Невыносимая жестокость войны

Когда фильм «Оптимистическая трагедия» вышел на экраны в 1963 году, его увидела, по-моему, вся страна. Это точно был фильм года. И много лет он не сходил с экрана. Я смотрел его мальчишкой. В фильме — неподдельная страсть, красивая и темпераментная женщина, которая будоражит мужское воображение… В фильме герои должны сделать выбор, и ты им сопереживаешь. Это фильм о смерти: герои гибнут в бою. Большая редкость для советского кинематографа, где положительным героям умирать не полагалось. И само название — «Оптимистическая трагедия». Кажется, это единственный текст в советской литературе, обозначенный как трагедия.

Фильм поставили по пьесе Всеволода Витальевича Вишневского, одного из самых известных советских драматургов. Название, кстати, придумал не он, а актриса, которой предстояло на сцене сыграть главную роль — роль комиссара.

Молодой Вишневский принес пьесу в Камерный театр, художественным руководителем которого был выдающийся режиссер Александр Яковлевич Таиров. И комиссара блистательно играла ведущая актриса Камерного театра Аписа Георгиевна Коонен, будущая народная артистка РСФСР. Она училась у Константина Сергеевича Станиславского. А когда встретила Таирова и полюбила его, то перешла к нему в Камерный и играла там главные роли, пока после войны, в 1949 году, театр не закрыли. И тогда они оба, Коонен и Таиров, остались без работы.

Театр обладает замечательным свойством — скрывать многие недостатки пьес. Он подпирает шаткие устои драматургического сооружения, заполняет пустоты и провалы искусством актеров.

Театр исправляет не только технологические дефекты пьес, но и наполняет безжизненные авторские схемы живой тканью, плотью и кровью реальности.

Всякий, кто читал опубликованный первоначально текст «Оптимистической трагедии», имел полное право усомниться, что из пьесы получится хороший спектакль. Получился! В огромной степени благодаря театру. Неистовый Вишневский конечно же говорил потом, что он сам переделывал пьесу. Верно. Но переделывал по указанию театра. Раз автор счел возможным напечатать текст пьесы, значит, считал его законченным…

Пьеса дорабатывалась в содружестве с Камерным театром. Премьера состоялась 18 декабря 1933 года. А потом пьеса была в репертуаре почти всех советских театров — десятилетиями.

Немного, я полагаю, осталось тех, кто видел Алису Коонен на сцене Камерного театра, а в фильме роль комиссара, которому партия поручила руководить экипажем корабля, состоявшего из анархистов, хорошо сыграла народная артистка России Маргарита Владимировна Володина.

Это самая удачная ее работа в кино. Зрители оценили ее в известной сцене, когда моряки пытаются изнасиловать комиссара, а она стреляет в одного из них и произносит фразу, которую вслед за ней повторяла вся страна:

— Кто еще хочет попробовать комиссарского тела?

Вишневский создал образ загадочный. Оставив большое поле для режиссерской и актерской фантазии. Страстность и женственность странно сочетаются в этом образе.

Певец пролетарской революции Всеволод Витальевич Вишневский происходил из дворянской семьи. Бросил гимназию и ушел на фронт, в Первую мировую был награжден Георгиевским крестом. Потом воевал в Гражданскую. Служил на Волжской флотилии, на знаменитом пароходе «Ваня-коммунист». Там познакомился с очень яркими людьми, образы которых конечно же возникают в его драматургии.

На пароходе «Ваня-коммунист» плавал комиссар Волжской флотилии Николай Григорьевич Маркин, талантливый самоучка и очень храбрый человек. До революции он был матросом-электротехником на Балтийском флоте. Вырос в бедной семье, не учился, рано начал работать, пристрастился к чтению нелегальной литературы и примкнул к большевикам. Он был страстным поклонником Льва Давидовича Троцкого. Одним из многих. Троцкий, создатель Красной армии, был особенно популярен среди военных моряков. Недаром у комсомольского поэта Александра Ильича Безыменского есть эти строчки:

Я грудь распахну по-матросски…

И крикну: «Да здравствует Троцкий!»

Революционный матрос Николай Маркин стал помощником Троцкого еще в Наркомате по иностранным делам. Навел в наркомате большевистский порядок. Историки должны быть ему благодарны. Именно Маркин собрал и издал тогда шесть сборников документов царского министерства иностранных дел.

