ДЖЕФФРИ ФОРД «НОЧЬ В ТРОПИКАХ»

^{Иллюстрация Владимира Овчинникова}

Помню первый бар в моей жизни — «Тропики». Тогда, как и сейчас, он находился между супермаркетом и банком на Хайби-лейн в Вест-Айслип. Мне было пять или шесть, и мой старик брал меня с собой, когда по воскресеньям ходил смотреть по телику матчи «Гигантов». Пока взрослые у стойки пили, болтали и на все корки честили полузащитника Титла, я катал шары за столом для пула или сидел в одной из кабинок и раскрашивал картинки. Музыкальный автомат как будто всегда тренькал одно и то же — «За морем» Бобби Ларина, а я выискивал, как иные в облаках, фигуры в клубах сигарного и сигаретного дыма. Я ходил в «Тропики» не ради яиц вкрутую, которыми бармен угощал меня, после того как заставлял их исчезнуть и вытаскивал из моего уха, и не ради того, чтобы посидеть на коленях отца у стойки, потягивая имбирный лимонад с вишенкой, хотя и то, и другое мне нравилось. Свет неоновых вывесок манил, брань звучала особой музыкой, но больше всего притягивало меня в «Тропики» тридцатидвухфутовое видение рая.

По всей южной стене тянулась от входной двери до туалета фреска с тропическим пляжем. Там были кокосовые пальмы и откосы белого песка, полого спускавшегося к воде, где мелкими ленивыми волнами перекатывалось безмятежное море. Небо по цвету напоминало яйцо малиновки, океан был шести разных оттенков аквамарина. По всему пляжу тут и там застыли в различных позах местные красотки в юбках из травы, но в основном нагие, если не считать цветов в волосах. Их гладкая коричневая кожа, их груди и улыбки таили вечное приглашение. В середине фрески — вдалеке на горизонте — маячил океанский лайнер, из центральной трубы которого валил сажистым следом дым. Между кораблем и берегом покачивалась лодочка с гребцом на веслах.

Меня зачаровывала эта картина, и я мог смотреть на нее часами. Я изучал каждый дюйм, отмечая изгиб пальмовых листьев, рассыпавшиеся по плечами пряди волос, загибающиеся подолы юбок из травы, направление и скорость ветра. Я почти чувствовал его дыхание на лице. Прохладная чистая вода, тепло островного света убаюкивали. Я умел разглядеть крошечных крабов, ракушки, морские звезды на берегу, мартышку, выглядывающую из кроны пальмы. Но самым странным на картине — почти в тени стойки, как раз перед тем, как рай заканчивался у двери в туалет — была рука, отводящая широкий лист какого-то растения, словно сам я стоял на краю джунглей, наблюдая за человеком в шлюпке.

Но время шло, жизнь становилась все сумбурнее, и отец перестал ходить в «Тропики» по воскресеньям. Необходимость кормить семью заслонила «Гигантов», и до смерти матери всего несколько лет спустя отец работал по шесть дней в неделю. Когда я сам стал посещать бары, это были уже не «Тропики», ведь они считались стариковским местом, но память о фреске сохранилась, сколь бы ни сменялись лета и зимы. Когда жизнь становилась слишком уж лихорадочной, мирная красота картины возвращалась ко мне, и я задумывался, каково это — жить в раю.

Несколько лет назад я поехал в Вест-Айслип навестить отца, который теперь живет один в том же доме, где я вырос. После обеда мы сидели в гостиной и говорили про былые времена и что изменилось в городе с моего последнего приезда. Наконец он задремал в своей качалке, а я, сидя напротив, размышлял о его жизни. Он казался совершенно довольным, а я мог думать лишь о многих годах тяжелого труда, наградой за которые стал пустой дом на окраине. Подобная перспектива нагоняла тоску, и чтобы ее развеять, я решил прогуляться. Была четверть одиннадцатого, и в городке все примолкло. Я прошел Хайби-лейн и повернул к Монтауку. Проходя мимо «Тропиков», я заметил, что дверь открыта и старая вывеска с пивной кружкой по-прежнему пузырится неоновой пеной. Честное слово, музыкальный автомат по-прежнему тихонько бренькал Бобби Дарина. В окно я увидел, что круглогодичная рождественская гирлянда из моего детства, обрамлявшая зеркало за стойкой, зажжена. Ни с того ни с сего я решил зайти и пропустить стаканчик, надеясь, что за прошедшие десятилетия фреску никто не закрасил.

Посетитель был лишь один: у стойки сидел тип настолько морщинистый, что казался лишь мешком кожи в парике, штанах, кардигане и ботинках. Глаза у него были закрыты, но время от времени он кивал бармену, который громоздился над ним — громила в грязной футболке, которая едва не лопалась на бочонке пивного пуза. Бармен говорил почти шепотом, не выпуская изо рта сигареты. Когда я вошел, он поднял глаза, помахал рукой и спросил, чего подать. Я заказал дешевый коньяк и воду. Ставя выпивку на подставочку, он спросил:

— Давно из спортзала? — И ухмыльнулся.

