ОПЯТЬ НА УРАЛЕ

ОПЯТЬ НА УРАЛЕ

1

В окне вагона мелькали леса, перелески, зеленые квадраты озимых, бурые полосы паров. Изредка показывалась деревенька. Серые избы, крытые соломой, подслеповатые окошки. На станциях толпились мужики и бабы в лаптях, в домотканных зипунах. И опять леса… Убогая и бессильная, могучая и обильная, тянулась бесконечными пространствами Русь.

Попутчиком оказался земляк, екатеринбургский промышленник. Человек пожилой, осанистый, но расторопный, бойкий. Седая бородка, в узеньких черных глазках — плутоватая усмешка. Такому не клади пальца в рот — всю руку откусит.

— Как спалось?

— Благодарствуйте. Сон у меня легкий. В дороге я самый счастливый человек: ем да сплю. Только вот денег дорогой порастряс. Одна Москва чего стоила. В Славянском базаре, знать-то, сотни три оставил.

— Полноте! Вам ли скупиться? Об уральских промышленниках не только в России — за границей говорят.

— Славны бубны за горами. Побывал бы, кто говорит, в нашей шкуре — запел бы Лазаря.

— Да ведь слезы-то ваши дешевые! Сегодня убыток — завтра барыш.

— То-то и беда, что барыш мимо рук плывет. Уральское горное дело на ладан дышит. Был я на нижегородской ярмарке прошлый год, так, поверите, плюнул только с досады. Юз своим железом всех наших заводчиков прихлопнул. Всю цену, понимаете ли, сбил. Ему хорошо, конечно, у него, подлеца, пудлинговые печи, у него уголь под током. А мы все за старинку держимся. Вот она и подвела, старинка-то. На южных заводах теперь и производство ширится. А мы столько лет Расею-матушку железом кормили, и вот тебе на — хоть сам железо грызи, И не знаешь, в которую сторону податься. Цены снизить нельзя — потому как прямой убыток. Казна, понятно, не выручит, капиталу запасного нет. Пошли искать компаньонов. Весь Урал теперь акционерами только и держится. На миру, говорится, и смерть красна. Вот они каковы дела-то уральские! А вы говорите: барыш.

Промышленник тяжело вздохнул, вытер пот шелковым платочком и стал развязывать саквояж. Оттуда он вынул бутылку коньяку, балык, банку с икрой и порядочный кусок пирога.

— Ох, горе душам нашим! Нешто закусить. Присаживайтесь за компанию.

Вагоны стучали на стыках. Поезд замедлил ход. Из веселой березовой рощи вынырнули станционные домики.

— Далека наша путь… Говорят, Горнозаводскую строить собираются. Тогда до Екатеринбурга будет рукой подать… Да вы кушайте, молодой человек, не стесняйтесь. Пока, слава богу, живем при своем капитале.

2

По каменистой дороге меж сосняка подвода медленно ползла в гору. Дмитрий Наркисович дышал и не мог надышаться густым смолистым ароматом сосновых лесов.

«И вот они опять, знакомые места!»

Миновали Тагил. Как мало изменился этот крупнейший уральский завод, демидовская вотчина! Восемнадцатым столетием пахнуло от закопченных фабричных корпусов, громыхавших железом. Так же возвышалось над площадью здание заводского правления, ползли бесконечные возы с дровами и углем, и над величественным прудом поднималась Лисья гора с башенкой на вершине. Так же раскинулись домики на Ключах и Тальянке, где обитали потомственные демидовские мастеровые. И все так же на мосту между заводоуправлением и фабрикой сидел слепой нищий. На рудничной работе ему порохом выжгло глаза. Пятнадцатый год сидел старик на одном и том же месте и просил подаяния.

Дорога шла в гору. Вот, наконец, показалась и Нижняя Салда. Подвода заворотила к домам церковного причта. Навстречу вышел отец. Как он изменился! Встретил сына со слезами радости.

— Думал, не дождусь. Болею…

Мать не сводила с своего любимца глаз. Уж очень похудел Митя — одни скулы торчат, глаза сделались точно еще больше, еще чернее. Тужурка на плечах, как на вешалке. Мать подкладывала на тарелку кусок за куском.

— Ешь, поправляйся.

— Ничего, мама, Урал для меня будет лучше всякой лечебницы. Расскажите, как вы живете здесь?

Дела были неважные. Брат Николай оказался неудачником. Бурса морально изуродовала его: человек безвольный, он страдал запоем и нигде не мог устроиться на службу, приходилось ему же еще помогать. Сестра Лиза училась в гимназии. Учился и младший брат Володя. Семья жила бедно.