Когда началась Гражданская война, Николай Маркин ушел на фронт, воевал в составе Волжской флотилии — сражался с белогвардейскими кораблями. 1 октября 1918 года пароход «Ваня-коммунист», на котором находился Маркин, попал под огонь белой артиллерии и затонул.

В этом походе флотилии участвовала уже упоминавшаяся в этой книге писательница Лариса Рейснер, первая жена еще одного видного революционера — командующего флотилией Федора Раскольникова. Она написала стихотворение «Реквием» в память комиссара Волжской военной флотилии Николая Маркина:

Наверх, наверх, окоченевший Маркин!

Срывайте лед с кровоточащих ран.

Возможно, именно Лариса Рейснер вдохновила Всеволода Вишневского, и с нее он писал образ женщины-комиссара в «Оптимистической трагедии». Лариса Рейснер умерла совсем молодой от тифа. Журнал «Красная новь» посвятил ей эпитафию: «Ей нужно было жить и нужно было помереть где-нибудь в степи, в море, в горах, с крепко стиснутой винтовкой или маузером в руках, ибо она отличалась духом искательства, неугомонной подвижности, смелости, жадности к жизни и крепкой воли».

После Гражданской войны Вишневский засел за письменный стол. В тридцатые написал пьесы, которые сделали его знаменитым: «Мы из Кронштадта», «Последний решительный», «Оптимистическая трагедия». В знак почтения к Вишневскому на просмотр пьесы «Последний решительный» в театр Всеволода Эмильевича Мейерхольда приехал нарком по военным и морским делам Клемент Ефремович Ворошилов. И даже председательствовал на обсуждении пьесы.

Неистовый Всеволод Витальевич был сторонником агитационного театра и жаждал прямого эмоционального воздействия на зрителя. Критики ставили Вишневскому в упрек слабость литературного текста. Но это искупалось театральным чутьем. Он предпочитал сотрудничать с такими непревзойденными мастерами сцены, как Александр Таиров и Всеволод Мейерхольд, настойчиво искавшими новые средства воздействия на зрителя.

Всю Великую Отечественную он провел в Ленинграде, блокада его не испугала. Руководил группой писателей при политуправлении Балтийского флота, редактировал журнал «Знамя». Он был человек очень мужественный, решительный, самоуверенный. Со своими представлениями о жизни и литературе. С одной стороны, был беззаветно предан начальству. С другой — отличал хорошую литературу от плохой. Не любил халтурщиков и циничных приспособленцев.

В его дневнике есть такая запись:

«Сергей Михалков излагает мне свое жизненное кредо: „Надо знать, что там понравится, наверху“».

«Ну, — иронически замечает Вишневский, — здравствуй, племя молодое…»

Всеволод Вишневский умер рано — в пятьдесят лет. Последнее, что написал, — пьеса «Незабываемый 1919-й». О Сталине в Гражданскую войну. Хотел порадовать вождя. И порадовал. Вождь отблагодарил автора Сталинской премией I степени. На этом история пьесы и закончилась.

А талантливая «Оптимистическая трагедия» осталась и на сцене, и в кино, и в нашем духовном пространстве. Фильм сняли в хрущевское время, когда реальная жизнь появляется на экране. «Я правды ищу», — с надломом в голосе говорит герой молодого Вячеслава Васильевича Тихонова, чья актерская слава еще впереди. Поди найди ее в пламени Гражданской войны! Сто лет, как ищем правду! И все не можем отыскать…

Нам даже трудно представить себе, какой бедой стала для России Гражданская война. Не одичать было невероятно трудно. Пережившие Гражданскую оставили множество свидетельств, рисующих картину российской жизни тех лет, в которой смерть и убийство не казались чем-то невероятным:

«Трамваи не ходят; газет нет; электричество не горит; в животе пусто, а в голове и на душе какая-то серая слякоть… Спасительный картофель все дорожает, а сам он мерзлый, тяжелый, да земли на нем. Всюду надписи „просят не оскорблять швейцаров и курьеров предложением чаевых“, но берут так же, как и прежде».

«Когда мы прибыли в Петроград, город уже голодал. Вместо мяса, молока и белого хлеба деревни мы перешли на селедки, воблу и черный хлеб, наполовину смешанный с овсом. Позднее лепешки из очистков картошки, запеканка из тех же очистков с примешанной кофейной гущей, овсяный хлеб с примесью муки только для скрепления, дохлая конина для супа. Есть пшенную кашу было высшей степенью блаженства».