Теперь я уже далеко не образец подтянутости, а потому рассмеялся. Я счел это шуткой по адресу нас троих разом — потрепанных жизнью, потерпевших кораблекрушение в тропиках. Заплатив, я выбрал столик, откуда хорошо видел бы южную стену, не поворачиваясь спиной к собратьям по бару.

К моему облегчению фреска осталась на месте, почти целая. Ее краски поблекли и потускнели от многолетних наслоений табачного дыма, но я снова узрел рай. Кто-то пририсовал усы одной из красоток в травяной юбочке, и при виде подобного кощунства сердце у меня на мгновение упало. А так я просто сидел, предаваясь воспоминаниям и рассматривая бриз, запутавшийся в пальмах, прекрасный океан, дальний корабль и бедолагу, пытающегося добраться до берега. Тут мне пришло в голову, что городку следовало бы объявить фреску историческим достоянием.

От грез меня оторвал старик, отодвинувший барный табурет и потащившийся к двери.

— Пока, Бобби, — буркнул он и был таков.

«Бобби», — произнес я про себя и поглядел на бармена, который начал протирать стойку. Встретив мой взгляд, он улыбнулся, но я быстро отвернулся и снова сосредоточился на фреске. Несколько секунд спустя я снова бросил на него взгляд украдкой: до меня начало доходить, что я его знаю. Он явно был из старых дней, но время замаскировало его черты. Я еще на несколько секунд вернулся в рай, а потом вдруг — под солнцем и океанским ветром — вспомнил.

Таких, как Бобби Ленн, мама называла хулиганами. Он был на пару классов старше меня в школе и на световые годы впереди в жизненном опыте. Уверен, к концу средней школы он уже потерял невинность, напился и попал под арест. В старших классах он заматерел и, хотя всегда был обвислым и уже с брюшком, бицепсы накачал мощные, а голодный взгляд не оставлял сомнений, что такой человек пришибет вас без тени раскаяния. Волосы он носил длинные и спутанные и даже летом ходил в черной кожаной куртке, джинсах, футболке со следами пролитого пива и толстых черных ботинках со стальными накладками на носках, которыми мог бы пробить дыру в дверце машины.

Я видел, как он дерется после школы у моста, причем с парнями крупнее его, атлетами из футбольной команды. Он даже хорошим боксером не был; и правые, и левые у него были просто ударами наотмашь. У него могла идти из брови кровь, он мог получить удар ногой в живот, но не терял неуемного бешенства и не останавливался, пока его противник не валился на землю без сознания. У него был излюбленный удар в горло, которым он отправил в больницу нападающего школьной команды. Ленн каждый день с кем-нибудь дрался; временами замахивался даже на учителя или директора.

Он сколотил банду — еще три неудачника в кожаных крутках, почти такие же злобные, но только без мозгов. Если Бобби обладал черным юмором и определенным хитроумием, его «шестерки» были неприкаянными болванами, нуждавшимися в его силе и руководстве, чтобы казаться хотя бы кем-то. Его постоянным спутником был Чо-чо, которого ребенком в Бруклине повесила банда, враждующая с бандой его старшего брата. Сестра нашла его и перерезала веревку, прежде чем он задохнулся. Но у него остался шрам — кожистый рубец-ожерелье, который он прятал под цепочкой с распятием. Кислородное голодание мозга свело его с ума, и когда он говорил — резким хриплым шепотом — обычно никто, кроме Ленна, его не понимал.

Вторым подельщиком был Майк Уолф по прозвищу Волк, чье любимое времяпрепровождение — нюхать растворитель для краски в сарае деда. В лице его действительно проглядывало что-то волчье, а тоненькими усиками и заостренными ушами он смахивал на солиста из «Ойл Кэн Харри». Был еще и Джонни Марс, тощий жилистый парень с пронзительным скрежещущим смешком, от которого впору спичку зажигать, и острой паранойей. Однажды вечером за какое-то якобы неуважение со стороны учителя он расстрел ял окна школы из обреза своего старика.

Я до смерти боялся Ленна и его банды, но мне повезло, так как я ему нравился. Наше знакомство уходило корнями в то время, когда он еще играл в детской футбольной лиге. Уже тогда он доставлял неприятности наставникам, но был хорошим полузащитником и играл жестко. Его беда заключалась в том, что Бобби не умел слушаться указаний и то и дело предлагал тренерам, мать их, отвалить. А в те времена подобное поведение не оставляло старших равнодушными…

Однажды, когда Ленн учился в седьмом классе, он запустив камнем в проезжающую по Хайби машину и разбил боковое стекло. Копы взяли его на месте. Мой отец случайно проезжал мимо, увидел, что происходит, и остановился. Он знал Бобби, поскольку судил множество матчей футбольной лиги. Копы сказали, что собираются отвезти Ленна в участок, но отцу как-то удалось уговорить их отпустить мальчишку. Он заплатил водителю машины за ремонт окна и отвез Бобби домой.