Но, кроме домашних дел, Дмитрий Наркисович интересовался уральской жизнью, уральской «злобой дня».

Через несколько дней он отправился на фабрику наблюдать «заводское действие».

— Сейчас будут прокатывать рельс, — сказал ему надзиратель.

В глубине фабрики показался яркий свет — это была рельсовая болванка, имевшая форму вяземского пряника. Рабочий быстро катил высокую железную тележку, на платформе которой лежал раскаленный кусок железа, осветивший всю фабрику ослепительным светом. Другой рабочий в это время поднял шест. Тяжело загудела вода, и с глухим ропотом грузно повернулось водяное колесо. Вся фабрика разом вздрогнула, и валы катальной машины начали вращаться все быстрей и быстрей.

Двое рабочих в кожаных передниках с тяжелыми железными клещами в руках встали на противоположных концах катальной машины. Тележка с болванкой подкатилась к машине, и вяземский пряник точно сам собой нырнул в ближайшее отверстие между валами.

Это была поистине артистическая работа уральских мастеров, требовавшая исключительной ловкости и силы.

Рабочие подхватывали красную, все удлинявшуюся полосу железа, и она, как игрушка, мелькала в их руках. Просто не хотелось верить, что эта игрушка весила двенадцать пудов и что в десяти шагах от нее сильно жгло и палило лицо.

— Ну, что? Хороша работа? — спросил надзиратель.

Со смешанным чувством удивления и грусти вышел Мамин из этого пекла. Вдруг в обычный заводской шум ворвался страшный нечеловеческий крик.

Дмитрий Наркисович бросился в катальную. Толпа рабочих молча обступила лежавшего на полу у катальной машины молодого парня, который стонал и ползал по чугунному полу, волоча за собой ногу, перебитую рельсом. Кровь сильно сочилась из раны, лицо было бледно, в глазах ужас.

— Ой, смертынька моя… братцы, — стонал раздавленный раздирающим душу голосом.

— Доктора! — закричал Дмитрий Наркисович. — Бегите сейчас же за доктором!

Несколько человек кинулись к выходу. В это время в дверях фабрики появился господин с толстым красным лицом и вытаращенными глазами. Он размахивал руками и кричал на всю катальную.

— А, шорт взял!.. Сукина сына… Швин… Канайль… Кто раздавиль? Где раздавиль?

Рабочие хмуро расступились, снимая шляпы. Это был заводский управитель.

Дмитрий Наркисович машинально прошел в дальний конец фабрики, где стояли домны, и опустился на низенькую скамеечку, у стены какого-то кирпичного строения. За стеной разговаривали двое рабочих.

— Степку-то, слышь, ладно давануло.

— У нас, почитай, кажну неделю кого-нибудь срежет у машины.

«Вот она, уральская злоба дня», — с тоской подумал Дмитрий Наркисович.

Бесконечный роман из уральской жизни пополнялся живыми наблюдениями. Нужно было долго прожить вдали от родины, чтобы выяснить, чем отличалась жизнь уральского населения. За внешними формами выступало глубокое внутреннее содержание.

3

Светлое июльское утро. Край солнца выглядывает из-за зубчатой линии леса, а в низких местах стоит еще ночная сырость. На траве дрожат капельки росы. Охотник в болотных сибирских сапогах пробирается по дороге мимо глубоких шурфов в сторону выработки, где добывают золотоносный песок. Охотника тянет на прииск посмотреть, как работают у вашгерда, как живут приисковые артели. Его уже здесь знают.

— Иди в выработку — лопатка и на твою долю найдется…

— Отдохни, Никита! Покурим, — говорит охотник.

Никита бросает кайло и садится рядом. Они набивают из кисета трубки и беседуют.

— Прежде, когда за барином жили, бывало, как погонят мужиков на прииски, так бабы коровами ревели. Потому, известно, каторжная наша приисковая жизнь. Ну, а тут, как объявили волю да зачали по заводам рабочих сбавлять, — где робило сорок человек, теперь ставят тридцать, а то и двадцать, — вот мы тут и ухватились за прииски обеими руками… Все-таки с голоду не помрешь. Прежде один мужик маялся на прииске да принимал битву, а теперь всей семьей страдуют… И выходит, что наша-то мужицкая воля поравнялась, прямо сказать, с волчьей! Много через это самое золото, барин, наших мужицких слез льется. Вон погляди: бабы в брюхе еще тащат робят на прииски, да так и пойдет с самого первого дня, как колесо: в зыбке старатель комаров кормит, потом, чуть подрос, садись на тележку, вози пески, а потом становись к грохоту или полезай в выработку. Еще мужику туды-сюды, оно и тяжело, а все мужик — мужик и есть, а вот бабам, тем, пожалуй, и вовсе невмоготу эти самые прииски.

