Поэт (Слуцкий) о тяготах советской истории: «Все сдавали - бабы не сдавали…» Это значит: «наши матери и жены» - еще сильнее нас. Да и совдеп ни при чем, иди глубже: коня на скаку остановит! И принято этому как-то то ли с приятностью, то ли восторженно удивляться. Что-то вроде комплимента в подобных словах видеть. Момент застольного умиления - вроде как тов. Сталин провозглашает тост за русский народ. В таком сопоставлении, получается, русские - бабы. (Ср. Розанов: «Жиды - бабы, как их не бить?»)

Тут не случайная словесно-речевая ассоциация. Русскую историю определяют именно «бабы». Это матриархат. Известная концепция о женственной пассивности русских, о недостаче в отечественной истории «светоносного мужеского начала» (Бердяев и прочие андрогины Серебряного века) по внимательном вдумывании оказывается верной как-то наоборот. Я сам был энтузиастическим сторонником этой концепции: Россию все по очереди насилуют, «мужи» - только сторонние, от татар до Маркса, и надо, мол, не только самозародиться русскому мужскому началу, но и в брутальность уже пост-русской, то есть советской, истории внести элемент женственности, возродить оную в потребной дозировке. Мол, «деревенщики», Белов с Распутиным, это дело поняли и по-своему выразили: это «бунт болота против мелиоратора» (я, в давней статье).

Плюнуть и растереть! Все ужасы русской истории - от баб. «Вечно бабье в русской душе» совсем не так проявляется, как принято и приятно считать: не в пассиве, не в «пассивной педерастии», а в концентрированной, глубинной, поистине бытийной жестокости русско-советского российского существования. А бытие - женского рода, это баба, в которой идет партеногенез. Читайте Делеза о мазохизме: Мазох потому велик, что угадал тайну бытия, в мазохистской - бытийно-модельной - сцене отца нет, он не требуется (точнее, он и подвергается мучению).

В России открыли этот секрет, выразили тайну бытия - женщины, «бабы». Имею в виду двух нынешних художни-ков (-ц?) - Муратову и Петрушевскую.

После Платонова не было в русском искусстве ничего подобного. На уровне этого гения только две эти - женщины? художники? художницы? Сам язык противится гендерному различению. Вообще слово «женщины» как-то неуместно мягко в разговоре о них - или о Цветаевой, Гончаровой, даже Ахматовой. О последней недавно заговорили как должно; но в статье Жолковского, представившего ААА в качестве некоего бытового Сталина, упоминается и цитируется Недоброво, писавший об Ахматовой как о жестоком насильнике (-це?) еще в 1915 году. Тогда можно сказать, что самые представительные строчки Ахматовой: «На столе забыты/ Хлыстик и перчатка». Ахматова - амазонка, пересевшая с коня на танк («Я - танк»). Такой бытовой Сталин представлен в повести Петрушевской «Маленькая Грозная». Но таковы и все ее женские героини (а других у нее нет, и не нужно). Коммуналка у нее - лагерь, а мать родная - пахан.

Идея и практика советской коммуналки сформулирована Р. Бартом с более чем уместной отсылкой к Фурье; «более», потому что коммуналки были организованы сознательно, в порядке коммунизации быта согласно проектам отцов-основателей. Известно даже имя инициатора - Ларин, будущий тесть Бухарина. И Барт пишет об этом в связи не с кем-нибудь, а с маркизом де Садом:

«Закрытость садического пространства выполняет и другую функцию: она создает основу для социальной автаркии… Самым близким аналогом садовского города будет фурьеристский фаланстер: та же установка на подробное вымышление некоего самодовлеющего человеческого интерната, то же стремление отождествить счастье с закрытым и организованным пространством…»