По какой-то причине, может, потому что собственного отца он не знал, происшествие произвело на Ленна большое впечатление. И хотя он не сумел последовать совету, который мой старик дал ему в тот день, продолжал пакостить и портить себе жизнь, в отплату за проявленную доброту решил присматривать за мной. Впервые я догадался об этом, когда ехал на велосипеде через территорию начальной школы к баскетбольной площадке. Чтобы попасть туда, мне предстояло миновать место, где хулиганы, дурачась, бросали мяч о высокую кирпичную стену спортзала. Не обнаружив их там, я всегда испытывал облегчение, но в тот день они были на месте.

Майк Волк (глаза красные, и рявкает, как его тезка) выбежал мне наперерез и схватил велик за руль. Я промолчал — слишком был напуган. Дои Мизула и Вонючка Штейнмюддер, его прихлебатели, зашаркали к нам, чтобы повеселиться на славу. И тут невесть откуда возник Ленн с бутылкой пива в руке и гаркнул:

— Оставьте его в покое!

И они отступили.

Мне он сказал:

— Иди сюда, Форд.

Он спросил, хочу ли я пива, от которого я отказался, а потом предложил остаться с ними, если я захочу.

Я не желал показаться испуганным или неблагодарным, поэтому посидел немного на обочине, посмотрел, как они играют в мяч, послушал скабрезный рассказ Джонни Марса. Когда же я наконец собрался уезжать, Ленн велел передать привет отцу, а когда я уже пересек футбольное поле, крикнул мне в спину:

— Хороших, мать твою, каникул!

Покровительство Ленна позволило нам с братом ходить через школьное поле с наступлением темноты, тогда как любого другого отколошматили бы. Однажды вечером мы наткнулись на Бобби и его банду на опушке леса, где Минерва-стрит вела к территории школы. Из-за пояса у него торчал серебристый пистолет. Он сказал, что ждет одного типа из Брайтуотерса и у них будет дуэль.

— Дело чести, — сказал он, а после допил пиво, разбил бутылку о бетонную заглушку канализационной трубы и громко рыгнул.

Когда на Минерву вывернула машина и дважды мигнула фарами, он сказал, мол, нам лучше пойти домой. Мы уже почти дошли до дома, когда в отдалении раздался выстрел.

Иногда Ленн возникал в моей жизни, чтобы вытащить меня из какой-нибудь жуткой передряги, как, например, когда я едва не обдолбался дрянной наркотой на вечеринке, а он дал мне подзатыльник и велел идти домой. Он и его банда вечно впутывались в неприятности с копами — поножовщина, прогулки в угнанных автомобилях, взлом домов. Знаю, что еще до того, как я закончил школу, каждый из них провел какое-то время в тюрьме для подростков в Сентрол-Айслипе. По окончании школы я уехал поступать в колледж, и его след потерялся.

А теперь я сидел в «Тропиках», только-только вынырнул из грез о рае — и вот, пожалуйста, он стоит у моего стола, держит в руках бутылку коньяка, ведерко со льдом, стакан и выглядит так, словно кто-то отвез его на заправку и запихнул в рот шланг.

— Ты ведь меня не помнишь, верно? — спросил он.

— Я сразу узнал тебя, — сказал я и улыбнулся. — Бобби Ленн.

Я протянул руку. Поставив на стол бутылку и ведерко, он ее пожал. В пожатии не было и следа былой силы.

Он сел напротив и налил мне, прежде чем наполнить свой стакан.

— Что тут делаешь?

— Пришел посмотреть на фреску.

Он улыбнулся и мечтательно кивнул, словно прекрасно понимал, о чем я.

— Навещал старика?

— Ага. Переночую у него.

— Видел его в супермаркете пару недель назад, — сказал Бобби. — Поздоровался, но он только кивнул и улыбнулся. Думаю, он меня не помнит.

— С ним никогда не знаешь. Он и со мной теперь то и дело так…

Рассмеявшись, он спросил о моих родных. Я рассказал, что мама умерла, и он ответил: его родительница тоже скончалась довольно давно. Закурив, он потянулся к соседнему столу за пепельницей.

— Что поделываешь?

Я рассказал, что преподаю в колледже и стал писателем. Потом спросил, видится ли он с Чо-чо и остальными. Выпустив струю дыма, он покачал головой:

— Не-а.

Вид у него стал довольно грустным, и мы немного помолчали. Я не знал, что сказать.