Никита снова берется за кайло, а охотник идет дальше. Он вынимает записную книжку и быстрым бисерным почерком записывает в нее все, что слышал и видел.

Домой приходит усталый. Ночью сидит над рукописью. Из темноты выплывает рябое лицо Никиты, покрытое крупными каплями пота. Мутная лужа на дне выработки. На краю лужи узелок с краюхой черствого ржаного хлеба — завтрак, обед и ужин. По деревянному жолобу ровной струей льется на песок вода, моет золото…

4

Побывал Дмитрий Наркисович и в Нижнем Тагиле. Он пытался здесь устроиться на работу, но ничего не вышло — спроса на интеллигентный труд не было. Тогда он решил взяться за репетиторство. В Тагиле же накупил учебников и принялся повторять семинарские азы: грамматику русского языка, арифметику, алгебру.

Но главное в этих поездках заключалось в новых знакомствах. Он часами ходил по улицам Тагила, и каждый кусок картины могучего уральского завода вызывал отклик в его душе. Здесь перед ним было живое воплощение народного труда и богатств Урала.

Здесь же он познакомился с Дмитрием Петровичем Шориным. Его небольшой домик представлял из себя настоящую коллекцию. У него в виде редкостей оказались два эскиза Айвазовского, работы Брюллова и местных художников-иконописцев. Сам Дмитрий Петрович несколько раз бывал в Петербурге и хорошо знал Эрмитаж. Но главную гордость хозяина составляли витрины с уральскими камнями.

Дмитрий Петрович происходил из старых демидовских служащих. Один из его родственников был в числе «заграничных». Так называли детей крепостных, которым Николай Демидов дал образование за границей. Все они получили высшее образование в лучших институтах Европы. Но меценат умер, когда крепостные инженеры возвратились в Тагил. Здесь они попали в лапы грубого и безжалостного крепостного начальства. «Заграничным» сразу дали понять, что они прежде всего крепостные. Инженеров поставили конторщиками, строптивых отправили «в гору» на рудничную работу. «Заграничные» кончили плохо: кто самоубийством, кто сумасшествием. В этой истории отразился весь ужас крепостного права.

В лице Дмитрия Петровича Мамин нашел родную душу. Он также оказался горячим патриотом Урала и рассказывал гостю о том, какие богатства таятся в его недрах.

— Видите вон ту гору? Это Высокая. В ней миллионы пудов железной руды. Да еще медный рудник. Ведь это неисчислимое сокровище! А как еще мало сделано для того, чтобы использовать его.

— Глядя на картину Тагила, — отвечал Мамин, — я каждый раз думаю, что, вероятно, уже недалеко то время, когда этот завод сделается русским Бирмингамом и, при дружном содействии других уральских заводов, не только вытеснит с русских рынков привозное железо до последнего фунта, но еще вступит в промышленную борьбу на всемирном рынке с английскими и американскими заводами.

5

Семью Маминых постигло страшное горе: скончался Наркис Матвеевич. Особенно тяжело переживал эту потерю Дмитрий Наркисович: отец для него служил олицетворением душевного благородства, доброты и заботы.

После похорон собрали семейный совет. Что делать дальше? Оставаться в Салде или ехать в другое место? Все зависело от того, найдет или нет Митя работу. В Салде, в Тагиле рассчитывать на это не приходилось. Оставался Екатеринбург.

В сущности говоря Дмитрий Наркисович остался единственной опорой семьи. Он оказался горячо любящим сыном и братом. Целиком взял он на себя заботы об устройстве семьи, хотя у самого надежды на будущее были смутными.

Переехали в Екатеринбург. Поселились сначала в доме на Большой Вознесенской, потом перебрались в дом Черепанова на Офицерской улице.

С работой попрежнему дело обстояло плохо. Устроиться на службу не удавалось. Придет в учреждение, документы подаст…

— Так вы не окончивший студент?

И в голосе — лед.

— Зайдите как-нибудь… Хотя ничего определенного обещать не можем.

Заходить было бесполезно. Диплом решал все. Но учиться — значило бросить семью на произвол судьбы. На это Дмитрий Наркисович никогда бы не пошел. Зато удалось приобрести несколько частных уроков. Очень скоро за Маминым упрочилась слава лучшего репетитора в Екатеринбурге. Репетиторство давало гроши и на эти гроши приходилось жить впятером.

