Глава 11. Уд белухи и мужнино железное яйцо

— У вас здесь хорошо, тихо. — Лёля сидела напротив Машеньки за узким столом-пеналом и прихлебывала золотистый чай. От тополя за окном прыгали по комнате тени, и Лёля временами, забывшись, отмахивалась от них рукой. Тогда в ее оленьих глазах просверкивали иголки смеха, и Лёля прыскала в свой маленький кулачок и тополю показывала язык.

— Тихо днем, пока все работают. — Машенька, румяная после чая и пережитых подвальных ужасов, радовалась теплу квартиры и нежданно появившейся собеседнице. — А Августина, наша соседка-пенсионерка, так та из комнаты почти не показывается.

— Живете, значит, с соседями вы неплохо.

— Да в общем-то, ничего. Живем как живется, как еще в коммуналке жить.

— А дети где? Их же у тебя двое?

— Дети у свекрови. Мы тут в складчину с соседями муравьев травили, санэпидстанцию вызывали, вот я Юльку с Юриком обоих к свекрови и отрядила. А потом они с папашей в Псковскую уедут на весь июнь, там его родители дом купили и участок в пятнадцать соток. — Машенька отхлебнула чаю. — Слушай, я старуху все вспоминаю — ну, ту, в подвале. Не похожа она на бомжиху. Местных я бомжей знаю, тех, что по подвалам живут, — местные бомжи не такие. Раньше в нашем подвале Василиск жил, он вообще-то не Василиск, а Вася, это мы его так прозвали за страхолюдный вид. Жильцы его потом выгнали, он кошек ел. Щорсиху, нашу коммунальную генеральшу, сожрал и косточек не оставил. А шкуры кошачьи отдавал одному скорняку с Большого, тот из них воротники делал. Даже если бабка была голодная, спрашивается — зачем ей груша? Разве с нее наешься?

— Может быть, детство вспомнила, пионерлагерь, как ей мама с папой привозили груши на родительский день. Очень я жалею, что случайно ей в лоб попала. Удар после груши был ведь учетверенной силы, если не упятеренной. Выжила ли вообще бабуля? Надо бы спуститься, проверить.

— Этих, что в подвале, никакая сила не берет — ни упятеренная, никакая. Бог с ней, с бабкой, я из-за нее в подвал не полезу. Я лучше чаю выпью еще с вареньем, что-то мне никак не напиться. Лёля, хочешь, я телевизор включу? Или лучше магнитофон? «Аббу», хочешь, музыку моего детства?

— Нет, спасибо, не надо музыки. Хотя, ладно, поставь, пусть крутится.

Машенька стала возиться с магнитофоном. С полминуты они слушали «Аббу», подыгрывая музыке звоном чайных ложек о блюдца, затем Лёля неожиданно и робко спросила:

— Ты мужа называешь папашей, потому что его не любишь?

— Да, — ответила Машенька, — не люблю.

— И никогда не любила?

— Почему? Любила… — Машенька подумала и добавила: — Как маленького ребенка. Ульянов у меня третий. — Она сделала музыку чуть потише. — Он детей от меня не хотел. Я хотела, а он — нет. Предохранялся.

— Пил?

— Нет. Бывало, конечно, раздухарится, а так, чтобы очень, — нет. Он вообще у меня бздиловатый, поэтому и детей не хотел — связывать себя боялся. Я однажды ночью лежу, а он думает, я уснула. Я случайно на него глаз скосила — а он у стенки лежит и дрочит, ты представляешь? Будто я ему не даю. Знаешь, чем он, когда не работает, занимается? На диване лежит и надраивает до блеска какое-то железное яйцо.

— Железное яйцо?

— Железное яйцо. А детей родить — это я его почти насильно заставила. Нет, ты только представь — насильно положить на себя мужика, да не просто мужика, а родного мужа! Он же меня сперва обвинял, что это я, мол, бесплодная, рожать не могу и детей у нас никогда не будет. А я ему на это — херак, и двоих заделала! С промежутком в полтора года. Сначала Юльку, а потом Юрку.