Не нужно особенно напрягаться, чтобы увидеть у Петрушевской закрытое пространство Сада. Сюжеты Петрушевской прикровенно, но жестоко сексуальны. В ее коммуналках и многосемейных «отдельных» квартирах («однушках» и «двушках») происходит, производится, осуществляется свальный грех, то есть реализуется, «озвучивается» (музыкантша!) тайный мотив коммунизма, бабий мотив. «Женщина - универсальная сексуальность» (Вейнингер когда-то), и на бытийным уровне секс может быть только свальным грехом, мировым, как революция. Но культура - мужское дело - загнала женщину в социальность, хотя бы в форме моногамной семьи; социализм - идея, проект социализма - идеологический субститут, символическое замещение этого фундаментального желания, женская месть, извращенная или, по-философски, «превращенная» форма женского бессознательного. А символическое исполнение запретного желания всегда на бессознательное удовлетворение наслаивает муку. В коммуналках свальный грех идет как скандал, скандал - форма эротической реализации преступных вожделений. Петрушевская поняла, что семья - естественная форма коммуналки, ее зародыш, зерно, ген, платоновская идея. «Фурьеристична» - семья. Вы можете объявить ее ячейкой социальности и необходимой культурной формой, но вот поглядите, что она на самом деле есть или что мы, бабы, из нее можем сделать.

У Сада:

«Он рассказывает, что знал человека, который…ал трех детей, которых он имел от своей матери, из которых один был женского пола, и ее он заставил выйти замуж за одного из ее братьев, и, таким образом,…я ее, он…л свою сестру, свою дочь и свою сноху, а сына своего он заставлял…ть свою сестру и свою тещу».

А вот Петрушевская:

«Это вопрос к женам, о деточках, и тут свадебный хор раскалывается на отдельно взятых певиц, идет ряд соло: где-то процветает в Японии, а то ли в Австралии упомянутое со слезой дитя жены дипломата, где-то поет в опере, щебечет у бабушки в Кишиневе первое дитя жены местного хрюшки с его китайским божком, третья гостья тоже имеет взрослого выкидыша от первого брака, этот вообще живет на отшибе давно, выкинутый отчимом при помощи воздетой к потолку табуретки: типичная история.

Род, о род человеческий! Одного совокупления достаточно, и целая каша заваривается на долгие поколения вперед, рожденный плод опять же плодит подобных себе и так далее.

Определено женским кружком, что и нынешние молодожены тоже первые дети первого брака у своих родителей, покинувшие материнский кров (много лет после покинувших этот же кров своих отцов).

Путаница-перепутаница, но факт установлен: перед собравшимися протекает свадьба детей первых ошибочных браков, чада матерей, которые (матери) затем хорошо наконец вышли замуж и нарожали других детей. Вот теперь все понятно«. (»Бессильные руки«)

Та же (собачья) свадьба, сплетение, склещение - в «Своем круге», одной из двух лучших вещей Петрушевской. «Свой» круг потому, что все переспали со всеми и много раз поменялись фигуры сексуальной кадрили.

Никаких соло и дуэтов у Петрушевской нет, у нее всегда и только хор. «Московский хор». Англичанин Майк Фиггис с его «Одноразовым сексом» - щенок по сравнению с Петрушевской, у него только две пары обменялись партнерами, хотя через помирающего от спида гомосека все оказались связанными со всеми. Гомосеков у Петрушевской вроде нет (есть за сценой некая «грязная тень гения» - любителя мальчиков), но зато в финале «Своего круга» намечается инцест неудачника Андрея и его единственной любви - дочери Сонюшки. Вообще едва ли не любимое занятие ее героини - «человека жестокого», по ее же собственному признанию, - обвинять окружающих, от зятя до трамвайного соседа, в покушении на растление собственных детей.

Параллель у Сада:

«Дабы объединить инцест, адюльтер, содомию и святотатство, он входит в зад к своей замужней дочери с помощью облатки».