Николай Наркисович пробавлялся случайным заработком, чаще всего он брал работу у местных благочинных. От него Дмитрий Наркисович узнал много историй из жизни городского и сельского духовенства.

Семья настолько нуждалась, что Николай Наркисович, по поручению брата, каждую субботу ходил в ломбард закладывать его часы или выкупать их, притом всегда по одной и той же таксе — за шесть рублей.

И все-таки Дмитрий Наркисович не оставлял литературного труда. Он работал каждый день, буквально не разгибая спины. Роман, задуманный им еще в Петербурге, назывался сейчас «Каменный пояс». Первоначально он носил название «Семья Бахаревых». И в том и в другом варианте мысли о народе не покидали автора. Лучшие из его героев думали о народе, о его судьбе, о том, как изменить его тяжкую участь. Каменный пояс — это древнее название Урала.

На горе, в центре города, возвышался Харитоновский дворец. Дмитрий Наркисович подолгу любовался красивым зданием, высокими стройными колоннами, громадной триумфальной аркой каменных ворот, бельведером и чудесным ансамблем надворных построек и простиравшегося за домом сада. Благо, квартира была недалеко и отсюда к тому же открывалась панорама города и городского пруда.

Старичок-сторож сидел на скамейке у ворот.

— Где хозяева-то?

— Уехали хозяева.

Перед ним был живой свидетель истории харитоновского дома. Другой старичок, екатеринбургский старожил Погодаев рассказывал Дмитрию Наркисовичу о Зотовых, Рязановых, Баландиных, Нуровых, Казанцевых — об этих династиях уральских промышленников, о «золотом веке» в истории Екатеринбурга, когда миллионы текли в руки местных богачей, когда лошадей мыли шампанским и улицы устилали коврами для потехи одуревших от вина и удачи екатеринбургских купцов.

Старичок-капельмейстер Мещерский, доживший до девяноста лет, рассказывал Дмитрию Наркисовичу о Зотове, генерале Глинке:

— Как-то у Тита Поликарпыча играли. Он стоит на балконе, а мы в саду играем… Любил русские песни Тит Поликарпыч и за каждую песню бросал с балкона оркестру по сотенной… А Глинка?.. Развеселится — и курьеров сейчас в Богословск и Златоуст, где были свои военные оркестры. Ну, на тройках и мчат музыку, куда велит Глинка. Танцовали тогда мазурку часов до шести… Музыканты в обморок падали, а бал с девяти часов вечера до девяти утра…

Из этих воспоминаний слагались картины уральской старины. Дмитрий Наркисович старался осмыслить историческое прошлое, ибо «прошлое, — говорил он, — чревато будущим». Старался понять пути развития народной жизни. То, что он видел перед собой, заставляло глубоко задуматься над переменами, происходившими в жизни родного края.

— Реформа произвела коренной и глубокий перелом в основаниях всей русской жизни, — говорил он. — На смену крепостному праву пришла новая страшная сила — капитал. Его рука заграбастала не только естественные богатства края, но стремится забрать в свои руки труд всего населения. Что принесет с собой этот новый период в истории Урала? Может быть, еще худшие страдания принесет он народу?

6

Над Ирбитом серебряная февральская ночь. Морозное небо вызвездило. Под полозьями звонко скрипит снег. Колокольцы заливаются под дугой. Кошева, ныряя на ухабах, мчится вдоль улиц Ирбита.

Лавки уже закрыты, но площадь в центре города забита возами с товарами, так что нет свободного места. Днем и ночью ползут сюда обозы, вихрем летят бешеные тройки с пьяным гиканьем, с песнями. Из Москвы и Читы, из Лондона и Парижа, из Персии и Китая — со всех сторон съехались сюда, в этот незаметный уездный городок купцы и промышленники, фабриканты и торговцы пушниной и хлебом. Здесь заключаются миллионные сделки. Шумит, гремит на всю Россию Ирбитская ярмарка.

— В «Биржевую»!

В окнах сквозь ледяные узоры мелькают фигуры гостей. Из дверей вырываются белые клубы пара. Откуда-то доносятся звуки визгливой музыки и обрывки пьяной песни.

Лестница, устланная коврами, ведет в самое пекло. В зале, уставленном столиками, сидят и выпивают коммерческие тузы, дельцы с именами и без имен. Любители половить рыбку в мутной воде. Шабаш хищников.

— Шире бери… Валяй! — орет во всю глотку купчик с лицом, опухшим от ярмарочного разгула. Два лакея держат его под руки.