— Юля, Юра — хорошие имена. А первые два мужа? С ними ты была счастлива?

— Счастлива? Интересный вопрос. Я несчастной себя никогда не считала. Раз на этом свете живешь — уже счастье, разве не так? А про мужей… Первого я любила. Он умер — спился и умер. Не знаю даже, где он и похоронен. Мы с ним развелись после года совместной жизни. Он меня ревновал, по трубе водосточной лазил, когда я дома без него оставалась, — думал, я ему изменяю. Бил меня, а я его все равно любила… — Машенька улыбнулась. На обоях над ее головой бился тонкий колосок света — отражение чайной ложки, положенной на краешек блюдца. «Абба» сладкими голосами пела песенку про чью-то любовь. Машенька продолжала с улыбкой: — Второй муж у меня был жадина. Ни разу мне букет цветов не купил и деньги от меня прятал. Я вообще-то знала, где он их прячет, — у него над плинтусом под столом одна обоина была чуть отклеена, вот он под эту обоину их и прятал, выемка там была в стене, под этой обоиной.

Машенька замолчала, прислушиваясь к чему-то давнему, оставленному за тремя морями и прилетающему иногда оттуда по тоненьким проводам памяти.

— Джинсы новые собралась купить, а то в платье я какая-то некрасивая. — Она расправила на коленях платье и смахнула с него хлебные крошки. — Платье в дрипушку, мне вообще-то нравится.

— Это ты некрасивая? — всплеснула руками Лёля. — Еще какая красивая. — Она потянулась к торбе и достала из нее сумочку. — Это тебе, возьми. Лак для ногтей, французский. — Лёля вынула граненый флакончик и протянула Машеньке.

Та взяла у нее флакон.

— Не знаю, какие у меня ногти, так, растет что-то, я и не думала о них никогда.

— Возьми-возьми, это хороший лак. Он мне ни копейки не стоил — подарок.

— Подарок… — Машенька посмотрела на свои пальцы и удивилась — ногти были ровные и ухоженные, откуда вдруг у нее такие? Или не замечала? — Спасибо. — Она вертела флакончик то так, то этак, не зная как подарком распорядиться. Поставила на угол стола, подумала, а если смахнёт, зажала между коленями, опять взяла на ладонь.

Лёля вдруг потупила взгляд и спросила нетвердым голосом:

— У тебя с Иваном Васильевичем что-нибудь было?

— Нет, — ответила Маша просто.

— Влюбилась? — Лёля подняла голову. — Как в романах: любовь с первого взгляда?

— Да, наверное. Я сама не понимаю, как это вышло. Я его ведь и не знаю почти совсем. Да и человек он не моего склада. Я же ведь и в театры мало ходила, и на выставки, и вообще. Но, я думаю, разве это важно? Понимаешь, Лёля, есть в нем что-то такое… такое… ну, такое, чего у других нет. Ну, не знаю, может, мне только кажется. Может, это я сама его сочинила, чтобы не было очень уж одиноко. Только я решила, что должна с ним обязательно встретиться.

— И что тогда? Ну, когда ты с ним встретишься?

— Что тогда? Приведу его к себе и все ему расскажу.

— Про любовь?

— И про любовь тоже.

— Вот так сразу приведешь и расскажешь? Без ухаживаний?

— Почему без ухаживаний? Положу с собой в постель, в постели и расскажу.

Лёля смотрела на Машеньку распахнутыми настежь глазами, и той вдруг стало неловко за все эти застольные откровения. Машенька улыбнулась Лёле и сказала, будто оправдываясь:

— Красивым просто, красивые мужика красотой берут. А у нас, у некрасивых, один инструмент — пизда. Пока мужика в постель с собой не положишь, он от тебя нос воротит и всех баб, которых видит, глазами трахает.