«Карточки на топливо у нас были, но не было топлива. Водоснабжение Петрограда было расстроено, и вода заражена тифом и другими возбудителями опасных болезней. Нельзя было выпить и капли некипяченой воды. Самым ценным подарком в 1919 году стали дрова. В сильные холода в размороженных домах полопались все трубы, не работали сливные бачки в туалетах и краны. Умыться практически невозможно. Прачечные, как буржуазный институт, исчезли. Мыло полагалось по продуктовым карточкам, но никогда не выдавалось. Тяжелее всего было выносить темноту. Электричество включалось вечерами на два-три часа, а часто света не было вовсе».

«Мы понимали, что все идет прахом и цепляться за вещи незачем, надо только стараться сохранить жизнь, не быть убитыми, не умереть с голоду, не замерзнуть… В голове никаких мыслей и никаких желаний, кроме мучительных дум о том, что еще продать и как и где достать хоть немного хлеба, сахара или масла… Не было ни конного, ни трамвайного движения (лошади все были съедены), улицы не чистились, снег не сгребался, по улицам плелись измученные, сгорбившиеся люди. И как горькая насмешка на каждом шагу огромные плакаты: „Мы превратим весь мир в цветущий сад“».

Советская власть ввела так называемый трудовой паек, идея которого — нетрудящимся есть не давать. Для женщин ввели трудовую повинность — с восемнадцати до пятидесяти лет. Женщин отправляли на расчистку железнодорожных путей. Колка дров, топка печек, таскание мешков, попытки раздобыть какую-то еду преждевременно состарили это поколение. Исключая тех, кто прилип к новой власти.

«Все, в ком была душа, ходят, как мертвецы. Мы не возмущаемся, не сострадаем, не негодуем, не ожидаем. Ничему не удивляемся. Встречаясь, мы смотрим друг на друга сонными глазами и мало говорим. Душа в той стадии голода (да и тело), когда уже нет острого мученья, а наступает период сонливости. Не все ли равно, отчего мы сделались такими? И оттого, что выболела, высохла душа, и оттого что иссохло тело, исчез фосфор из организма, обескровлен мозг, исхрупли торчащие кости».

«Обсуждали вопрос, что будет. Единогласно решили, что постепенно должно замереть все, умереть от голода и холода города, стать железные дороги, а в деревнях будут жить гориллоподобные троглодиты, кое-как, по образу первобытных людей каменного века, обрабатывая пашню и тем питаясь. Наносная русская культурность должна погибнуть, ибо „народ“, во имя которого „интеллигенция“, или, вернее, полуинтеллигенция, принесла в жертву все, что было в России лучшего, не нуждается ни в чем, кроме самого грубого удовлетворения своих первобытных инстинктов».

Невероятное озлобление и презрение к человеческой жизни, воспитанные затянувшейся Первой мировой войной, умножились на полную безнаказанность, рожденную революцией. Если во враги зачисляли целые социальные классы и группы, то это неминуемо приводило к беззаконию. Буржуи, офицеры, помещики… Для расстрела было достаточно анкетных данных.

По телефонным и адресным книгам составлялись списки капиталистов, бывших царских сановников и генералов, после чего всех арестовывали, а то и ставили к стенке.

«Смертные приговоры сыпались пачками, часто расстреливались совершенно невинные, старики, старухи, дети, — докладывал в Москву представитель ВЦИК из станицы Урюпинской Хоперского округа. — Достаточно было ненормальному в психическом отношении председателю ревтрибунала заявить, что ему подсудимый известен как контрреволюционер, чтобы трибунал приговаривал человека к расстрелу… Расстрелы проводились на глазах у всей станицы, по 30–40 человек сразу, причем осужденных с издевательствами, гиканьем, криками вели к месту расстрела».

В начале 1919 года Сталин подписал приказ «К войскам, обороняющим Петроград»:

«Семьи всех перешедших на сторону белых немедленно будут арестовываться. Все имущество изменников конфисковывается. Изменникам пощады не будет. По всей Республике отдал приказ расстреливать их на месте. Семейства всех командиров, изменивших делу рабочих и крестьян, берутся в качестве заложников. Белых надо истребить всех до единого. Без этого мира не будет».