На эстраде полупьяные и полуголые арфистки поют надсаженными голосами:

Ах ты, береза,

Ты, моя береза…

— Привел господь, в шестьдесят первый раз приехал на Ирбит, — благочестиво говорит седобородый купчина, попивая горячий чай.

Толпа напоминает ликующую шайку разбойников. Казалось, вся эта страшная сила прилаженных к делу капиталов бурлит, как вода в котле, и вот-вот разорвет котел и опустошительным потоком разольется по всей стране.

С той же мыслью о власти капитала, пришедшей на смену власти помещика, наблюдал молодой писатель и жизнь деревни. Не раз ездил он к своему двоюродному брату Луканину в Бобровку. И здесь видел он, что деревня превратилась в арену борьбы противоположных интересов.

— Привести бы сюда народников да ткнуть их носом, — говорил он, — вот она, ваша деревенская идиллия. Нет ее и не будет.

Побывал он и в Ревде и в Кыштымских заводах. Повидал разоренные башкирские деревни, тихо и покорно вымиравшие. После этих поездок с новой энергией садился он за письменный стол и снова безустали писал. Большая часть написанного представляла заготовки впрок. Он строго относился к себе и не торопился печатать.

— Я неудач не боюсь. Я буду работать еще годы, пока не добьюсь своего. Я должен сказать правду об Урале, о людях Урала. Какой здесь удивительный народ! Типов не оберешься. Бери кисть и пиши.

Целыми днями бродил он по окрестностям города с ружьем за плечами и записной книжкой в кармане. Не за полевой и не за боровой дичью он охотился, а за бывалыми и интересными людьми.

Однажды шел он вырубкой, густо поросшей березняком, и думал о том, что с этим деревом связано предание: куда шел русский человек, туда, как живое, шло за ним «белое дерево». Думал и о том, как бессмысленно и бесхозяйственно истребляются леса. В то время как на Юге знают только минеральное топливо, на Урале еще губят лесное богатство.

Солнце спустилось за горизонт, и небо стало глубоким и синим. Предстояла ночевка в лесу.

Вдруг мертвую тишину прорезал звук человеческого голоса. Мамин пошел на голос. Вскоре послышался собачий лай, переливы гармоники и уральская песня.

Лес точно раздвинулся, и перед глазами раскинулся лог. На всем пространстве его горели огни костров и стояло несколько старательских балаганов.

Перед одним из балаганов стоял высокий седой старик в белой холщевой рубахе. Это оказался висимский знакомец.

— Здорово, Хома!

Старик поглядел внимательно и сказал так, как будто они вчера только расстались.

— Здоровы булы… Як же вас занесло у нашу сторону?

Они пошли к балагану, и Хома, раскурив трубку, повел неторопливый рассказ о том, как они с кумом в свое время, после объявления «воли», искали счастья в Уфимской губернии. Но вышла из этой поездки «одна морока». Хома все сваливал на баб, отвыкших от крестьянской работы. Пришлось возвращаться несолоно хлебавши в Висим. А теперь вот и мают горе по приискам.

Потрескивали сучья в костре. Голубые и желтые язычки лизали подвешенный над огнем котелок. Причудливые тени плясали по сторонам. Старик курил трубку, и лицо его выражало немую скорбь.

— И земля панская и лес панский, — бормотал он, — то где ж наше, мужицкое?

— Как же так, ведь крепостного права уже нет?

— Такочки балакают: щука умерла, а зубы остались…

Костер догорел. Прохладная северная ночь плыла над Уралом. Лунный свет серебрился на верхушках елей и пихт. В трепетном сиянии луны чернели массивные силуэты гор. На дне лога одетая туманом сонно лепетала горная речушка.

Рано утром Дмитрий Наркисович отправился в город.

7

Не один раз с чувством гордости за родное гнездо любовался он великолепной панорамой домов, садов и церквей. Что-то полное деятельности, энергии и предприимчивости чувствовалось в этой картине города с тридцатитысячным населением, города, заброшенного на рубеж между Европой и Азией.

Один из красивейших городов России, он расположился вдоль берегов Исети. Широкое зеркало пруда, окруженное деревьями, лежало в центре его. Высокие каменные белые дома с зелеными крышами из листового железа, похожие на плиты малахита, поднимались над деревянными домами. Вдали на горизонте виднелись волнообразные очертания Уральских гор.

Он крепко полюбил его, этот бойкий промышленный городок, в самом центре горнозаводского Урала, этот узел, завязанный могучей рукой Петра. Он полюбил его, несмотря на то, что многое в нем не нравилось.