— Значит, тебе нужен мужик? А как же любовь? Ты только что про любовь рассказывала.

— А разве любовь без этого самого бывает? Без постели? Без этого вкуса нет. А без вкуса и запаха только ангелы, наверное, живут. Знаешь, как я первый раз мужчину узнала? Я в начале девяностых ходила пешком в Китай, работала челноком. Из Красноярска через Читу доезжала до Приаргунска, а там — ноги в руки и как получится. Ни виз не было, ни знакомых: как лазутчик, переходила границу — сперва туда, потом, уже с товаром, назад. Ходила часто, и всегда всё удачно, но вот однажды… Короче, туда-то я перешла нормально — закупилась, упаковалась, иду обратно. Я ж не знала, что в это самое время с пограничной заставы сбежал солдат. С автоматом, застрелил сержанта и двух товарищей, с которыми выходил в наряд. И все думали, что он подастся в Китай, поэтому граница в тот раз охранялась особенно строго. Я иду, ни о чем не знаю — перешла речку, затем другую, прошла знакомый рыжеватый лесок, перешагнула через колючую проволоку — вот тут-то меня погранцы и взяли. Два молоденьких пограничника и собака Алый…

— Пограничные собаки, они же злые. Я б, наверно, со страху сдохла.

— Короче, потом ребята проводили меня до шоссе, остановили машину, товар мой помогли погрузить… Так я в первый раз имела мужчину, даже сразу двух, по очереди. Ничего, мне понравилось. Сначала было больно, а потом хорошо, привыкла. Собака только очень мешала, ревновала, наверное. — Лёля бросила взгляд на ходики, тикавшие тихо на подоконнике, затем лукаво посмотрела на Машеньку. — А хочешь я тебе расскажу, как я делала минет?

Рассказ Медсестры Лёли

Я в Сибири на одном месте никогда не сижу. У нас, тувинцев, по всей Сибири сплошные родственники. И по Оби, и по Енисею, и на Байкале. Одним летом я ездила навещать родню в низовья реки Оби, неподалеку от Салехарда, на речку Мокрую. Там у них хорошо, спокойно — главное, такое свойство местной природы, что ни клопов, ни тараканов не водится, специально даже, говорят, завозили, а они соберутся в стаю и оттуда обратно, берегом, за Самаровский ям, это от Березова километров еще двести пятьдесят. Правда, там у них и лягушек нет, одни ящерицы, так что вечером тихо-тихо, только рыба на плесу плещется. Они рыбой, в основном, и живут и на рыбу, в основном, промышляют.

А уж птиц там по озерам да по болотам — в глазах черно. Гуси, лебеди, казарки, чагвои, турпаны, сынги, чернеди, соксуны, полухи, гоголи, свищи, савки, чирки двух родов, селезни, крохали, лутки — это те, которых в пищу употребляют. А еще сукулены, гагары, турухтаны, стерки, журавли — всех названий-то не упомнишь, так их там много. Даже в Торгалыге, у нас в Туве, такого разнообразия я не видела.

Но это еще не самое удивительное. Самое удивительное, это когда мы на моторке на Обскую губу плавали. Вот где рай так уж рай, другого слова не подберешь. Представляешь, стоят на берегу друг от друга неподалеку островерхие ненецкие дома-чумики, а рядом такие же, но челдонские, юракские, хантыйские, нганасанские, и детки вокруг бегают вперемешку, играют в свои детские игры. И никто-то там на них не орет, никто никого не гонит, слов ругательных там вообще не знают, а подарки какие друг другу дарят — залюбуешься, такие красивые. Мне штаны ровдужные подарили, хорошие, без всякого затыкания, и платье из цветных лоскутков и со вставочками из неплюевой кожи. Там мужья приезжают с промысла, а жены их разденут, накормят, положат мужью голову себе на колени и ищут в голове насекомую — да не глазами, не как везде, а ощупью, так ласково, мягонько так. И насекомую когда в голове найдут, сразу в рот ее без всякой брезгливости, потому как те нательные паразиты человека едят без милости, вот и их за это жестокосердие тож без милости кушать надо.

