети для ловли перепелок: сверхтонкие нейлоновые нити, практически невидимые для птиц, растянутые между шестами на высоту одиннадцать и более футов от земли. Паутинные сети тоже появились сравнительно недавно: их завезли на Синай лет пятнадцать назад, и с тех пор они распространились по всему египетскому побережью Средиземного моря. Вдоль берегового шоссе к западу от Синая сети тянутся до самого горизонта, через туристические городки, перед отелями и кондоминиумами.

По документам бо?льшая часть египетского побережья считается природоохранной зоной. Но в прибрежных заповедниках птиц защищают лишь в том смысле, что требуют разрешение на установку сетей. Разрешения эти дешевы, получить их легко; ограничения по высоте сетей и расстоянию между ними соблюдают лишь на бумаге, на деле же постоянно нарушают. Хозяева сетей выходят до рассвета и ждут, когда перепелки, летящие из-за моря, промчатся над берегом и попадутся. В хороший день на треть мили сетей приходится пятьдесят с лишним перепелок. По моим – очень скромным – подсчетам, основанным на данных за неудачные годы, в одни лишь паутинные сети на египетском побережье попадает сотня тысяч перепелок.

В Европе перепелку уже найти не так-то просто, но в Египте их ловят все больше – благодаря активному использованию записей с голосами птиц. Лучшей системой, «Звуки птиц», на цифровой интегральной схеме которой хранятся высококачественные записи пения сотен различных птиц, в Европе пользоваться для охоты запрещено, однако же в магазинах ее продают без вопросов. В Александрии мне довелось побеседовать с охотником-любителем по имени Ваэл Каравия: он утверждал, что завез эту систему в Египет в 2009 году. Сам же о ней узнал от итальянца, охотившегося в Албании (неудивительно). Каравия признался, что теперь «очень сожалеет и раскаивается». Обычно где-то три четверти перепелок перелетают через сети-невидимки, но с помощью этой системы охотники приманивают и высоко летящих птиц – по крайней мере, на севере Синая так поступают все, кто охотится с помощью паутинных сетей, причем некоторые и весной, и осенью. Охотники на больших озерах Египта ночами приманивают на «Звуки птиц» целые стаи уток.

– Это обязательно повлияет на птиц, иначе и быть не может, – сказал мне Каравия. – Проблема в менталитете: народ хочет ловить все, что летает и плавает, без ограничений. У нас и до революции ходила масса оружия, а уж после стало больше еще на сорок процентов. Те, у кого нет денег, мастерят самодельные ружья, при том что это опасно, можно сесть на три года, но это никого не останавливает. Этим занимаются даже дети. Учебный год начинается в сентябре, но до окончания сезона охоты они в школе не показываются.

Мне довелось повидать таких ребят на побережье в курортном городке Балтиме. Сетями разрешено ловить только перепелок, но обычно попадаются и птицы помельче, и соколы, которые за ними охотятся. Прогуливаясь на закате в Балтиме с гидом из «Охраны природы Египта» и сотрудником здешнего заповедника, я заметил, что в сеть в тени кондоминимумов попалась красивая береговая пташка, малый зуек. Мой гид, Ваэл Шохди, принялся осторожно выпутывать ее из сети, как вдруг к нам подбежал парнишка с двумя друзьями-подростками. У парнишки был сетчатый мешок.

– Не трожьте птицу, – сердито закричал парнишка. – Это наши сети!

– Не волнуйтесь, – ответил Шохди. – Мы умеем обращаться с птицами.

Завязался спор: парнишка пытался показать Шохди, как вытащить птицу, не повредив сетей. Шохди, которого заботила главным образом сохранность птицы, как-то удалось освободить зуйка в целости. Тут охотник потребовал, чтобы Шохди отдал ему птицу.

Сотрудник заповедника, Хани Мансур Бишара, на это заметил, что у охотника в мешке, помимо двух живых перепелок, сидит еще и живая певчая птица.

– Нет, это перепелка, – уперся парнишка.

– Неправда.

– Ну ладно, это каменка. Но мне двадцать лет, эти сети нас кормят.

Я не понимаю по-арабски и лишь потом узнал, о чем они говорили. Тогда же я видел лишь, что Шохди держит зуйка в кулаке, а птицелов раздраженно пытается его отобрать. В Египте убивают миллионы птиц, но меня почему-то волновала судьба этого конкретного зуйка. Я попросил Шохди напомнить охотнику, что ловить сетями кого-либо, кроме перепелок, незаконно.

Шохди так и сделал, но, по-видимому, закон – слабый аргумент в споре с рассерженным двадцатилетним парнем. Тогда Шохди и Бишара, надеясь все же заставить охотников изменить убеждения и намерения, указали на то, что зуйки – охраняемый вид, который водится только на илистых морских берегах и вдобавок считается переносчиком опасных заболеваний. («Ну, приврали, не без этого», – признался впоследствии Шохди.)