Не нравилось, например, что на главной улице бойко торговал стальными изделиями английский магазин, что за границу везли уральский хромистый железняк и получали изделия из этого железа за двойную цену, что английские рельсы лежали на Уральской железной дороге, что уральская платина, драгоценнейший металл, уплывала туда же, в Англию.

— Придет же все-таки конец этому, — говорил он. — Будет покончено с такой несообразностью, когда мы, екатеринбуржцы, для своего домашнего обихода покупаем павловские железные изделия или английские.

Не нравилась ему и общественная жизнь Екатеринбурга.

В городе было два клуба: общественное собрание и коммерческое. Дмитрий Наркисович бывал в том и другом. Сидя за столиком и слушая, как плохонький оркестр пиликает польку, он смотрел на танцующие пары, на солидных дельцов, шествовавших в буфет или в биллиардную, или за зеленый стол играть в штосс.

Что ни лицо, то живая иллюстрация к истории уральской промышленности.

Вот купец Рязанов, потомок салотопов-кержаков, наживших торговлей и плутнями немалые капиталы. Рязановы давно перешли в единоверие, чтобы поладить с властями, чтобы уберечь свое миллионное состояние. Рязановские дома, похожие на дворцы, стояли на берегу Исети, на месте прежних заимок и салотопенных фабрик.

Высокий красивый старик любезно раскланивается на обе стороны. Его знают все и заискивающе улыбаются. Кто бы подумал, что у этого элегантного господина какое-то темное прошлое. А оно есть. После того как таинственным образом исчез транспорт с вином, так и не доехав до Тюмени, Поклевский купил винный завод. Сейчас у него миллионное дело и четырнадцать винокуренных заводов по обе стороны Урала.

Покачивающейся походкой прошел местный адвокат Зубков, атлетического сложения мужчина, с густым басом и меднокрасным лицом. Это светило местной адвокатуры. Надежда и упование богатых мошенников, потому что за приличный гонорар Иван Тимофеевич готов защищать любого, самого отъявленного негодяя. Коммерческий мир Екатеринбурга — его неограниченная клиентура.

Но ведь не только эти «трехэтажные паразиты» определяют лицо города. Было бы страшно жить, если бы только они задавали тон общественной жизни. Нет, есть в Екатеринбурге и люди другого склада. Например, директор Сибирского банка Маклецкий, хотя он и директор банка, но увлекается искусством и литературой. Он создал в Екатеринбурге музыкальный кружок.

Далеко за пределами Урала известно Уральское Общество любителей естествознания. В нем работает Чупин — старый ученый, историк и краевед. Клер — бессменный секретарь Общества, Вологодский и Малахов. Все они посвятили свою жизнь изучению Урала.

Есть, наконец, и газета «Екатеринбургская неделя» — первая частная газета на Урале.

8

Круг екатеринбургских знакомых все более расширялся. Дмитрий Наркисович обладал на редкость общительным характером. Сердце его всегда было открыто для дружбы с теми, кто казался ему искренним и честным, в ком он замечал желание работать на общую пользу. Таких людей он ценил и уважал.

Случай свел его с Борисом Осиповичем Котелянским. Они сошлись быстро, как люди одного душевного склада.

Борис Осипович жил в Екатеринбурге уже несколько лет, но определенного места службы получить не мог: помехой являлось еврейское происхождение. Он был опытный, знающий врач, но обращались к нему за помощью только бедняки, к которым не ехали другие врачи. Так он и остался врачом для бедных. Несмотря на постоянную нужду, Борис Осипович никогда не жаловался. Он много работал по специальным вопросам из медицинской практики. И в то время, когда другие врачи отдыхали по вечерам дома за карточным столом или в клубе, он возился с микроскопом и писал статьи.

— Я просто начинаю опасаться, что в одно прекрасное время сделаюсь знаменитостью, — шутил он.

В глазах Дмитрия Наркисовича он был примером труженика, который вошел в жизнь народа деятельным началом.

— Только так и следует жить, — говорил Мамин.

Другое знакомство оказало ему существенную помощь в литературной работе. Наркис Константинович Чупин жил в доме главного горного начальника Иванова. Мамин познакомился с ним вскоре после приезда в Екатеринбург. Разговорились об уральской старине.

— Заходите ко мне, — пригласил старик. — Чайку попьем. Покажу вам, батенька мой, такие уникумы, что ахнете.

Дмитрий Наркисович воспользовался приглашением и в первый же свободный вечер отправился в дом горного начальника. Чупин жил в нижнем этаже. Квартира выходила окнами на улицу. В комнате бросалось в глаза множество книг, в беспорядке разбросанных везде, где только было возможно: на полках, на столе, на стульях, на полу. Низкий потолок по углам оплела паутина. В комнате стоял тяжелый, затхлый воздух. Все здесь производило впечатление заброшенности, одинокой, бесприютной старости.