Кадет Борис Арсеньевич Павлов вступил добровольцем в белую армию. Подростком на Кубани видел, как хоронили истребленный красноармейцами белый батальон:

«Трупы были догола раздеты. Кто-то позарился на синие бриджи, на хорошие сапоги. Среди убитых были и такие, которые сначала были ранены, а позднее кем- то добиты. Но и этого мало: кто-то издевался над ними, кто-то мучил раненых. У многих были выколоты глаза, на плечах вырезаны погоны, на груди звезды».

Справедливости ради необходимо заметить, что в Гражданскую войну террор вовсе не был привилегией советской власти.

«Из далеких сел, — писал генерал Деникин, — приходили депутации, прося спасти их от „душегубов“, привозили связанными своих большевиков, членов Советов — и преступных, и, может быть, невинных — „на суд и расправу“. Суд бывал краток, расправа жестока. А наутро отряд уходил дальше, оставляя за собой разворошенный муравейник, кипящие страсти и затаенную месть».

«Таких гнусных, утонченных, до мозга костей развращенных мерзавцев, как эти белогвардейцы, я еще не видел, — вспоминал врач, присутствовавший при вступлении белых войск в небольшое селение. — Почти все они были „интеллигенты“ — один из них сразу же стал наигрывать на рояле Бетховена. Затем они начали грабить, но главным их увлечением было изнасилование девушек и девочек-подростков».

«В одной хате за руки подвесили „комиссара“, — вспоминал депутат Думы Василий Шульгин. — Под ним разложили костер. И медленно жарили человека… А кругом пьяная банда „монархистов“ выла „Боже, царя храни“. Если они есть еще на свете, если рука Немезиды не поразила их достойной их смертью, пусть совершится над ними страшное проклятие, которое мы творим им и таким, как они, — растлителям белой армии… предателям белой армии… убийцам белой мечты».

Алексей Васильевич Пешехонов, один из основателей партии народных социалистов, а летом 1917 года министр продовольствия Временного правительства, писал о том, что происходило под властью генерала Деникина:

«Или вы не замечаете крови на этой власти? Если у большевиков имеются чрезвычайки, то у Деникина ведь была контрразведка, а по существу — не то же ли самое? О, конечно, большевики побили рекорд и количеством жестокостей превзошли деникинцев. Но кое в чем и деникинцы перещеголяли большевиков».

Масштабы террора в Гражданскую войну трудно установить. Своими подвигами все хвастались, но расстрельно-вешательной статистики не вели. Однако же разница между тем, что творилось при белых и при красных, конечно, была — в масштабе террора и в отношении к нему.

Советская власть декларировала уничтожение врагов как государственную политику.

Красный террор стал обезличенным способом уничтожения, когда брали заложников — из враждебных классов — и, если что-то случалось, их расстреливали. Вот в чем было новаторство большевиков: обезличенное уничтожение целых социальных групп и классов. Белый террор был скорее самодеятельностью отдельных военачальников.

«Принесли раненого офицера, он был тяжело ранен в живот и умирал, — вспоминал офицер белой армии. — Оставаться в комнате мне было неприятно, и я вышел на крыльцо. Мне почему-то стало весело, и я улыбнулся; вероятно, от сознания своей самостоятельности: один и на фронте.

Помню, что ни убитых, ни раненых мне не было тогда жалко. Несколько раз приходилось мне видеть расстрелы и самому принимать в них участие. С большим любопытством и без малейшей жалости я стрелял в осужденного».

Невиданная жестокость. В декабре 1917 года украинские большевики перебрались в Харьков.

Старший брат Георгия Леонидовича Пятакова, который руководил первым советским правительством на Украине, Леонид не успел покинуть Киев. Рассказывают, что его схватила группа офицеров. Тело Леонида Пятакова обнаружили в январе 1918 года, когда советские войска вошли в Киев. Судя по всему, он принял мученическую смерть.

«На месте сердца, — писал Георгий Пятаков об убитом брате, — была глубокая воронка, просверленная, очевидно, шашкой, а руки были совершенно изрезаны; как объясняли врачи, ему, живому, высверливали сердце, и он конвульсивно хватался за клинок сверлящей шашки».

Невероятное всеобщее, тотальное насилие не прошло бесследно. Гражданская война привела к своего рода массовому помешательству. И люди не в состоянии были отличить немыслимую реальность от безумного вымысла.