— Так ты писатель? — спросил он. — Что пишешь?

— Рассказы и романы.

В его глазах загорелся огонек, и он налил нам обоим.

— У меня есть для тебя история. Ты спрашивал про Чо-чо и банду? Тогда слушай!

— Валяй…

— Все это произошло давным-давно, после того как ты уехал, но до того как Хоуи открыл свою пиццерию, приблизительно в то время, когда сынишку бармена Фила ограбили на рельсах.

— Да, помню, мама об этом рассказывала.

— Ну так вот, ни один из нас, ни я, ни Чо-Чо, ни Волчок, ни Марсик старших классов не закончили, и жили мы по-старому, вот только увязали все глубже. Мы пили, ширялись и начали ходить на серьезные дела, например, однажды вломились в супермаркет и взяли сигарет на пару сотен долларов, а иногда угоняли тачки и продавали их на лом одному из родственников Марса. Иногда нас ловили, мы отсиживали по паре месяцев.

Профи мы не были, а потому время от времени приходилось подыскивать работенку, и конечно, одну паршивее другой… Однажды вечером сидел я в «Тропиках» с парой пива, и тут зашел один парень, я помнил его по старшим классам. Твой брат его, наверное, знает. Так вот, он заговорил с барменом. Помнишь старика Райана?

— Ага, — сказал я. — Он смешал мне мой первый коктейль. «Ширли Темпл».

Ленн рассмеялся и продолжал:

— Ну, тот парень вернулся в город. Оказывается, закончил колледж инженером, получил хлебное место у Граммена, собирался жениться и только что купил большой дом на берегу залива. Я случайно его подслушал и подумал: вот черт, мне бы тоже не помешало! Но со мной такое не случится. Правду сказать, я смотрел на фреску и думал, что я, как тот тип в лодке, навечно застрял вдалеке от хорошей жизни. Ну, знаешь, начал понимать, что со старой придется скоро завязывать.

Нет, я не плачусь по пьяной лавочке, но давай по-честному, нам с ребятами жизнь не слишком улыбалась: дома почитай никакого, родители-пьяницы и все такое. Мы с рождения были кончеными. Нам проще запугивать людей, чтобы нас уважали, чем добиваться этого иным путем. Мне казалось, все прут к свету, а мы сидим в потемках и жуем объедки. Мне тоже хотелось нежиться на пляже. Мне хотелось дом, жену, мальчишку и долгие тихие вечера у телика. Да если бы Бог допустил, они и сейчас стрясали бы со старшеклассников карманные деньги.

А так как было ясно, что обычными средствами мне ничего не получить, я решил: нам нужен один большой грабеж, одно настоящее дело, чтобы добыть денег на жизнь. После мы разбежимся, и я пойду вперед один. Я долго мозговал, что бы такое провернуть, но ничего не придумал. Мы столько лет провели, перебиваясь по мелочам, что я просто не мог переключиться… Но однажды вечером мы сидели вон за тем столиком, пили, и пучеглазый Волчок (в глазах-то, почитай, один белок) вдруг брякнул кое-что, и мне показалось, что лодочка на несколько футов приблизилась к берегу.

В квартале Волчка только что поселился один старикан. Знаешь Элис-роуд, переулок за Минервой? Так вот, поселился этот дед, слепой, в инвалидной коляске. Помнишь Вилли Харта, парня из старших классов с пластмассовой клешней? Его младшая сестра Мария, которую Волчок, кстати, трахал время от времени в сарае своего деда, когда не нюхал растворитель, устроилась к нему работать. Убиралась по дому, вывозила на прогулку и так далее.

Мария рассказала Волчку, что старикан с причудами и, хотя английский понимает, себе под нос бормочет на каком-то чужом языке, на испанском, как она думала. Мария, если помнишь, гением не была, так что старик хоть на китайском мог лопотать… А еще она сказала, что у него не все дома, потому что у него есть шахматы, в которые он играет сам с собой. Она как-то спросила, выигрывает он или проигрывает, а старик ответил: «Всегда проигрываю. Всегда».

Но всерьез заинтересовали ее фигуры. Она сказала, это красивые золотые монстры. Старикан не любил, когда его отвлекали посреди игры, но она не могла утерпеть и спросила, правда ли это золото. «Да, — ответил он, — литое золото. Фигуры очень редкие, стоят сотни тысяч долларов. Очень старые. Шестнадцатый век». Лучшее в рассказе Марии было то, что шахматы он держал в ящике комода — без замка.

Так вот, слепой и в инвалидном кресле, а у него золота на согни тысяч баксов. Без замка. Конечно, я тут же решил, что это надо прибрать. Заставил Волчка узнать у Марии, когда она обычно вывозит старика гулять. Его звали мистер Десна. Я хотел хорошенько его рассмотреть. Подумал было — не вломиться ли в дом в его отсутствие, но в дневные часы в том районе нас обязательно увидели бы. Несколько дней спустя мы медленно проехали мимо, когда она катила его по улице.

