История одной дружбы

Как-то днем на исходе лета 1989 года мне позвонил Билл Воллманн:

– Привет, Джон. Ты любишь мясо карибу? А то я привез из Арктики оленину, она того и гляди испортится, и Дженис решила ее потушить.

По голосу Билла не понять, в каком он настроении: говорит он всегда монотонно и исключительно по делу. Не хочет ли он сказать, что я на своем веку съел достаточно оленины, а следовательно, должен разбираться, нравится ли она мне? И что значит «того и гляди испортится»? С Биллом никогда не знаешь, шутит он или нет.

Я в то время жил в Квинсе, сражался со второй книгой; Билл был первым, с кем я подружился, когда меня стали публиковать. Годом ранее, на Манхэттене, мы с родителями и женой очутились в гостиничном лифте с помятой супружеской парой средних лет: они любезно улыбнулись мне и представились родителями Билла. Они приехали в Нью-Йорк на ту же церемонию вручения литературных премий, что и мы. Их сын, с которым я познакомился на церемонии, походил на победителя какой-нибудь школьной олимпиады: очки с толстыми стеклами в проволочной оправе, кургузый спортивный пиджак, юношеский румянец, неряшливая стрижка. Мы беседовали от силы минуты две, когда он предложил писать друг другу письма. Мы еще не читали книг друг друга и ничего друг о друге не знали, но Билл, похоже, уже решил, что я ему нравлюсь, – а может, просто последовал свойственному ему великодушному и любознательному порыву. И тон его застал меня врасплох.

Лишь позже я понял, что с Биллом опасно договариваться о каких-либо обоюдных действиях. Когда мы с ним начали советовать друг другу книги, я узнал, что он способен не только прочесть за день пятьсот страниц, но и запомнить их почти с фотографической точностью. После того как мы заключили соглашение впредь обмениваться рукописями, каждые девять месяцев я исправно получал пухлую бандероль, сам же мусолил следующую книгу так долго, что успевал позабыть об обещании послать ее Биллу. После той церемонии награждения я отправился в Европу тратить наградные и лишь через месяц удосужился написать Биллу письмо, на которое он ответил в тот же день, как получил. И вдогонку прислал сигнальный экземпляр своей новой книги «Радужные рассказы» (The Rainbow Stories), сквозь которую я продрался с изумлением и восторгом – пусть не за день, но все же менее чем за неделю. Мой нью-йоркский знакомец, юный зубрила с милыми провинциальными родителями, оказался литературным гением, не понаслышке и весьма тесно знакомым с уличными проститутками, скинхедами и пьянчужками Сан-Франциско середины восьмидесятых годов. Книга оказалась совершенно не такой, как обещало жизнерадостное название. Эпиграфом была цитата из По, в которой многострадальность человеческая сравнивалась с оттенками радуги (каждый из которых «столь непреложен… в отдельности», однако же они «становятся неразличимыми, переходят друг в друга»[15]), а тон повествования напоминал живой голос Билла – одновременно и совершенно искренний, и откровенно-ироничный. Я обожал его интонацию, и мне весьма льстило, что он хочет быть моим другом. Мы с женой гадали, куда направиться из Европы, и я настоял на Нью-Йорке не в последнюю очередь потому, что туда недавно перебрался Билл.