Мальчик, покинувший Россию вместе с белыми, уверенно рассказывал:

«Мы бежали из Новочеркасска, так как в городе начался голод, который дошел до чрезвычайных размеров: там ели человечье мясо, и часто бывали случаи, что на улицах устраивали капканы, в которых ловили людей и делали из них бифштексы и другие кушанья, которые продавались на базарах и рынках».

В начале 1919 года красные оставили город Кисловодск. Старший следователь городской ЧК Ксения Михайловна Ге осталась, потому что болела маленькая дочь. Ксению арестовала белогвардейская контрразведка, но ночью она бежала — в Ессентуки. Скрывалась в доме одного врача. Белые объявили награду за нее — пятьдесят тысяч. Врач польстился на деньги, и выдал ее.

«Хорошенькая женщина, из хорошей семьи, дочь генерала, она была подлинным чудовищем, — писала одна из белых газет. — По ее ордерам расстреляны десятки людей. Суд приговорил ее к повешению. Ксения умерла очень мужественно, до последней минуты не теряла самообладания. Уже стоя под виселицей, воздвигнутой на базаре (казнили ее публично, при большом скоплении народа), сказала конвоирующему ее офицеру:

— Я счастлива умереть за мою правду. Вы ее не знаете, у вас есть своя, другая правда, но верьте: моя победит вашу.

Повесили ее попросту, без белого мешка, в своем платье, очень шикарном, синего шелка, в лаковых великолепных ботинках. Когда Ксению сняли с виселицы, разыгралась отвратительная сцена: толпа, как сумасшедшая, ринулась добывать кусок веревки, которая, вероятно, должна принести особую удачу».

Гражданская война — хаос неуправляемых страстей. Горючим материалом для этого всероссийского пожара стали солдаты, хлынувшие с развалившихся фронтов Первой мировой и не желавшие никому подчиняться.

Первая мировая разрушала не только тела, но и нервную систему. Бесконечные артиллерийские бомбардировки, взрывы бомб, мин и гранат, повседневная гибель товарищей, картины тяжелых ранений, оторванных рук и ног, крови и гноя разрушали психику солдат и офицеров. Это стало результатом новой, индустриальной системы войны, когда огромные армии, засев в траншее, методично уничтожали друг друга. Сотни тысяч фронтовиков становились инвалидами, не потеряв ни единой капли крови. И больными их не считали, в тыл их не отправляли, оружия не лишали.

Искалеченные Первой мировой люди, лишенные нравственных ориентиров, а то и вовсе превратившиеся в садистов, вернувшись домой, не хотели возвращаться к тяжкому крестьянскому труду. Боевые действия открывали возможность грабить. Особенно хорошо было наступать. Ни красные, ни белые командиры не могли удержать своих солдат от убийств, грабежей и погромов. Да часто и не пытались, потому что подчиненные могли и взбунтоваться.

Винтовка рождала власть и приносила материальные блага. Принцип самоснабжения открывал широкие возможности для наживы.

Вот свидетельства белогвардейцев:

«Не было войсковой части, которая не имела бы своего жизнерадостного эшелона, переполненного всякою добычей. Эшелоны эти были вооружены до зубов и охранялись (даже от малейшей попытки контроля со стороны властей) специальными нарядами с пулеметами».

«Я довольно хорошо запомнил рейд генерала Мамонтова, население встречало нас колокольным звоном, с иконами, а во время отступления провожало выстрелами в спину.

Причиной тому были ужаснейшие грабежи, в которых особенно отличались солдаты генерала Шкуро… Жестокость в то время у меня и у других начала сильно развиваться; мы бывали очень довольны, когда расстреливали совдеп на станции Попасная, когда казаки громили евреев на станции Енакиево».

«Вступление Добровольческой армии в города и деревни встречалось колокольным звоном, со слезами на глазах, целовали стремена всадников, а по прошествии каких-нибудь двух недель так же ненавидели добровольцев, как и большевиков. Многие офицеры Добровольческой армии по своей беспринципности, разнузданности и жестокости мало чем отличались от красных».

Несмотря на присутствие в Екатеринодаре Ставки Верховного командования, вспоминал генерал Петр Врангель, офицеры устраивали пьянки со стрельбой, битьем окон и посуды.