Нужно быть совсем уж невинным идеалистом, либералом прямо с грядки, «деятелем демократического движения» - причем Гайдаром, а не Чубайсом, - чтобы видеть причину всех этих неурядиц в советском социализме, породившем перманентный жилищный кризис. Это не коммунизм породил коммуналки, а коммунальщина сознания - инцестуозно-свального, то есть женского, породила коммунизм. Все бабы ведьмы, говорится в «Вие». Неправильно, бабы - фурьеристки, и главная из них - Петрушевская, которая на самом деле Петрашевская. Сменила а на у - и думает, что никто ее не узнает.

А если и не Петрашевская, то где-то очень близкая к одному петрашевцу, сами знаете какому.

Лампочка света разбитого,

польта в прихожей и шапки

Здесь ли гражданка Корытова,

чьи моральные принципы шатки?

Здесь ли Фома Маловеров?

Нет, он уехал в Канаду

Грязных твоих фаланстеров

ему и задаром не надо…

(Сергей Стратановский)

То же самое, один в один - у Муратовой. Тема Муратовой - Мать-Земля, делающая аборт. Женщина как смерть: обезумевшая, готовая уничтожить мир. Она порождает для того, чтобы поглотить. В «Коротких встречах» это неустроенная женщина, желающая выйти замуж, в «Долгих проводах» - деспотически ревнивая мать. Но это все - социальные псевдонимы, псевдосоциальность. Речь идет о метафизике женщины, матери особенно. Как сказала Камилла Палья: «Латентный вампиризм - не социальная аберрация, а естественное продолжение материнской функции». Рождение-смерть как космическая пульсация внутри Мира-Бабы. И в фильме «Среди серых камней» (якобы неудачном, сама от него открестилась, назвавшись Иваном Сидоровым) Муратова дала своей теме прямое имя: женщина не как жизнедавец, а как поглощающая бездна, в которой жизнь не отличима от смерти. Это муратовские «Записки из подполья». Мальчик идет к бродягам в подземелье - за умершей матерью, к матери. Матери у Муратовой - Норны, страшные тени Одиссеева аида.

И так же Петрушевская любит этих античных персонажей. У нее есть рассказ «Богиня Парка», в котором взята мифологическая тема Мужчины и Женщины: мужчина (петух!) убегает, а женщина (курица?) догоняет, поглощает, уничтожает, заманивая и одуряя проблематичным «семейным счастьем», «преодолением одиночества». Видели мы - у Петрушевской же, - каково это счастье. Рассказ тем хорош, что комичен. Юмор вообще свойствен Петрушевской, но это всегда и только черный юмор, даже в рассказе «Дайте мне ее!» (это - мать о новорожденном дитяти, но это и хищный хватательный жест). Так у Муратовой в «Чувствительном милиционере» идет Соломонов суд, ребенка рвут на части обе. А самый страшный материнский образ - в «Трех историях», где на стене роддома висит громадный негатив Сикстинской Мадонны. Женщины и мужчины там друг друга удушают чулками, сталкивают в воду, режут в коммуналках и сжигают в кочегарках - подполье гомосеков.

Касса, баранину не выбивать!

Интересно, что в «Трех историях» у Муратовой сюжетно реализуется, а не только символически обозначается дитя-мститель: девочка, травящая старика крысиным ядом. Раньше, в других фильмах, у нее возникали некие страшноватые куклы, напоминающие американскую Чабби - куклу-злодея (шедевр этого жанра - «Кладбище животных» Мэри Ламберт). Кукла - это как бы ребенок, но не живой, а мертвый. Это маркировка главной муратовской темы - враждебности матери к детям, к сыну. Эта тема уже в «Долгих проводах» обозначилась: мать не хочет отпустить сына, желающего стать моряком. И побеждает: последняя реплика фильма - «Мама, я тебя никогда не покину». Однако в «Чувствительном милиционере» он объявляется именно морячком, почему его мать и выигрывает тяжбу о ребенке, найденном в капусте: я, мол, уже доказала, что могу быть матерью. Здесь некий шифр, но разгадать его не так уж и трудно: морячок - он и не уплыл никуда, потому что воды, в которых он плавает, - околоплодные, и они еще «не отошли». Вода - первичный символ материнства, первичнее земли, хотя та страшнее. А ребенок, найденный в капусте, - это Иисус. «Чувствительный милиционер» - травестия христианского мифа о непорочном зачатии. Зачатие не то что непорочно, но его просто не должно быть, оно и не нужно: мать всегда в наличии, и она способна породить из себя. Утверждается истина делезовской трактовки: в бытийно-первичной мазохистской сцене отца нет, он не требуется. Напомним, что, по Делезу, в этой же сцене происходит воспроизведение христианской мистерии.

