Об авторе публикации

С Игорем Ольгердовичем фон Глазенапом я познакомился на исходе осени 1990 года, будучи в Мюнхене, куда я попал по делам Союза советских обществ дружбы с зарубежными странами. Однажды утром меня разбудил в номере гостиницы телефонный звонок; позвонивший представился и, назвав имя одного моего московского знакомого, попросил о встрече. Мы встретились в этот же день. Спустившись в фойе отеля, я увидел стремительно поднявшегося с дивана при моём появлении элегантного старца с тростью, высокого, с безупречной военной статью, с холёными седыми усиками и с тёмно-синим галстуком-бабочкой. Мы разговорились. Он говорил на изумительном русском языке и со странным, непривычным моему уху выговором; но этот выговор отнюдь не был акцентом обыностранившегося русского. Он с искренним и настойчивым интересом выспрашивал меня о набравшей темп горбачёвской перестройке. Когда я, выбрав момент, полюбопытствовал, каким образом мой гость «на меня вышел», как тогда говорили, выяснилось, что Игорь Ольгердович окольными путями через моего московского знакомого (с которым он был знаком лишь заочно) выведал, что я издатель (к тому времени я был совладельцем необоримо клонившегося к банкротству небольшого частного издательства, одного из первых в СССР), и хочет мне предложить кое-что для издания. И он пригласил меня вечером к себе на обед.

Вечером он заехал за мной в отель на старенькой красной «тойоте» и привёз меня в свой дом в пригороде Мюнхена, в крошечной деревушке Икинг — когда-то, после войны, захудалой и заброшенной, где он в 1948 году купил участок земли соток в 15–20 по цене 5 марок за кв. метр. Сейчас Икинг — элитное место, не без потаённой гордости поведал он, здесь живут сливки баварской столицы, и цена земли — уже под тыщу «марчей» за метр.

Он провёл меня в дом — некрасивый снаружи, какой-то нестильный, но внутри просторный и удобный.

— Я по первой своей специальности — военный строитель, — объяснил Игорь Ольгердович, — и кое-что понимаю в практической архитектуре, поэтому этот дом я себе спроектировал и выстроил сам.

— А по второй? — спросил я.

Оказалось, что Игорь Ольгердович — историк. После войны он поступил на исторический факультет Мюнхенского университета, по окончании его учился в аспирантуре у Фёдора Августовича Степуна, диссертацию защитил по теме «Русское крестьянство при Екатерине II».

К этому моменту я, конечно, уже понимал, что судьба подарила мне встречу с человеком незаурядной биографии. При классической, догорбачёвской, советской власти за такое знакомство, за такое гостевание запросто можно было угодить в кутузку, и надолго, и всю жизнь свою порушить. Я словно оказался в пространстве, куда вход советскому человеку был накрепко заказан и сопряжён с реальной опасностью. Поэтому я осматривался с понятным любопытством; каждая вещь, каждое слово хозяина были исполнены для меня нового, свежего смысла; я с нетерпением ждал, когда Игорь Ольгердович заговорит о деле.

Но о деле Игорь Ольгердович в тот вечер так и не заговорил. Он угостил меня настоящим португальским портвейном, купленным в соседней с его домом икингской лавке, и показал коллекцию английского офицерского табельного оружия разных эпох. Тогда за обедом (или за ужином?) мы, как говорится, «сошлись» и сделались если не приятелями, то добрыми знакомыми.

До моего отъезда в Москву мы встречались ещё несколько раз; он делался откровеннее. Я пригласил его в гости в Москву, и летом 1991 года он приехал в СССР — впервые после 48-летнего отсутствия на родине. К этому моменту я уже знал его жизнь.

Игорь Ольгердович фон Глазенап родился в Петербурге в 1915 году, в семье военного инженера. Его отец был обладателем очень редкой воинской награды — офицерского Георгиевского креста, который он получил в 1904 году на японской войне. При советской власти Ольгерд Глазенап занимался строительством, строил ДнепроГЭС, а в начале 30-х годов был назначен на должность начальника ОКСа (отдела капитального строительства) Академии наук СССР. В 1937 году О. Глазенап был арестован и получил роковые «10 лет без права переписки». Он был реабилитирован только в 1993 году, и газету «Вечерняя Москва», где тогда печатали фотографии и краткие биографии реабилитированных, я при очередном наезде в Германию передал Игорю Ольгердовичу. Старик заплакал…