«Особенно непозволительно вел себя полковник Шкуро, — возмущался генерал Врангель. — Он привел с собой в Екатеринодар дивизион своих партизан. В волчьих папахах с волчьими хвостами на бунчуках партизаны полковника Шкуро представляли собой не воинскую часть, а типичную вольницу Стеньки Разина. Ночью после попойки Шкуро со своими „волками“ несся по улицам города с песнями, гиком и выстрелами. В войсковой гостинице, где мы стояли, сплошь и рядом происходил самый бесшабашный разгул. Одна из таких попоек закончилась трагично. Офицер-конвоец застрелил офицера Татарского дивизиона».

Деникин не сумел это остановить. Он лишь бессильно возмущался:

«Каждый день — картины хищений, грабежей, насилий по всей территории вооруженных сил.

Русский народ снизу доверху пал так низко, что не знаю, когда ему удастся подняться из грязи.

Помощи в этом деле ниоткуда не жду.

В бессильной злобе обещал каторгу и повешенье. Но не могу же я сам, один ловить и вешать мародеров фронта и тыла».

Генерал Врангель в отличие от Деникина публично вешал грабителей. «Я, — вспоминал Петр Николаевич, — не останавливаясь перед жестокими мерами, подавил безобразие в самом корне».

Грабежи процветали в армии генерала Владимира Май- Маевского, который, к примеру, отдал взятый им Харьков своим войскам на разграбление. В отличие от благообразного киногенерала реальный Май-Маевский, опытный и умелый военачальник, был тяжелым алкоголиком.

«Командующий армией генерал Май-Маевский, — вспоминал командир одного из полков, — принял меня в своем вагоне. Несмотря на ранний час (было около шести часов утра), на столе стояла почти пустая бутылка вина. Во время доклада Май-Маевский прикончил и остатки.

Вначале командующий слушал меня внимательно и задавал вопросы, свидетельствовавшие, что его голова работает хорошо. Через полчаса под влиянием вина и жары он стал все более и более сдавать. Видя бутылку пустой, адъютант генерала порывался заменить ее новой, однако генерал, по-видимому, несколько меня стеснялся и выпроваживал своего адъютанта небрежным движением руки…

После доклада был обход позиций ближайшего батальона. Генерал Май-Маевский запыхался, прихрамывал и явно изнемогал. Неумеренное потребление алкоголя приносило свои результаты.

Командующий вернулся в свой вагон совсем измученным. Он грузно опустился на стул и стал жадно пить вино, принесенное адъютантом».

Адъютант генерала Май-Маевского — это штабс-капитан Павел Макаров, как считается, прототип героя фильма «Адъютант его превосходительства», блистательно сыгранного Юрием Мефодьевичем Соломиным.

В конце концов Деникин освободил Май-Маевского от командования. Врангель навестил опального генерала в Севастополе.

— На войне, — внушал Май-Маевский Врангелю, — для достижения успеха должно использовать все. Не только положительные, но и отрицательные побуждения подчиненных.

Если вы будете требовать от офицеров и солдат, чтобы они были аскетами, то они воевать не станут.

Врангель возмутился:

— Ваше превосходительство, какая же разница будет между нами и большевиками?

Май-Маевский быстро нашелся:

— Ну вот большевики и побеждают…

В результате войны и революции офицерство находилось в состоянии сильнейшего психологического стресса. Поэтому многие так страстно ненавидели большевиков. С одной стороны, большевики, а с другой — воинственно настроенное офицерство навязали стране Гражданскую войну. Ни те, ни другие не желали успокоения и замирения. Напротив, поднимали градус противостояния. Переговоры, компромиссы, взаимовыгодные договоренности — все это даже не обсуждалось. Уничтожить врага под корень!

Озлобление и ожесточение людей сделали войну особенно кровавой. Не надо было приказывать убивать. Убивали по собственному желанию.

В начале 1919 года армия Деникина наступала, громя Красную армию.

«Освобожденный от красного ига Терек подымался, — вспоминал Врангель. — Шли в праздничных нарядах статные, красивые казачки. На околице станицы мы встретили человек пять казачат с винтовками. Я разговорился с ними:

— Куда идете, хлопцы?

— Большевиков бить. Тут много их по камышу попряталось, як их армия бежала. Я вчерась семерых убил, — в сознании совершенного подвига заявил один из хлопцев, казачонок лет двенадцати в бешмете и огромной лохматой шапке.

Никогда за все время междоусобной брани передо мной не вставал так ярко весь ужас братоубийственной войны».

Спасения от жестокости искали в выпивке, в наркотиках.