Они с невестой, Дженис Рю, поселились в двухкомнатной квартирке в современном многоэтажном доме неподалеку от медицинского центра Слоуна – Кеттеринга, где Дженис училась в ординатуре по радиационной онкологии. Приготовленный ею ужин – рагу из подтухшей оленины, совершенно в традициях корейской кухни, с душком и чесноком, – стал первым из многих, на которых мне довелось у них побывать. Летом я играл в Центральном парке в софтбол в команде моего издательства, в холодные же месяцы единственными вылазками из семейной жизни в Квинсе становились поездки к Биллу – по линии то ли E, то ли F. Помню, сидел у них в спальне, по телевизору показывали «Четыреста ударов», и я поймал себя на мысли, что прежде мне остро не хватало друга-писателя, с которым можно было бы смотреть иностранные фильмы. Уж не знаю, чем таким мог с Биллом поделиться я – кроме рекомендаций книг и устойчивых мнений, – но сам у него почерпнул многое. Он показывал мне чернильные эскизы, которые делал для своих книг, и я решил брать уроки рисования. Он показал мне «Мак», на котором писал все свои произведения, я пошел и купил первый в жизни компьютер. (Однако, когда Билл пожаловался, что, работая по двенадцать часов в сутки, заработал синдром запястного канала, мне оставалось лишь позавидовать его трудолюбию.) Он признался, что Дженис стрижет ему ногти на ногах: моя жена, разумеется, таких услуг не оказывала. Я вовсе не хотел, чтобы мне стригли ногти на ногах, но Билл заставил меня задуматься о том, что браки бывают разные – не только как мой. Он обмолвился, что жена у меня хорошая, но, как ему кажется, мы с ней задыхаемся в созданном нами замкнутом мирке. Его-то собственную жизнь замкнутой не назовешь: он путешествовал по миру, у него на глазах умирали люди, он сам не раз чудом избегал гибели, якшался с проститутками разных национальностей. И постоянно мне предлагал – этим своим ровным голосом – попробовать силы в журналистике или пуститься в опасное путешествие.

Нет, я, конечно, пытался следовать его примеру. Согласился съездить в командировку в Цинциннати, где городские власти недавно прикрыли выставку фотографий Роберта Мэпплторпа: мне показалось, что задание звучит сексуально. «Эсквайр» предложил написать о стриптиз-клубах и магазинчиках с порнухой, расположенных в Ковингтоне, штат Кентукки, через реку от Цинциннати, дабы доказать некое сомнительное утверждение о лицемерии. Как бы на моем месте поступил Билл? Не успокоился бы, пока не подружился со стриптизершами, не записал их мнения об истории с выставкой Мэпплторпа, а может, даже попытался бы заняться с кем-то из них сексом. Последнее было выше моих сил, но стриптиз-клубы я исправно обошел. Там царило уныние и запустение, толп лицемерных жителей Огайо не наблюдалось, и я охотнее отправился бы обратно, в Цинциннати, вплавь, чем подружился бы со стриптизершей. Так что я написал неуклюжее упражнение по городской социологии и ощутил скорее облегчение, чем разочарование, когда «Эсквайр» его забраковал, хотя деньги мне, безусловно, пригодились бы. В следующий раз я попробовал силы в журналистике лишь через четыре года.

Билл родился всего лишь на несколько недель раньше меня, в июле 1959 года, однако долгое время мне казалось, что он существенно старше. Возможно, он меня толком не знал – или же рассматривал как собственный литературный проект, младшего брата, которого следует поощрять в том, в чем силен сам: если у него получалось, то получится и у меня. Однако же Билл отличался мудростью и щедро ею делился. Ситуацию в моем браке он видел с ясностью, которой я достиг лишь через много лет. К тому времени, когда я с ним в этом сравнялся, расстался с женой и стал менее робким журналистом, они с Дженис уже снова жили в Калифорнии. Весной 1996 года, через неделю после того, как «Харперз» опубликовали мою декларацию литературной независимости, Билл приехал на Манхэттен и пригласил меня в гости к своему редактору: тот устраивал вечеринку. К тому времени Билл выпустил уже восемь книг (я всего две), подумывал об агенте и захотел познакомиться с моим. Я их представил друг другу и, вдохновленный «Харперз», совершил поступок в духе Билла, чего за мной прежде не водилось. Я подошел к молодой женщине, привлекшей мое внимание, и завел с ней разговор; она оставила мне телефон. В итоге мы провели вместе два года, один – вполне счастливо. Билл словно направил меня новой дорогой и проводил до первой станции на пути. После той вечеринки мы долго не виделись.

Не стану притворяться, будто бы читал все книги Билла. Он сверхплодовит, что твой Диккенс или Бальзак: чтобы понять его произведения, потребуется не один десяток лет. Однако уже по «Радужным рассказам» было ясно, что он все-таки ближе к Мелвиллу или Уитмену, авторам, которые описывали совершенно новые сферы опыта и не имели литературных предшественников, по чьим стопам можно было бы идти: им оставалось лишь полагаться на себя, доверять собственному чутью и рассудку. Билл, как они, в процессе творчества создает новые формы. Как и они, полон американского презрения к власти; берется за масштабные проекты; время от времени пишет откровенно слабые вещи. Его фирменный стиль – относительно короткие отрывки, выделенные скорее по логике поэтической, нежели повествовательной, с уклончивыми или ироническими заглавиями – отражает его подход к темам, которые большинству писателей кажутся чересчур масштабными, так что они даже за них не берутся: он разъединяет себя на атомы и пускает чувствительность по ветру.