Он скрючился в кресле: лысая макушка, как очищенный арахис, сам весь худой и измученный. Руки у него слегка дрожали. На нем были черные очки, уж конечно, чтобы прикрыть зенки, и черный прикид, как у пастора, только без белого воротничка.

— Вон он, тип с нашим золотом, — сказал я, когда мы проехали мимо.

— Слепой в коляске? — переспросил Марс. — Да он же на ладан дышит, такой и сам все отдаст.

Мы решили не ждать, а провернуть дело той же ночью.

У копов были наши отпечатки, поэтому мы стырили по паре пластиковых перчаток в супермаркете, ну таких, простеньких, по пенсу за десяток. Пообещали Марии долю, если будет держать рот на замке и, уходя домой, оставит заднюю дверь открытой. Она согласилась. Думаю, потому что была влюблена в Волка. Я предупредил ребят: во время дела никаких имен не называть. План был такой: попасть внутрь, перерезать телефонный шнур, сунуть старику в рот кляп и собрать золотишко. Просто и ясно.

Наступил вечер, и первую его половину мы провели здесь, в «Тропиках», наливаясь для храбрости «Джеком Дэниэлсом», а после полуночи погрузились в «понтиак» Марса. Припарковались мы на соседней улочке, пробрались во двор, а оттуда перелезли через десятифутовый частокол в сад Десны. Мы все были бухие, и перелезть оказалось непросто. Я не потрудился прихватить фонарик: старик все равно слеп и можно зажечь свет, но не забыл наволочку, чтобы унести золото. Прихватил и лом — на случай, если Мария наврала про замок.

Дверь она оставила открытой, как и договаривались. Первым мы запустили Чо-чо. Потом по одному прокрались в кухню. Свет был погашен, и в доме царила полная тишина. Помню, что слышал, как часы на стене отсчитывают секунды. Где-то горела лампа — в гостиной, наверное. Выглянув из-за угла, я увидел, что Десна сидит в кресле — с пледом на коленях и в черных очках. Слева от кресла стоял комод.

— Идем, — прошептал я.

И в ту же секунду старик позвал:

— Кто тут? Мария?

Чо-чо зашел Десне за спину с куском скотча, чтобы залепить рот. А Марс сказал:

— Не дергайся, и ничего с тобой не будет.

Волк потерянно топтался на месте, словно кайф у него разом испарился. Я присел на корточки, понадобилось открыть два ящика, прежде чем я нашел доску и фигуры. Мне показалось странным, что он хранит их вот так, без коробки или мешка, но фигуры были расставлены для партии. В мгновение ока я смел их и сунул в наволочку. А доску решил бросить.

Я как раз собирался сказать остальным, мол, сваливаем, но тут Десна поднял руку и сорвал со рта скотч. Чо-чо наклонился, чтобы его остановить, но старик резко вздернул кулак, который пришелся Чо-чо под подбородок и отбросил его в угол комнаты, где он опрокинул лампу и растянулся навзничь.

Другой рукой Десна швырнул чем-то в Волка, и предмет мелькнул так быстро, что я его не разглядел. Мгновение спустя Майк уже держался за голову, из которой торчала какая-то металлическая штуковина; по его лицу бежала кровь. Он зашатался и рухнул как подкошенный. Мы с Марсом оторопели, ни один из нас и с места не двинулся, когда Десна отшвырнул плед и вытащил огроменный хренов меч. Ей-ей не вру, меч у него был прямо как в кино! И вдруг его словно подбросило с кресла. Вот тут-то Джонни решил, что пора делать ноги. Но поздно: старик прыгнул, пригнулся, взмахнул мечом и полоснул Марса по ноге. Хочешь верь, хочешь нет, кровь так и хлестнула фонтаном, и от бедра нога повисла на сухожилии. Джонни упал и завыл, как баньши.

Но Десна еще не закончил. Расправившись с Джонни, он развернулся ко мне, будто долбаный танцор, и снова занес меч. По счастью, у меня был лом, и в последнюю секунду я им заслонился. Лом отвел удар, но острие все равно порезало мне слева грудь. Не знаю, откуда что взялось, инстинкт, наверное, но я замахнулся ломом и подсек старика под колени. Когда он упал, я поднял глаза и увидел: Чо-Чо вылезает в открытое окно. Бросив лом, я схватил наволочку, в два прыжка пересек комнату и нырнул следом за ним.

Господи, я едва на ноги успел встать, как Десна высунул в окно лысую голову, собираясь прыгнуть за нами следом. На заднем дворе мы бросились в угол, где стоял сарай с фонарем, однако, черт, нас ждал треклятый десятифутовый забор! Первая мысль — попробовать перелезть, но нет. Десна уже догонял нас. Он бы нам задницы искромсал. Отступив к забору, мы приготовились к рукопашной.