Когда женщина гениальна - это уже совсем серьезно. «Улисс» пишет не Стефан Дедалус, а Молли Блум.

Петрушевская, в отличие от Муратовой, родит (родит, по-клюевски), но потом самого ребеночка (а не «плод») начинает травить, выводить, сводить на нет, сживать со свету. Война идет в трех поколениях: бабка, мать, внук. Любовь тут неотличима от ненависти, что как-то виртуозно-музыкально, в переплетении мотивов и нот, сделано в повести «Время ночь». Здесь проза Петрушевской становится похожа на стихи Цветаевой, даже вот в этом формально-музыкальном смысле, в столкновении взаимно опровергающих голосов, в их жестоком и гармонически необходимом слиянии. Гениален музыкальный финал вещи - уже не Джойс, а самый настоящий Шостакович: зловещие барабаны и тишина.

Барабаны - это соседка Нюрка по ночам кости колет: детишкам на суп.

И не бедность здесь советская, а древняя сказка, Баба-Яга. Она этих детишек сама съест. Петрушевская - это «Вий», рассказанный ведьмой, и не молодой, что в гробу летала, а той, что искала Хому Брута в конюшне растопыренными руками. Этот вкус к сказке, к страшному рассказу, гротеску, гиньолю - в собрании ее мелочей («Случай в Сокольниках»). Это же - «сказочки» - о Сологубе напоминает. И общая с Сологубом тема мучительства детей, в то же время как-то «лунно» любимых. «Под остриями /Вражеских пик /Светик убитый /Светик убитый поник».

«Родители вообще, а бабки с дедами в частности, любят маленьких детей плотской любовью, заменяющей им все. Греховная любовь, доложу я вам, ребенок от нее только черствеет и распоясывается, как будто понимает, что дело нечисто». («Время ночь»)

А одна баба у Петрушевской говорит о ребенке: какая у него кожа чудная, вот бы из такой сумочку сделать. Дело известное - Эльза Кох и абажуры из человеческой кожи.

Петрушевская - не только музыкант в придачу к писательству, но еще и художница: помещает на переплетах книг свои акварельки, всякие розочки: букет № 3, букет № 5. Правильно, так и надо: это Эльзины абажуры. Демоническая ухмылка Петрушевской: не думайте, что искусство - рисование букетиков, посмотрите на то, что под переплетами.

И куда бы Петрушевская ни удалилась - хоть в деревню - все то же: параличные старухи, пьяные сыны и сама - колдунья, какой ее и посчитали деревенские соседи («Карамзин»).

Еще одна баба у Петрушевской страдает болезнью, называемой «ядовитая матка».

Вот это и есть тема ее сочинений и лучший для них заголовок.

Что же касается советского социализма, которой вам не терпится разоблачить, используя для этого «новомирскую», «диссидентскую» прозу Петрушевской, то не забывайте, что в социализме будет восстановлен матриархат, как это еще в 1930 году утверждал Эрих Фромм.

«Осторожно мужики. В Смоленске матриархат рулит. Стоит пацанам малость расслабиться и бабы сразу берут за яблочко. Хочу передать смоленским ребятам - держитесь хлопцы и баб держите в узде. Пахать пусть пашут, но с закрытым хлебалом». (Из интернета)

И в ответ Муратова разражается матом («Астенический синдром»).

This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

12.01.2012