Кажется, не существует такого, чем Билл не интересовался бы. В «Синей дали» (The Blue Yonder), возвышенной новелле из «Радужных рассказов», персонаж по имени «Другой» вываливает на землю и каталогизирует содержимое мусорной урны в парке «Золотые ворота»: ищет улики убийств сан-францисских пьянчужек, которые, как он подозревает, совершает другая часть его расщепленной личности. «Аутопсия» урны занимает две с половиной страницы:

…три полураздавленных банки из-под «Будвайзера», закрытая крышкой коробочка от обжигающе-горячих жареных куриных крылышек полковника Сандерса (как видно, уже переваренных, поскольку на месте прежнего содержимого коробки лежало медового цвета дерьмо). Под дерьмом обнаружилась синяя пластиковая упаковка от New York Times, засморканный бумажный платок с застывшей соплей, похожей на арахисовый козинак, и крышечка от йогурта, остатки которого частично расплавились, частично дали воду и привлекли бобовидных опарышей…

Автор признается в забавном примечании, что 13 ноября 1986 года лично рылся в содержимом урны и сократил описание находок, «дабы не испытывать терпение читателя». Далее герой новеллы присутствует при вскрытии пьянчужки по имени Эванджелина, и описание этой второй аутопсии растягивается уже на восемь страниц – тут вам и клинические подробности, и лирические отступления, без которых, разумеется, никак не обойтись:

До чего все-таки тело похоже на книгу! Каждый из нас пишет на нем историю жизни, живописуя в подробностях все, что сделали с нами и что сделали мы. Печень Эванджелины представляла собой главу под названием «Чего я хотела». Текст был хоть краток, но не без пафоса: «Я хотела быть любимой, счастливой, беззаботной и окруженной теплом, – написала Эванджелина. – Я хотела жить в Голубой Дали. Жить в синем небе и на солнце. Хотела принадлежать себе. И получила все, о чем мечтала». – Патологоанатом кромсал ее нещадно.

Больше всего у Билла после «Радужных рассказов» я люблю «Атланта». Все, о чем рассказывается в романе, на удивление жизненно – и не только потому, что автору то и дело грозит опасность, не только из-за его стремления непременно стать частью живой истории, но и потому, что он без устали ищет смысл и порядок в пугающем и сложном мире. Атлант, держащий на плечах мир, воплощает собой образ художника, как представляли его романтики и модернисты: всеобъемлющая субъективность. Билл лучше, чем кто-либо из ныне творящих американских писателей, пытается выполнить для нас эту героическую работу – нести на себе весь мир. Поэтому, пожалуй, неудивительно, что одиночество автора – сильнейший мотив в «Атланте», практически нестерпимый обертон всего повествования. Эпизод, который не выходит у меня из головы, – ночь в Берлине, когда одиночество Билла становится настолько непереносимым, что он отдает все деньги проститутке и просит взамен поцелуй. Та отказывает, он подходит к трем другим проституткам и просит его поцеловать – за так. Одна из них с готовностью вынимает изо рта жвачку и плюет ему в лицо: «Вот тебе поцелуй».

Учитывая богатство материала, легко не заметить, что Билл – великолепный стилист. Можно объездить весь свет, пережить массу приключений, но если ты пишешь плохо – грош всему этому цена. Самая упрямая путаница фактов и домыслов, самые жуткие катахрезы, самая резкая и вульгарная реалистичность у него регулярно перерастают во вдохновенную поэзию. И кажется, что он пишет так же естественно, как дышит. Причем «естественно» – не значит легко. Чтобы писать, как Билл, необходимо обладать страстью к прозе, тягой к прекрасной форме. И мне в нем, помимо прочего, очень нравилось то, что у него есть и эта страсть, и эта тяга. Книги его стали культовыми, он же сам прослыл кем-то вроде героя, над которым не властны законы, андеграундного авантюриста. Однако же те из нас, кому посчастливилось с ним подружиться, знают: когда Билл говорит (в противоположность тем случаям, когда он слушает, а слушает он великолепно), то интересуется грамматикой и пунктуацией, задает вопросы типа «Кого читаешь?» и «Как она строит фразу?»