Опустив острие меча к земле, он медленно подходил к нам. В свете фонаря я увидел, что старик потерял очки, и даже не знаю, как он мог махать мечом, потому что глаза у него оказались не просто слепые — их вообще не было! Никаких, только две сморщенные дырки в голове.

Когда до Десны оставалось не больше трех футов, Чо-Чо поднял распятие, которое висело у него на груди: так в кино защищаются от вампиров. Старик рассмеялся почти беззвучно. Потом медленно поднял меч и опустил его на шею Чо-Чо, но, ловко повернув кисть, лишь порезал, чтобы пустить кровь. После чего уронил меч, повернулся и пошел прочь. Он успел сделать три шага, и тут колени у него подогнулись. Он рухнул, точно мешок с репой. Я слышал, как в отдалении ревет белугой Джонни, а еще вой полицейской сирены. Опираясь о стену сарая, мы с Чо-чо перебрались через забор и смылись, прихватив золотишко.

Дико звучит, да? Слепой старик ни с того ни с сего превращается в гребаного Зорро? Но говорю тебе, это было взаправду. Марсик умер той ночью на ковре в гостиной Десны. Клинок перерезал артерию, и он истек кровью до того, как приехала «скорая». А самого старика нашли умершим от сердечного приступа. Но Волчок сбежал, сечешь? Пока мы стояли, зажатые у забора, он очнулся, вырвал металлическую штуковину из головы и дал деру, не дожидаясь приезда копов.

Машину Марса мы бросили, за что нам крепко досталось. Мария держала рот на замке. Мы все залегли на дно. Шахматные фигуры я припрятал под расшатавшимися половицами в мамашиной спальне. Я был уверен: никто больше про шахматы не знает, поэтому копам неизвестно, что их украли. И если мы охолонем чуток, я вскоре сумею их толкнуть. И все-таки мне было не по себе: смерть Джонни и вообще весь этот бред. Я нутром чувствовал, что-то здесь не так.

Месяца через два после грабежа мне позвонил часа эдак в три ночи Чо-чо. Сказал, мол, знает, что звонить не положено, но больше не может… У него такие кошмары — он уже спать боится. Я спросил, что он видит во сне, а тот ответил только: «Страшную дрянь». А через месяц кто-то мне сказал: он закончил то, что начали с ним в Бруклине, когда он был ребенком. Повесился на чердаке дома своей матери.

Еще через пару месяцев пришел конец и Марии с Волчком. Я слышал, он почти не выходил из дедова сарая. И она теперь там регулярно ночевала. Они начали закидываться таблетками, транками и обезболивающими, и заливали их виски, и нюхали бензин для зажигалок, и это разъело ту малость, что у них осталась от мозгов. Расплавило однажды вечером этот швейцарский сыр, как кислота. Мне бы погоревать, что потерял всех друзей, а я только до смерти струсил и начал жить с чистого листа, отказался от выпивки и наркоты, каждый день стал появляться в металломастерской, где мне нашли дрянную работенку. Даже на похороны Чо-чо не пошел.

Прошел год, потом еще шесть месяцев, и лишь тогда я начал подыскивать барыгу. Понимал, это должна быть птица высокого полета, кто-то, торгующий антиквариатом, но готовый закрыть глаза на то, откуда взялся товар. Я поразузнавал и кое с кем связался. Мне дали номер телефона одного типа в Нью-Йорке. «Никаких личных контактов, пока он не проверит тебя и товар».

Я достал фигуры из-под половицы и впервые внимательно рассмотрел. Одни были четырех дюймов высотой, другие поменьше — трех (я решил, что это пешки, тогда я почти ничего не знал про шахматы). Половина фигурок была монстрами, один страшнее другого, и во всех мельчайших подробностях. Вторая — сам не знаю что. Но в одной я узнал Христа. Меньшие выглядели как ангелы. Так я и не понял, что там к чему.

Наконец наступил день, когда мне полагалось позвонить типу, что я и сделал — из автомата в парикмахерской Фила. Сам понимаешь, я нервничал, переживал, сколько же получу, да еще страшно мне было, как много всякой дряни из-за них случилось. В трубке гудки, потом ее снимают, и тип мне говорит: «Никаких имен. Опишите, что у вас». Ну, я ему: «Золотые шахматы шестнадцатого века». Но как только я начал описывать отдельные фигуры, он бросил трубку. Вот так, ни больше ни меньше.

Сначала я решил, что связь оборвалась или монет не хватило. Перезвонил, но трубку не брали.