Я там даже запахи полюбила, не то что у нас, в Туве. В Сергек-Хеме, в рыболовецком совхозе, когда пыжьянов и кунжей промышляют, там воняет на всю тайгу. А здесь запахи вроде те же, и все равно как-то сладко дышится, да и мухи не такие остервенелые. Правда, ветер такой бывает, что рыбу прямо из черной воды выхватывает и та рыба людям в окошки бьется.

Теперь слушай, расскажу про минет. Выхожу я как-то на обский берег, он зеленый, в купырях да ромашках, а вдоль берега коровы пасутся — с белыми медведями наравне. На Оби, на Енисее, вообще на Севере белый мишка, считай, как дворовый скот, он с коровой никогда не воюет. Потому что есть ему запрещение от мощей святого Василия Мангазейского, чтоб медведи, значит, скот не губили. Я гуляю, слева вода дымится, а в воде на песчаной отмели, вижу, греются на солнце белухи. Знаешь, кто такие белухи? Это полузверь, полурыба, но скорее все же белуха зверь — рыбьего в нем менее чем зверёвого. Лежат такие большие, ласковые, а одна лежит ко мне ближе всех, на спину перевернулась и млеет. Я к ней ближе, она сопит, свои ласточки на груди сложила, как красна девица, будто стыд свой от меня прячет. Я ей: «Тихо, — говорю, — я не страшная», а сама ее по брюху всё глажу и мурлычу что-то из Валерия Ободзинского. Только, чувствую, в районе хвоста вылезает у нее что-то острое, что-то в венах, киноварных прожилках и похожее на бычачий уд…

— Уд? — услышав непонятное слово, удивленно спросила Машенька.

— Хуй, — мгновенно перевела Лёля со старинного на современный язык. Затем продолжила свой рассказ.

…Вылезает и набухает всё, набухает, и тянется ко мне, и подрагивает, а в маленьком белужьем глазке такая стоит любовь, что в сердце у меня, как в замочке, кто-то будто ключиком повернул, и я не удержалась и это сделала. А после губы платочком вытерла и поцеловала белуху в веко. Оно соленое у нее, ее веко-то, и нежное, как у маленького ребенка.

Чай остыл, настолько этот Лёлин рассказ увлек и заворожил Машеньку. Она сидела ни жива ни мертва и даже прослезилась, расчувствовавшись. Лёля пригубила ликера.

— Давай, — вдруг сказала она, — ты будешь моей помощницей, когда я Ивана Васильевича от болезни лечить начну?

— Хорошо, — согласилась Машенька. — Ты не думай, я баба схватчивая. Это только в подвале я испугалась, потому что не люблю темноты. А так я ничего не боюсь — ни трупов, ни милиционеров, ни привидений. Я вот думаю, а вдруг его сглазили? Или, может, хомут надели?

— Хомуты, ворожба, заломы — всё это болезни пустяшные и убираются за одну минуту. Вот когда сердечное потрясение — это уж действительно катастрофа.

— Ты думаешь, у Ивана сердце?

— Тут не думать, тут надо знать. Все, что нужно для его излечения, у нас имеется. Остается — найти больного.

Лёля сунула руку в торбу и вытащила план Петербурга. Разложила план на столе, затем из маленького лакированного пенальчика вынула ту самую паутинку, обретенную в букинистическом магазине. Подняла паутинку в воздух и выпустила над разложенным планом. Медлительная серебристая нить секунду висела, не опускаясь, затем стремительно спланировала на карту и ровнехонько, как стрелка магнита, легла вдоль линии Загибенного переулка.

Лёля кивнула Машеньке. На сборы ушла минута. Скоро они уже спешили по улице к ближайшей автобусной остановке.