Хозяин с желтым худым лицом, с длинными седыми волосами, в старой студенческой шинели приветливо встретил гостя, засуетился, снял с одного из стульев горку книг и поставил кипятить чайник.

— Вы уж простите меня, старика, за беспорядок.

— Не беспокойтесь, Наркис Константинович. И чаю я не хочу, я к вам за духовной пищей пришел.

— Одно другому не мешает, батенька мой…

Пока хозяин хлопотал насчет угощения, Дмитрий Наркисович рассматривал книги. Были здесь и записки путешествия академика Лепехина, и «Хозяйственное описание Пермской губернии» Попова, и много других материалов по уральской старине. Даже косяки дверей были испещрены всякого рода записями. Одна из них гласила:

«Татищев маэору Угримену: «Татарина Тойгильду за то, что, крестясь, принял паки махометанский закон, — на страх другим, при собрании всех крещеных татар, сжечь; а жен и детей его, собрав, выслать в русские городы для раздачи; из оных двух прислать ко мне в Самару».

— Так, значит, по приказу Татищева Тойгильда был сожжен?

— Точно-с. Это был последний случай сожжения. Стыдно сказать, что распоряжение-то дал Татищев… Сей птенец гнезда Петрова, ученый, умнейший человек своего времени. Да-с… История, батенька, кровью пахнет.

— Петр, Татищев — это были гиганты. Урал их будет помнить.

— Еще бы! Когда Татищев предложил Петру проект промышленной компании и сослался при этом на Саксонию, Петр ответил: «Саксонский манир отставить!»

— Как вы сказали? «Саксонский манир отставить?» Ха-ха-ха! Великолепно сказано! Я знаю в истории еще одну самобытную фигуру — это протопоп Аввакум. Какая сильная и цельная натура!

— Вот и чайник вскипел… Присаживайтесь к столу!

Чупин закашлялся.

— Старость!.. Вот надо бы написать историю горных заводов. Боюсь сил нехватит. Вам, молодым, нужно за это дело взяться. Читал я ваши статейки в «Екатеринбургской неделе». Слышал, вы над романом работаете. Я вот сам хоть не писал художественных сочинений, а за писателя головомойку получил. Как-то на экзамене в горном училище у меня присутствовать изволил сам начальник Уральского горного хребта Глинка. Артиллерийский генерал, аракчеевской выучки, самодур и деспот. Продиктовал я ученику у доски отрывок из «Мертвых душ»… что-то о Чичикове. Генерал как рявкнет: «Как, Чичиков? Это, значит, Гоголь — щелкопер! Как не стыдно тебе, Наркис Константинович? Почтенный ты человек, а диктуешь на казенном экзамене такую мерзость! Никогда тебе не забуду этого. Сейчас же стереть с доски! Продиктуй что-нибудь из сочинений многоуважаемого Василия Андреевича Жуковского…» Вот, батенька мой, как вашего брата литератора делят: на чистых и нечистых… Хе-хе!

Он засмеялся беззвучным стариковским смехом.

С грустью уходил Дмитрий Наркисович. Ему было жаль Чупина. Он испытывал к нему уважение за его труд землепроходца в области изучения родного края. И в то же время Мамин понимал, что эта египетская работа очень тускло освещена творческим горением.

— От чупинской работы пахнет погребом, — говорил он, вспоминая холодную комнату с грудами книг и рукописей.

Для него лично история являлась спутницей современности. В прошлом Урала он искал объяснения событий сегодняшней уральской жизни.

9

В Екатеринбурге так называемое «общество» разбивалось на кружки. Существовал кружок инженеров, кружок любителей музыки, театральный кружок. Дмитрий Наркисович при своей общительности и жадному интересу к людям не замыкался в себе. Наоборот, он сам стал центром, вокруг которого группировались передовые представители екатеринбургской интеллигенции.

В этот маминский кружок входил следователь Климшин, присяжный поверенный Магницкий, земский служащий Фолькман, Кетов, Казанцев.

Сам Мамин душой отдыхал среди простых и скромных людей. В тихой Коробковской улице стоял низенький деревянный домик. В маленьких комнатках, уставленных старинной мебелью, пахло деревянным маслом, на полу лежали пестрые половики. Здесь жило семейство Климшиных. Старшего брата, Ивана Николаевича, Мамин знал, еще когда тот учился в гимназии. Веселый, жизнерадостный, Иван Николаевич любил острую шутку, песни, дружную компанию. Пописывал стихи, чаще всего экспромты. Начальство пермской гимназии, однако, не очень ценило эти таланты: Ивану Николаевичу за его экспромты сбавляли отметку по поведению.