И тут начались кошмары. Сны, о каких говорил Чо-чо. И я запил так, как никогда раньше. Я потерял работу, у мамаши обнаружили рак. У меня голова шла кругом. Мне понадобилось какое-то время, года два, чтобы снова договориться о сделке на чертово золото. Наверное, мне повезло, я вышел на доминиканца, который скупал товар с краж в Хэпмтонсе. Я встретился с ним зимним вечером на парковке в Джонс-бич. На всякий случай — а вдруг подстава — я взял с собой только три фигуры.

Ветер в тот день дул отчаянный. Словно на самой парковке самум поднялся. Когда я приехал, парень меня уже ждал, сидел себе в надраенном черном «кадиллаке». Мы вышли из машин. Он оказался низенький, смуглый, в черных очках и дождевике. Мы пожали друг другу руки, и он спросил, что у меня. Достав две фигуры, я их ему показал, он один только взгляд бросил и пробормотал «Исиасо», а после скорчил такую рожу, будто у меня в руках собачье дерьмо. Больше он вообще ничего не сказал, сел в машину и уехал.

Так оно и дальше пошло. Я пытаюсь сбыть фигуры, мне отказывают, а после на меня валятся всякие беды. Мне уже хотелось любым путем избавиться от шахмат, получить хотя бы что-то и свалить. Джек Боуэс с Кэнел-стрит, который скупал золотые зубы, даже касаться их отказался. Он назвал их «La Ventaja del Demonio»[5] и пригрозил вызвать копов, если я тут же не уберусь из его магазина. И лишь когда умерла мать, я решил попробовать что-нибудь про них разузнать.

Только представь меня, Бобби Ленна, вечного прогульщика и короля «обезьянника», в библиотеке. Но я начал с нее — и знаешь что? Я обнаружил, что не так глуп, как кажусь. Я даже удовольствие получил, читая книжки. Только это скрашивало вечное похмелье. А тем временем старик Райан сжалился надо мной и дал работу бармена здесь, в «Тропиках». Я едва удерживался, чтобы не надраться до того, как он уйдет вечером домой.

Так вот, прошерстил я местную библиотеку, выписал книги из других и начал составлять историю шахматных фигур. Когда появился Интернет, я и за него взялся, и за годы у меня кое-что сложилось. Доставшиеся мне фигуры известны как «Выигрыш демона». Ученые, правда, считали все это легендой. По ней, изготовил их итальянский ювелир Дарио Форессо в 1533 году по заказу странного типа, известного под именем Исиасо. Насколько я понял, фамилии у него не было.

Этот Исиасо был из Эспаньолы, сейчас там Доминиканская республика. В 1503-м папа Юлий II объявил Санто-Доминго главным христианским городом Нового Света. Там был отправной пункт для европейских авантюристов, направлявшихся в Южную и Северную Америку. Исиасо родился в год, когда папа благословил город. Отец нашего парнишки был испанцем, посланным Короной наблюдать, чтобы деньги действительно тратились на экспедиции. Сам понимаешь: по сути, бухгалтер. А вот мать была местной, и — тут становится жутковато — поговаривали, что происходила из древнего рода колдунов. Она была сведуща в местной магии. Исиасо, которого вроде как считали вундеркиндом, перенял обычаи обоих родителей.

Когда ему стукнуло двадцать, старик отправил его в Рим завершать образование. Там он поступил в университет и учился у величайших философов и теологов своего времени. Как раз в эти годы он стал рассматривать борьбу Добра и Зла как шахматную партию — Свет против Тьмы и так далее, — где преимущество переходит то на одну, то на другую сторону. Какую-то роль здесь играла стратегия, а еще математика на пару с верой, но, правду сказать, я так до конца и не понял, в чем там соль.

Каким-то образом Исиасо очень быстро приобрел богатство и власть. Поднялся на самый верх. Никто не мог понять, откуда взялось его состояние, а тех, кто его сердил, постигала диковинная и малоприятная смерть. Так вот, он заказал Форессо изготовить шахматные фигуры. А Форессо ведь был не какой-то там неумеха, но ученик Бенвенуто Челлини, величайшего ювелира на свете. «Многие полагали, что Форессо ровня своему учителю», — как говорилось в одной книге.

Ладно, идем дальше. На сцену выходит папа Павел III, преемник Юлия II и большой покровитель искусств. На него работал даже Микеланджело. Он узнает про чудесные шахматы, которые изготавливает Форессо, и отправляется в мастерскую их посмотреть. Позднее дает знать челяди, что хочет получить их себе. Он посылает кого-то к Исиасо, и тому говорят, что папа желает шахматы перекупить. У Исиасо другие планы. Он знает, что Ватикан намеревается основать университет в Санто-Доминго, и говорит: мол, в обмен на шахматы хочет вернуться домой и получить место профессора. Получить работу ему было трудновато, ведь он наполовину туземец.