Игорь Ольгердович получил хорошее воспитание. Он рос в добротной и требовательной интеллектуальной и культурной атмосфере. По странному недосмотру большевиков существовавшие до революции знаменитые на весь Петербург немецкие «Anna-Schule» и «Peter-Schule» — «Школа Анны» и «Школа Петера» — не были закрыты. Уже к третьему классу в Анна-шуле Игорь Ольгердович знал немецкий язык. Французскому языку его обучила бабушка по матери — сестра Ланина, известного в России фабриканта фруктовых и прохладительных напитков. (Помните, читатель, рассказ А. П. Чехова «Женщины с точки зрения пьяницы»? Там упоминается «Ланинская фруктовая»…). Игорь Ольгердович рассказывал: «Как-то выдалось холодное лето, и мы, дети, изнывали на даче от скуки; однажды бабушка говорит: „А ну-ка, хватит бездельничать, садитесь, будем французский язык учить“. И представьте себе, за лето мы с сестрой выучили французский язык! А на следующее лето подобная же история повторилась с английским языком, только выучил нас ему дядя». История, рассказанная Игорем Ольгердовичем, походила на сказку, но факт есть факт: он прекрасно говорил по-немецки, по-английски и по-французски.

В 1937 году Игорь Ольгердович был арестован почти в одно время с отцом, будучи слушателем третьего курса военной академии — какой, я не помню; знаю только, что он учился на военного инженера-строителя. Игорь Ольгердович мне рассказывал об этом так: «У меня было три греха. Первый — это когда я заступился за упавшую в нашем факультетском коридоре в голодный обморок уборщицу; будущие красные офицеры стояли вокруг лежавшей беспамятной женщины и гоготали: „Во наклюкалась!“ Я заорал на них: „Мерины вы безмозглые, она получает не стипендию в пятьсот рублей, как мы, а зарплату в тридцать рублей! Она просто недоедает!“ На следующем перерыве меня вызвал начальник факультета и долго прорабатывал на тему: „Советская власть пока не имеет возможности всем платить по пятьсот рублей“. Второй мой грех заключался в том, что как-то в поезде, когда я возвращался в Москву из Тбилиси от девушки, которую я прочил себе в невесты и с которой провёл летний отпуск, я поругался со своим попутчиком в купе, заявив, что „Как закалялась сталь“ не может быть названа произведением художественной литературы именно из-за отсутствия художественности в письме молодого автора. Меня на допросе следователь потом спрашивал об этом. И, наконец, третий мой грех состоял в том, что я был вхож в семью Сергея Львовича Толстого — единственного сына Льва Николаевича, оставшегося в СССР; там велись разные разговоры, в которых я и не очень-то, в силу зелёного возраста, активничал. Следователь на следствии меня спрашивал: „За что вы хвалили Гитлера?“ Я же Гитлера хвалить не мог — в силу того, что я его за ненависть к России презирал уже тогда». Следователь, фамилия которого была Скворцов (реабилитированный, Игорь Ольгердович читал своё «дело» в кабинете на Лубянке летом 1992 года), просто пожалел двадцатилетнего мальчишку, и Игорь Ольгердович получил всего лишь три года. Это было везение, ибо во время войны никого из политзаключённых не освобождали. Все, кто получил в 37-м пять лет (наиболее распространённый срок для невинных), так и сгинули потом в лагерях. А Игорь Ольгердович вышел на свободу в 1940 году и полтора года с Дальнего Востока добирался в Россию.

К этому моменту он был уже опытным волком и знал о мире, в котором жил, всё. По его рассказам, он не питал иллюзий и ждал повторного ареста. «Я поклялся себе: живым в руки этим вертухаям не даваться». Поэтому, когда в расположение полка на Курской дуге (история, каким образом Игорь Ольгердович попал на фронт, заслуживает отдельного рассказа) приехал особист из штаба фронта и с деловитой быстротой уединился с командиром полка для разговора, Игорь Ольгердович бросился из окопа на нейтральную полосу, накануне ночью заминированную его сапёрами (он воевал командиром сапёрной роты). «Я бы мог застрелиться, но тогда глумились бы: мол, из страха перед разоблачением пустил себе пулю в висок!» Он вознамерился подорваться, якобы проверяя минирование, и подорвался-таки, и осколок остался у него в спине до конца жизни. Насколько правдива эта история? Не знаю, я не был на войне; но осколок под страшным шрамом у себя в спине Игорь Ольгердович мне давал пощупать… С нейтральной полосы его выволокли немцы.

Так он оказался в плену.

Игорь Ольгердович, несомненно, был человеком авантюрного склада. В прежние века из таких людей получались отчаянные сорвиголовы, отважные путешественники, шпионы при неприятельском дворе, лазутчики, а то и такие типы, которые называются «благородные разбойники». Поэтому, когда после окончания войны все пленные распределялись по лагерям, Игорь Ольгердович сумел использовать свою немецкую фамилию и знание французского языка (Глазенап — дворянская немецко-остзейская фамилия) и попал в американский лагерь якобы как французский военнопленный, откуда не грозила репатриация в СССР на верную гибель. В лагере он познакомился с князем Николаем Михайловичем (если я верно запомнил) Лейхтенбергским. Эта встреча определила дальнейшую судьбу Игоря Ольгердовича. Князь рассказал ему о знакомстве с его двоюродным дядей, белоэмигрантом, знаменитым генералом Романом Глазенапом. Генерал жил в Мюнхене; во время войны он сумел не запятнать себя сотрудничеством с Гитлером (последний предлагал ему воевать против Советов, сулил высокий командный пост; русский генерал нашёлся, как послать Гитлера куда подальше). И по выходе из лагеря началась у Игоря Ольгердовича новая жизнь.