Один из дроздовцев вспоминал, как после боя пленных красноармейцев подвели к тачанке командира дивизии генерала Антона Туркула.

— Коммунисты? — спросил генерал, свесив с тачанки одну ногу.

Не поднимая головы, пленные что-то ответили.

Туркул зевнул и распорядился расстрельной команде:

— Веди!

Развернул на коленях карту и зевнул. И опять подвели пленного, уже босого, в рваной ватной кацавейке и без фуражки… Туркул что-то спросил.

— Могилиным меня звать, — и, встряхнув кудрями, пленный чему-то улыбнулся.

В ответ на улыбку пленного Туркул засмеялся тоже.

— Могилин? В могилу Могилина! — засмеялся он, уже захлебываясь хохотом.

Пленного увели на расстрел.

Комитет членов Учредительного собрания в Самаре намеревался ставить на руководящие посты исключительно людей демократических убеждений. Хотели доказать, что можно управлять страной небольшевистскими методами. Но это не удавалось.

«Власть Комитета членов Учредительного собрания, — вспоминал его председатель Владимир Казимирович Вольский, — была твердой, жестокой и страшной. Это диктовалось обстоятельствами Гражданской войны. Взяв власть в таких условиях, мы обязаны были действовать, а не бояться крови. И на нас много крови».

Председатель Комуча принадлежал к партии эсеров. Вольский и его единомышленники принципиально возражали против методов ЧК. И что же? «В тяжелой борьбе за демократию, — продолжал Вольский, — мы не смогли этого избежать, нам пришлось создать государственную службу охраны — контрразведку, получилась та же ЧК, если не хуже».

Наверное, Владимир Вольский был слишком критичен к себе. Достичь уровня чекистов самарским демократам не удалось. Но все политические силы в Гражданскую войну срывались в беззаконие.

На севере России высадились британские войска. Под их зонтиком 2 августа 1918 года в Архангельске сформировалось Верховное управление Северной области. Его возглавил уважаемый человек — Николай Васильевич Чайковский, народник, эсер, депутат Учредительного собрания. И что же? Уже когда они все оказались в эмиграции, бывший министр внутренних дел в правительстве Чайковского писал Николаю Васильевичу:

«Вспомните, хотя бы наш север, Архангельск, где мы строили власть, где мы правили! И вы, и я были противниками казней, жестокостей, но разве их не было? Разве без нашего ведома на фронтах (например, на Пинежском и Печоре) не творились военщиной ужасы, не заполнялись проруби живыми людьми? Да, мы этого, к сожалению, в свое время не знали, но это было…

Вспомните тюрьму на острове Мудьюг, в Белом море, основанную союзниками, где содержались „военнопленные“, то есть все, кто подозревался союзной военной властью в сочувствии большевикам. Что там творилось? Тридцать процентов смертей арестованных за пять месяцев от цинги и тифа, держали арестованных впроголодь, избиения, холодный карцер в погребе и мерзлой земле».

Максим Горький писал, что в Сибири крестьяне, выкопав ямы, опускали туда — вниз головой — пленных красноармейцев, оставляя их ноги — до колен — на поверхности. Потом засыпали яму землей и с интересом следили по судорогам ног, кто из их жертв окажется выносливее, живучее, кто задохнется позднее других.

Почему российское общество проявило такой радикализм, такую жестокость? Потому, что не сложилось ни привычки, ни традиции искать решения ненасильственными методами? И все ухватились за предложенную большевиками возможность ликвидировать несправедливость собственными руками?

Большевики открыто оправдывали террор. Насилие со стороны красных, казалось, несет в себе какой-то смысл. Кто-то даже уверился, что оно необходимо для возрождения России. А цели и мотивы белых были не слишком понятны России. И белый террор не встречал поддержки.

Белые диктаторы не смогли одолеть более сильную диктатуру.

Реальная история Гражданской войны помогает понять, с каким багажом вернулись домой вчерашние солдаты. Какие нравы привнесли в мирную жизнь. Какие методы решения споров и противоречий считали правильными. И как мало ценили человеческую жизнь.

Точно можно сказать одно: напрасно искать в братоубийственной войне героев. Если на то пошло, в Гражданскую героями были не те, кто уничтожал врага, а те немногие, кто пытался остановить побоище, кто спасал людей… Но памятники все равно ставят человеку с ружьем.

Раньше только лишь в красноармейской форме, а теперь и в разномастных мундирах белой армии.