Он удивлен, когда посредник папы отвечает: «Идет, по рукам». Не знает Исиасо того, что Ватикан давно наклеил на него ярлык смутьяна и желает спровадить из Рима. По пути домой корабль бросает на день якорь у необитаемого островка. Исиасо спрашивают, не желает ли он сойти на берег и увидеть истинный рай на земле. Он соглашается. С матросом добирается на берег в шлюпке. Они гуляют по острову, но вдруг Исиасо обнаруживает, что остался один. А вернувшись на берег, видит, что матрос в шлюпке гребет к кораблю.

Корабль поднимает якорь и отплывает, бросив его на островке. Таков был план с самого начала. Его хотели спровадить из Рима, но слишком боялись его якобы магии, чтобы просто вышвырнуть из города. А так они получили шахматы и от хозяина избавились, но, согласно легенде, он проклял злосчастные фигуры. В легенде также говорится, что если играешь за демоническую сторону, никогда не проиграешь. Можно сесть играть с Гарри гребаным Каспаровым и победить. Но при этом тот, кто владеет шахматами, кончен, прикончен, четвертован, распят. Меченый человек. Шахматы нельзя подарить, нельзя выкинуть. Уж ты мне поверь, я пытался, и на меня обрушивался просто ураган всякой дряни. Единственный способ избавиться — чтобы их у тебя украли, и по ходу дела должна пролиться кровь. Если умрешь, пока они у тебя, рая тебе не видать.

— Ну, что скажешь? — спросил Ленн. — Могилой матери клянусь, это чистая правда. — Он снова налил нам обоим. — И самое крутое, что все это я сам раскопал. Господи, да я же мог и школу, и колледж закончить.

— Значит, ты веришь в проклятие? — спросил я.

— Не стану надоедать тебе рассказами, сколько раз я пытался их выбросить.

— Но ты вроде не проклят.

— Как посмотреть. Погляди на меня. Я развалина. Печень у меня ни к черту. За последний год я пять раз лежал в больнице. Мне сказали: если не брошу пить, очень скоро помру.

— А как насчет какой-нибудь клиники, где избавляют от зависимости?

— Пытался, — пожал плечами он. — Просто не могу остановиться. Это часть моего проклятия. Я торчу тут каждый день, напиваюсь, неважно чем, и пялюсь на фреску. Такой же выброшенный жизнью изгой, как Исиасо. Глупо, конечно, но клянусь, это его рука на стене — в углу, у туалета… Ни с одной женщиной у меня ничего путного не вышло, все планы изменить жизнь кончились ничем. Я медленно себя Убиваю. Видишь? — Он поднял футболку, показывая дряблое тело. — Шрам прямо у меня над сердцем, и оно отравлено.

— Даже не знаю, что сказать. Ты был добр ко мне, когда я был ребенком.

— Спасибо. Если сумею когда-нибудь избавиться от фигур, это будет хотя бы пушинкой на весах в мою пользу.

Поднявшись, он отошел за стойку, а когда вернулся, в руках у него была шахматная доска, на ней — золотые фигуры. Он положил ее на стол между нами.

— Какая красота! — вырвалось у меня.

— Слушай, тебе пора домой, — сказал он в точности так же, как много лет назад. — Позавчера сюда заходила пара громил, и я поманил их фигурами, сказав, сколько они стоят и что я все время держу их за стойкой. Время уже за полночь, и есть шанс, что они объявятся. Знаю, старик позволил Марии их увидеть и про них рассказал по той же причине… Может, они клюнут. У меня еще остался порох в пороховницах, как в старике Десне, и мы устроим хорошую бучу.

Я встал. После бутылки коньяка, которую мы прикончили под его рассказ, ноги держали меня плохо.

— А другого выхода нет?

Он покачал головой.

Повернувшись, я в последний раз посмотрел на фреску, поскольку знал: больше сюда не вернусь. Бобби тоже на нее уставился.

— Знаешь, — сказал он, — готов поспорить, ты всегда думал, что малый в лодке пытается попасть на остров, да?

— Ага.

— Правда в том, что все эти годы он пытается сбежать. Эти красотки кажутся тебе женщинами, но сосчитай их. Их столько же, сколько фигур на доске.

— Надеюсь, у него получится, — сказал я и пожал Бобби руку.

Выйдя из «Тропиков», я постоял немного на тротуаре. Ночь выдалась холодной, и я вспомнил, что до осени осталась всего неделя. Подняв воротник, я пошел к дому, безуспешно вызывая в памяти тепло нарисованного рая. Но думать мог лишь о своем старике, который сидит в качалке и улыбается, как Будда, а мир, который он знал, медленно исчезает.

Когда я свернул с Хайби-лейн к своему кварталу и уже почти подошел к дому, где-то в отдалении раздался выстрел.

Перевела с английского Анна КОМАРИНЕЦ