– Так кто он все-таки? – уточнил парнишка. – Охраняемый вид или переносчик заболеваний?

– И то, и другое! – в один голос ответили Шохди и Бишара.

– Если он правда заразный, – заметил один из подростков, – мы бы все давным-давно передохли. Мы же едим все, что поймаем, никого не выпускаем.

– Через готовое мясо болезнь тоже передается, – нашелся Бишара.

Тут я встревожился еще больше: Шохди протянул птицу парню, который (как я потом узнал) поклялся Аллахом отпустить и зуйка, и каменку, но только не при нас.

– Но сотруднику «Нэшнл джиогрэфик» необходимо видеть, что вы их действительно отпустили, – настаивал Шохди.

Охотник разозлился еще больше, достал каменку, подбросил в воздух, потом проделал то же с зуйком. Птицы, не оглядываясь, полетели к видневшимся вдали сородичам.

– Я это сделал лишь потому, – сказал охотник, – что привык держать слово.

В обеих птицах мяса от силы на один укус, но я по лицу охотника видел, чего ему стоило их выпустить. Ему хотелось оставить их себе едва ли не больше, чем мне – увидеть их на свободе.

Перед отъездом из Египта я провел несколько дней в пустыне с бедуинами, которые охотились на соколов. Даже по меркам бедуинов охота на соколов – занятие для тех, кому некуда девать время. Некоторые занимаются этим по двадцать лет, так и не поймав ни одного сокола – ни балобана, ни сапсана: именно эти два вида особенно высоко ценятся у перекупщиков, продающих птиц сверхбогатым арабам-соколятникам. Балобаны настолько редки, что за год их всего-то ловят десяток-другой, однако же солидный куш (за хорошего балобана дают более 35 тысяч долларов, за сапсана – более 15 тысяч) заманивает сотни охотников на долгие недели в пустыню.

Охота на соколов жестока: в качестве приманки используют множество мелких птиц. Голубей привязывают к колышкам в песке и оставляют на солнцепеке для привлечения хищников; перепелок и горлиц обвязывают нейлоновыми жгутами со скользящими узелками, в которых может запутаться балобан или сапсан; мелким соколиным – например, пустельгам – зашивают глаза, а на ноге крепят тяжелую приманку с петлей. Охотники разъезжают по пустыне на «тойотах»-пикапах, проверяют привязанных голубей, подбрасывают искалеченных пустельг в воздух, точно футбольные мячи, надеясь привлечь балобана или сапсана – ослепленная пустельга с грузом на ноге далеко не улетит. Часто охотники возвращают соколу зрение, привязывают его к капоту и, раскатывая по пустыне, поглядывают, как он себя поведет. Если сокол поднял глаза, значит, в небе хищная птица: тогда охотники выскакивают из машины и достают различные приманки. И так каждый день, неделю за неделей.

Но сильнее всего в Египте меня задели за живое два случая: во-первых, то, с каким вниманием и восторгом охотники на соколов рассматривали мой справочник «Птицы Европы» в мягкой обложке. Раз за разом собирались в кружок, медленно переворачивали страницы, от конца к началу, изучали иллюстрации птиц, которых видели и не видели. Однажды днем, наблюдая за ними в шатре, где мне предложили крепкий чай и очень поздний обед, я вдруг подумал с болью: что если все бедуины на самом деле страстные орнитологи, просто пока этого не понимают?

До того как нам подали обед, один из охотников попытался накормить обезглавленными тушками славок ослепленных пустельгу и ястреба-перепелятника, которые тоже были с нами в шатре. Пустельга ела жадно, а ястреб отказывался, как ни подсовывали мясо к самому его клюву. Он же вместо этого клевал шнурок на ноге – без толку, как мне казалось. Однако после обеда, когда я вышел из шатра и дал охотникам посмотреть в мой бинокль, вдруг поднялся крик. Я обернулся и увидел, что ястреб стремительно улетает от шатра в пустыню.

Охотники тут же погнались за ним на джипах, и не только потому, что птица стоила денег, но отчасти и потому – и это был второй трогательный случай, свидетелем которого мне довелось стать, – что в пустыне слепой птице одной не выжить: охотники пожалели ястреба. (В конце сезона нити, скреплявшие веки подсадных птиц, разрезают, а соколов отпускают, пусть даже оттого лишь, что кормить их круглый год накладно.) Охотники уезжали все дальше и дальше в пустыню, беспокоясь за ястреба и надеясь его поймать, меня же обуревали смешанные чувства. Я понимал: если птица улетит и ее не поймают какие-нибудь другие охотники, она вскоре погибнет; однако же в стремлении вырваться из плена, пусть слепым, пусть ценою собственной жизни, этот ястреб словно воплотил саму суть диких птиц и их значение. Через двадцать минут, когда последние охотники вернулись с пустыми руками, я подумал: по крайней мере, ему выпал шанс умереть свободным.