Я и сам не знаю, из-за чего мы с Биллом разошлись. Может, это случается с писателями, когда их личность выкристаллизовывается из раствора – пусть оригинального, но все же не без чуждой примеси, – а может, наши прежние отношения старшего и младшего братьев исчерпали себя, когда я пошел новой дорогой. Сыграло роль и то, что я вечно подолгу читал книги Билла, да и жили мы теперь в разных городах. Они с Дженис прочно осели в Сакраменто, и даже после того, как я стал наведываться в Санта-Круз, который находится всего в трех часах езды, Билл частенько оказывался в отлучке – уезжал в какой-нибудь далекий уголок, куда его командировало издательство.

В 1995 году, когда я гостил у него в Сакраменто, он повел меня на стрельбище и дал пострелять из своего «Дезерт игла» калибра.50 и самозарядного «ТЕК-9». В кордитовом дыму повеяло старой доброй двусмысленностью: хемингуэевское хвастовство мужеской доблестью (бедный Скотт Фицджеральд – но и бедный Хемингуэй!) мешалось с мальчишеской любовью Билла к оружию, гордостью за то, как ловко он умеет с ним обращаться, и терпеливым, ничуть не высокомерным стремлением научить сверстника, которому в противном случае вряд ли когда-либо довелось ощутить отдачу от пистолета пятидесятого калибра. Меня не покидало смутное чувство, что меня уделали, вдобавок обескураживал этот его ровный тон, продуманные паузы, сбивчивость, доходившая до откровенной нелогичности. Но мне приятно было снова с ним общаться. Многочисленные главы его жизни были написаны на теле в виде спокойного внимания, свойственного атлантам, и харизмы. Постреляв из всех пистолетов, мы вернулись к Дженис в их большой дом, похожий на загородный особняк, мелкобуржуазные (как окрестил их Билл) интерьеры которого человек, знакомый с Биллом только по книгам, счел бы несообразными его эксцентричным произведениям. Помимо обширной библиотеки, ярче всего мне запомнилась заключенная в рамку карта мира, висевшая в коридоре на втором этаже. Карта была утыкана сотнями канцелярских кнопок, отмечавших места, в которых побывал Билл, – множество отдаленных, опасных, или и тех, и других. Мне был понятен (поскольку и меня он тоже не миновал) порыв создать такую карту, в прямом смысле оставить свой отпечаток в мире, словно чтобы доказать, что я действительно жил, ходил по земле в определенный исторический момент. Однако же, глядя на карту Билла в коридоре этого загородного особняка, я ощутил одиночество.

Много лет спустя, когда я был в Санта-Крузе, а мой друг Дэвид Уоллес перебрался в Клермонт, Билл позвонил мне с предложением. «Привет, Джон, – произнес он ровнейшим голосом, – ты когда-нибудь бывал на Солтон-Си? Я там работаю над проектом и подумал: а не пожить ли нам втроем – ты, я и Фостер Уоллес – в палатке на берегу». Даже по воллманновским меркам это звучало дико. Солтон-Си, умирающее соленое озеро в пустыне к востоку от Сан-Диего, – одно из самых вонючих мест во всей Америке, оно совершенно не годится для подобного времяпрепровождения, к тому же Дэвид терпеть не мог отдых на природе. Впрочем, Биллу я обещал поговорить с Дэвидом. Когда я обмолвился о предложении Билла, Дэвид страдальчески помолчал, а потом перевел разговор на другую тему. Лишь гораздо позже я оценил всю гениальность этой задумки и пожалел, что не уговорил Дэвида. Оказалось, что Солтон-Си – одно из лучших мест для наблюдений за птицами: ради этого можно потерпеть и вонь, и тучи мух. Жаль, что нельзя хоть на несколько дней очутиться в параллельной вселенной, где я отправился в поход с двумя талантливыми друзьями, вселенной, в которой оба они живы и могут подружиться, поскольку к тому времени во вселенной, в которой я пишу эти строки, Дэвид уже умер, а мы с Биллом потеряли всякую связь.