После университета и защиты докторской диссертации Игорь Ольгердович через дядины связи устроился работать заведующим русской редакцией радио «Немецкая волна» в Кёльне; потом он вернулся в Мюнхен, где стал обозревателем и политическим комментатором радио «Свобода» — под псевдонимом «Игорь Ланин». Будучи убеждённым монархистом и патриотом монархической России, за много лет работы Игорь Ольгердович так и не сошёлся со своими коллегами, вещавшими на СССР и полными злобы на всё русское. «Ругался страшно с ними, враздрызг!» В конце концов, его прорусская позиция в космополитической редакции «Свободы» вынудила начальство пойти на беспрецедентный шаг: ему предложили уйти на пенсию на… 5 лет раньше пенсионного возраста! «Я у них стал как кол в одном месте! Не давал им брехать! Осточертел этой публике хуже горькой редьки!» Оказавшись на пенсии, Игорь Ольгердович не оставил активных научных студий; писал статьи о русской истории (предметом его учёных изысканий была, как он выражался, «тайная история»), ездил с лекциями по всей Европе — кроме стран Восточного блока, разумеется, — благо языкового барьера для него не существовало.

Однажды, углубившись в историю России начала ХХ века, он в архиве библиотеки Мюнхенского университета наткнулся на подлинное «Дело Бейлиса» — дело, упоминаемое практически в каждой работе и в каждой публицистической статье, посвященной истории России перед Первой мировой войной. Это дело, возбудившее такой шум в России и во всём мире, сейчас практически забыто; вряд ли кто представляет себе, из-за чего трещали журналистские перья и брызгали чернила, кучи денег переваливались из одних карманов в другие, рушились судьбы, взлетали до небес карьеры, вспыхивали дуэли, отлучались от общества — как это произошло с В. В. Розановым, например. По свидетельству Игоря Ольгердовича, документы по этому делу вскоре после его завершения были засекречены царским правительством. Секретный режим по этим документам подтвердили и большевики. Дело было вывезено немцами при отступлении из Киева в 1944 году вместе с архивом НКВД. Благодаря изъятию этих документов из научного оборота — сначала царской охранкой, потом большевистской, потом немцами — постепенно возникло настоящее «белое пятно» в истории России.

Снимать ксерокопии Игорю Ольгердовичу в библиотеке не позволили, да и очень много было листов в деле — более тысячи. Игорь Ольгердович переписал всё дело от руки! Всё судоговорение по делу было им перекопировано его характерным крепким мелким почерком. «Когда я прочитал его, всё, что представлялось мне мутным и как бы со сбитым фокусом, предстало во всей ясности. Мне сделалось очевидным, что дело необходимо вернуть в научный оборот». Он засучил рукава. Он прошёлся по всей тысяче страниц, убрал неизбежные в судоговорении словесные формулы и ритуальные повторы, все запинания свидетелей и обвиняемого, покашливания, «меканья-беканья», косноязычия, смысл которых проявлялся в ходе дальнейших опросов, и проч. Как во всяком серьёзном изучении, пришлось «обчитывать» научное пространство вокруг этой проблемы; так родилась идея внутритекстовых комментариев. Тогда ещё персональных компьютеров не было; он всё писал от руки, а потом перепечатывал на пишущей машинке.

В результате появился труд, предлагаемый читателю.

Занятия делом Бейлиса понудили ещё к одной заботе: параллельно Игорь Ольгердович перевёл с английского на русский книгу Д. Рида «Спор о Сионе». Он издал её на русском языке в своём переводе анонимно, в Мюнхене, поставив в выходных данных «Иоганнесбург» — по ясной ему и веской причине. Эта книга впоследствии каким-то образом попала в СССР, была без указания имени переводчика (да его и не знал никто) напечатана сначала журналом «Кубань», а потом и «Нашим современником». Многолетний подписчик «Нашего современника», Игорь Ольгердович воспринял сей факт с удовлетворением и пониманием…

Скончался Игорь Ольгердович летом 1996 года, когда моё издательство давно уже прекратило своё жалкое существование. Ради чего тогда Игорь Ольгердович звонил мне и что он хотел мне предложить издать, он мне так и не сказал.

Игорь Блудилин-Аверьян