Любил Дмитрий Наркисович и его мать. Бывало, не застав приятеля, он уходил в комнату Марьи Кирилловны.

— Здравствуйте, Марья Кирилловна! Можно посидеть у вас?

— Садись, садись, голубчик. Спасибо, что вспомнил старуху. Садись, побеседуем.

На столе появлялся чай со сливками и калачами, которые отлично пекла Марья Кирилловна. За чаем текла неторопливая беседа.

Старушка хорошо помнила крепостное право. Сама она получила вольную еще до манифеста. Было о чем рассказать. Дмитрий Наркисович слушал чуть дрожащий старческий голос, повествовавший о жизни в доме купца-миллионера, где одной только домашней прислуги было сорок человек.

— В ногах валялась у госпожи, выпрашивала позволения учиться… Шибко меня к грамоте тянуло. Я толковая была… Нет, не дала учиться барыня. «Сиди за пяльцами — вот тебе и все ученье». Перечить не станешь, не своя воля — господская. Так и осталась темной на всю жизнь…

Чаще всего, однако, Дмитрий Наркисович бывал в доме на Колобовской улице. Вскоре он снял здесь квартиру. Хозяйка дома, Мария Якимовна Алексеева, молодая красивая женщина, нисколько не походила на екатеринбургских дам. Она была умна, образованна, обладала блестящим музыкальным дарованием. Муж ее служил инженером в Нижне-Салдинском заводе. С ним она разошлась. По своему рождению и родственным связям Мария Якимовна была «коренных заводских кровей» и превосходно знала уральскую жизнь, в особенности быт уральских промышленников и горных инженеров. В доме имелась богатая библиотека, в которой особую ценность представляли книги по горному делу.

Дмитрий Наркисович познакомился с ней еще в Нижней Салде. Вместе с семьей Маминых Алексеева переехала в Екатеринбург. В ее лице Дмитрий Наркисович нашел не только умную собеседницу, но и чуткого, преданного друга. Она поддерживала в молодом писателе уверенность в литературных силах. Она помогала ему в его громадном труде.

В уютных комнатах дома на Колобовской улице собирался тесный дружеский кружок. Приходили Магницкий, Иван Николаевич Климшин, Фолькман, Казанцев. Загорались споры о литературе. В моду начинали входить певцы разочарования и бездорожья. На смену Некрасову пришел Надсон. Иван Николаевич превосходно декламировал стихи:

Проснись, певец, — мне слышится кругом, —

Есть дни, когда молчать нечестно и позорно,

Когда один холоп безмолвствует покорно,

Склоненный рабски в прах под тягостным ярмом.

И слыша этот зов, и слыша этот стон,

Стоустый горький стон, стоящий над отчизной,

Хочу развеять я гнетущий душу сон

И грянуть на врага правдивой укоризной.

Хочу и не могу…

— Это нытье, сапоги всмятку и вообще галиматья, — возмущался Дмитрий Наркисович. — Что-то худосочное, больничное и вообще противное здоровому человеку. Поэт должен возбуждать во мне высокие чувства, поднимать дух. Что жить скверно — я знаю и без него. Истинная поэзия не должна знать слез. Истинная поэзия, по-моему, — это поэзия силы, широкого размаха, энергии, неудержимого движения вперед… Так, друзья?

Хозяйка садилась за рояль. Мелодия шопеновского ноктюрна звучала в вечерней тишине. Багряный закат глядел в окна.

— Споем, братцы, нашу студенческую!

Дмитрий Наркисович тенором запевал:

Выпьем мы за того,

Кто «Что делать?» писал,

За героев его,

За его идеал.

Друзья хором подхватывали припев. И снова лились слова боевой демократической песни:

Выпьем мы и за тех

Женщин русской земли,

Что тернистым путем

К свету знания шли…

В окно виднелись источенные солнцем, почерневшие сугробы. На дворе был март. Слышался великопостный перезвон колоколов. 1 марта совершилась казнь над царем. Среди фамилий арестованных Мамин увидел фамилию Кибальчича.

— Что их ожидает? — спросила Мария Якимовна со страхом и жалостью. — Смертная казнь?

— Они и шли на смерть. Это лучшие люди России. Нет подвига выше, чем умереть за свой народ.

Мамина и его друзей тревожила мысль о том, как изменятся народные судьбы после событий 1 марта.

Время шло, и будущее не сулило ничего доброго.